Абонемент номер два

В последнее время отец часто цеплялся ко мне. Я догадывался, что его мучит, но помочь ничем не мог. Наталкиваясь на холодное, ироничное спокойствие, на усмешку, которую я даже не пытался скрывать, он багровел и приходил в ярость. Волнуясь, он сильно заикался:

— Когда-нибудь т-ты поймёшь меня, м-может быть. И чем скорее это случится, т-тем лучше для т-тебя...

Не знаю, что было бы лучше для меня, но вечный "конфликт отцов и детей" в нашей семье развивался по одному и тому же сценарию и утомлял периодичностью и скукой. Трудно понять, чего в нём было больше — посезонной смены атмосферного давления, возрастных особенностей (кризиса "среднего возраста", например) или просто плохого настроения, но домашние "концерты" случались регулярно и производили в доме настоящий переполох.

Не скажу, что я был откровенным оболтусом. В школе я учился плохо, но в старших классах твёрдо решил взяться за ум и как следует подготовиться к выпускным экзаменам. Прямо из воздуха ( но уж точно не у меня) взялась идея моего поступления в политехнический институт. Отец всячески укоренял её в семье, хотя, честно признаться, я не имел склонностей к точным наукам, полагая себя стопроцентным гуманитарием ( я любил читать, правда, бессистемно, глотая всё подряд). Но отец, инженер-конструктор по образованию, на этот счёт имел особое мнение.

Поначалу я честно старался учиться, как мог корпел над учебниками, но надолго меня не хватило. Всё закончилось нашествием эдакого цунами неодолимой скуки. Я уже ничего не мог поделать. В голове моей сквозняком гулял ветер, молодость толкала на совершение глупостей, город манил соблазнами, и всё это, помноженное на "весеннее обострение" природы, когда небо, облака, деревья, кусты, кошки и собаки буквально сходили с ума, наглотавшись весенне-пьяного дурмана, — всё это поражало мгновенно, как острое инфекционное заболевание.Сидеть в таких условиях за книгами было выше всяких сил. В итоге школу я закончил кое-как и экзамены в институт с треском провалил. Я не сильно огорчился, а вот мой отец расстроился всерьёз, и каждый раз, когда что-то побуждало его заняться моим воспитанием, он вспоминал о случившемся.

Стояла холодная слякотная осень. На столе лежала повестка в военкомат, определявшая мою судьбу на два ближайших года, но отец всё не мог угомониться, считая своим долгом втолковать мне то, что не успел за восемнадцать лет — весь свой кладезь старозаветной морали.

Я вижу, как краснеет его большой выпуклый лоб, как посверкивают глаза под толстыми линзами очков, и понимаю, что не выдержу, сорвусь, наделаю глупостей, поэтому выбегаю в коридор, хватаю куртку и ухожу из дома. Перед тем вижу мать. Она стоит, как всегда, молча, скрестив руки на груди, с выражением беспредельного страха за меня, точно я способен на суицид. Мне её жалко до слёз. Но я такой, какой есть, и с этим ничего не поделать.

Вечер был холодным и мутным, с низкого неба накрапывал дождь. Я вдруг вспомнил, что у меня нет денег — результат недавнего "гудения" в ночном клубе. От того вечера в памяти оставалось только что-то тяжёлое, горькое на вкус и шумное, и ещё я помнил, как вдвоём с Димоном укладывал Ленку на заднее сиденье такси: она смеялась и ревела одновременно, а в конце дороги облевала салон. Больше я не помнил ничего.

Итак, денег не было, и в этом случае вариант оставался один — Витёк, он жил в квартале от моего дома. Я поднял воротник и зашлёпал по лужам, но, придя по адресу и поднявшись на второй этаж, я напрасно давил кнопку звонка, дверь никто не открыл. Где его черти носят?

Я стоял под козырьком подъезда, смотрел на мокрый, изрытый трещинами асфальт, на косые стрелы дождя, бегущих прохожих и курил последнюю оставшуюся в пачке сигарету. Было зябко, настроение было паршивое, но возвращаться домой с повинной я не хотел.

В кармане куртки оказалась горстка семечек, два рубля мелочи, несвежий носовой платок и сложенный пополам старый билет в кино. Я вспомнил, как ходил с Ленкой на "Кинг-Конга" и весь сеанс тискал её на последнем ряду, и мне стало ещё тоскливее. Мне что, до утра торчать в этом сыром подъезде?

Я взглянул на билет и собрался его выбросить, но передумал. Билет оказался не в кино, а… в филармонию! На тонкой обтёрханной бумаге было пропечатано: "Абонемент номер два… От классики до...". Внизу стояло число и время. Откуда он у меня?

Моя мать работала в школе учительницей музыки и свято верила в то, что большое, как говорила она, настоящее искусство способно даже неандертальца сделать человеком высокодуховным и нравственно прекрасным. Она организовывала культпоходы детей в театры, концертные залы и картинные галереи, но ученикам было глубоко наплевать на искусство, которое насаждали им вроде обязательной прививки от столбняка и кори. Культпоходы они любили за то, что не надо ходить в школу, а на уроках музыки шумели, разговаривали, откровенно издевались над матерью, отчего она страдала и в свои сорок выглядела на все пятьдесят.

Билет в филармонию она сунула мне по ошибке. Может быть, она приобрела его для себя, но домашний "концерт" отбил у неё охоту. Удачным совпадением было то, что на билете стояло сегодняшнее число. Часы показывали половину седьмого, значит, у меня в запасе оставалось полчаса.

Ну что же, вместо того, чтобы мёрзнуть в подъезде в ожидании Витька, лучше провести это время в тепле, и если двери клубов и кабаков для меня закрыты, то сойдёт и "храм искусства", лишь бы в нём не капало с потолка.

Что касается классической музыки, то я знал, что она существует на свете, и мне следовало, наконец, нанести ей визит.

На общественном транспорте до центра было не более пяти минут езды, но денег на проезд не было, пришлось добираться пешком, а главным образом бежать, чтобы не опоздать к началу. В душе я смеялся над собой: мог ли я подумать, что буду лететь сломя голову не на любовное свидание, не на дискотеку, не в кабак, не на встречу с друзьями, а на концерт классической музыки? Такое могло привидеться разве что во сне.

В филармонию я попал ровно к началу. Меня сразу поразил обшарпанный вид здания снаружи и совершенно убитый изнутри — стены в трещинах, в разводах плесени, штукатурка в прорехах, потолки серые от пыли, а паркет выщерблен и стёрт. Здание нуждалось в срочном ремонте и на "храм искусства" явно не тянуло.

В высоком полутёмном вестибюле, в котором была одна единственная билетная касса, дорогу мне преградила тучная пожилая билетерша. Она посмотрела на меня так, словно я был без штанов. Старая грымза! Прикид, видите ли, ей мой не понравился! А прикид был что ни на есть самый правильный: двухцветный хаер, выбритый под ноль затылок с татушкой, кольцо в ухе и куртка из чёрной хрустящей кожи с металлическими заклёпками и шипами. Такой куртец пойди ещё поищи! Весь рынок придётся обегать!

Войдя в зал, я понял, что любовь к высокому искусству, то бишь к классической музыке, не в чести у городского обывателя — зал был почти пуст. Редкие фигуры слушателей были разбросаны по нему, как кусты саксаула по выжженной коже пустыни. Я сел в кресло и стал озираться. Слушатели были в основном из разряда тех, кому "далеко за" — две старухи интеллигентного вида, с вытянутыми, умными и скучными, заспиртованными лицами, сухой старик, которого я принял почему-то за профессора, ещё пара-тройка невыразительных субъектов и маленькая, тоненькая подростковая спинка, сидящая далеко впереди меня. На сцене народу было куда больше, чем в зале. Там сидел целый оркестр. Музыканты, одетые согласно дресс-коду во всё чёрное, разыгрывались на различных инструментах, отчего в зале стоял приглушённый гул из диссонирующих неприятных звуков. Но вот гул прекратился, на сцену выплыла приземистая пышногрудая дама с высоким начёсом на голове и начала говорить громко, с многочисленными паузами, театрально выпячивая отдельные слова и фразы. Всё это выходило у неё искусственно, и хотелось, чтобы она поскорее ушла. Видимо, она полагала, что такой манерой легче достучаться до зрителя, и поэтому очень старалась. Между тем она рассказывала о Чайковском, и меня чрезвычайно порадовало, что с этим именем я знаком.

Через несколько минут стало скучно, и я опять начал смотреть по сторонам. Мне ужасно захотелось узнать, кто та хрупкая, тоненькая, "рыбья" спинка, которая затесалась одиноко в этот мёртвый глухой паноптикум? Я привстал и, согнувшись из деликатности, хотя никому не мог помешать в пустом зале, прошёл вперёд, и сел на другой ряд.

Теперь я мог разглядеть её: некрасивая, с мягкими ассиметричными чертами, почти подросток (впрочем, возраст трудно угадать), в очках, бледная, словно больная, с большими глазами. Я продвинулся вдоль ряда вплотную к ней. Она даже не взглянула. Странная, будто не в себе. Может, притворяется, играет и не хочет меня замечать? Я разглядывал её в упор — в очках и длинной, до щиколоток, юбке она походила на библиотечного работника, сосредоточенного на изучении каталогов.

Наверное, я был слишком ярок в этом тусклом помещении, потому что лекторша смотрела только на меня с тем же, как у билетерши, выражением отчаянного негодования. Но девчонка по-прежнему меня не замечала, хотя я беспардонно пялился на неё, скрипел креслом и томно вздыхал. Нет, какова! Тогда я пригнулся и шепнул ей на ухо:

— Девушка, вам не кажется, что романтизм позднего Чайковского семантически и эмбрионально выпадает из общей концепции западноевропейской музыкальной культуры позапрошлых, прошлых и нынешних веков?

Я произнёс эту чушь с самодовольной улыбкой и сознанием собственной неотразимости и стал ждать, что за этим последует.

Незнакомка повернула голову и сквозь очки посмотрела удивлённо и строго, почти сурово, и в этот момент, действительно, напомнила рассерженную библиотекаршу, обнаружившую просрочку в формуляре. Но тут в её больших серых глазах что-то блеснуло, какой-то игривый детский огонёк, и она неожиданно прыснула, зажимая рот рукой, на бледных щеках заиграли ямочки. Смеялась она одно мгновение, успокоилась и приглушённо произнесла:

— Простите, пожалуйста, я не могу с вами говорить. Мы будем мешать. Если вы не против, мы могли бы пообщаться после концерта.

Мне стало не по себе. Она точно сумасшедшая! Или с другой планеты! "Простите, пожалуйста", "будьте любезны" — что это такое? Я оглянулся вокруг, словно искал внятного объяснения происходящему, и увидел двух старух, которые, негодуя, пожирали меня глазами, всячески давая понять, что моё поведение возмутительно, непростительно и оскорбительно. А старик-профессор, красный, как обваренный рак, укоризненно качал головой и грозил пальцем. Мне захотелось немедленно встать и уйти. Но тут на сцену, качая фалдами чёрного фрака, как вороньим хвостом, вышел дирижёр. Он взобрался на деревянную подставку, пошаркал подошвами, попрыгал на ней, словно убеждаясь, что она не проломится, повертел головой и только тогда решительно взмахнул палочкой. Оркестр заиграл.

Звучал он тихо, едва различимо, казалось, что звуки летят не со сцены, а просачиваются сквозь невидимую перегородку. Продолжалось это долго и утомительно, можно было подумать, что музыканты, сидящие с каменными, постными лицами, не играют всерьёз, а лишь разыгрываются, а всё главное и настоящее будет впереди. Но вот дирижёр увеличил амплитуду взмахов, пышная, как у одуванчика, шевелюра на его шишковатой голове разметалась по сторонам, и оркестр заиграл веселее, громче. Теперь звуки со сцены неслись мощно, требовательно, в них слышно было грохотание грома и электрический треск. Но порыв был недолгим: шквал налетел, сделал свою работу и пропал. И опять в наступившем затишье музыка текла ровно, бестрепетно и однообразно.

Я искренне старался вслушаться и понять непривычную мелодику и гармонию, но мне, яростному фанату тяжёлого рока, не хватало барабанного бита — жёсткого, хлёсткого, бьющего под дых и хватающего за шкирку, бита, который стальным молотом лупит в грудь и выносит мозги. Я начал стучать пяткой, представляя, как можно было бы преобразовать звучание, осовременить его, но музыка, как вода, растекалась, расплёскивалась и не хотела замыкаться в поставленные ритмические рамки. В конце концов я бросил глупое занятие и, развалившись в кресле, заскучал. Густая патока звуков текла на меня, усыпляла, обволакивала, и я погружался в сладкую дрёму. Но это не мешало мне сквозь щёлки век поглядывать на соседку. Она сидела в застывшей позе, чуть выставив вперёд худые острые плечи, и по лицу было видно, что музыка её захватила. Тонкие брови на лице девушки то сдвигались, то расходились, то взлетали вверх и замирали в восторге и страхе. Казалось, что она стоит на краю пропасти, смотрит вниз с головокружительной высоты, и чёрная бездна завораживает её. На её ресницах появились слёзы. Мою сонливость как рукой сняло. Теперь я смотрел не на сцену, а только на девчонку. Как её пробрало! Моя Ленка ревела часто от переизбытка чувств, но не на филармонических концертах, разумеется, а в кино. В последний раз на блокбастере, когда крупнокалиберный пулемёт всаживал заряды в несчастного Кинг-Конга, цепляющегося за шпиль Эмпайр-стейт-билдинг. Она у меня чудовищно сентиментальна. Но слёзы моей незнакомки другого порядка. Я понимал это интуитивно. Эти слёзы были на ряд ступенек выше (если только существует в природе лестница такой духовной градации ), и, чтобы почувствовать и понять их, надо было подняться по ступенькам, а это было сложно.

Концерт длился больше часа. Лекторша выходила дважды, объявляя новые номера. Один раз соло на скрипке играл сухой чернявый еврей, выделывая пальцами и смычком невообразимые пассажи. Я всё ждал, когда он перепилит скрипку и она развалится на половинки, но этого не произошло. Наконец, мои мучения кончились. Лекторша, изобразив на лице счастливую порхающую улыбку, распрощалась с залом, вызвав одобрительные жидкие аплодисменты. Моя незнакомка повернулась ко мне и тоже улыбнулась, но улыбка у неё была какая-то вялая, извиняющаяся.

Потом была лестница вниз — в гардероб, потом наверх — в узкий вестибюль. Не проронив ни слова, мы вдвоём вышли на улицу.

Было тихо, дождь перестал, горели фонари, от их электрических шапок на асфальте лежали светлые круги. Не сговариваясь, мы свернули к остановке.

— Как приятно, чёрт возьми, встретить в нашем культурном захолустье истинного ценителя классической музыки, — сказал я. — Жаль, что вы так редко посещаете наши филармонические пенаты.

— Кто, я?!

— Позвольте представиться. Ибрагим Залесский. Потомок старинной династической линии хранителей и стражей классического наследия. Для вас просто Петя.

— А меня зовут Лиза.

— Вот и славненько. Лизонька, а с какой же вы планеты? Где тот инкубатор, где сохранились рецепты взращивания таких ангелочков?

— Я не с планеты. Я с музыкального училища.

— Ага. А на чём же мы играем? Стоп. Давайте-ка я угадаю...

Я наморщил лоб и поднял указательный палец.

— На барабане? Нет? Тогда на трубе? Угадал?

Она засмеялась, затрясла головой.

— Нет. На фортепиано.

— А? На этом? — я пробежал в воздухе пальцами.

— А вы забавный, — сказала она, и это заявление меня почему-то расстроило.

— Слушай, давай на ты?

Она словно не услышала меня и спросила:

— Вам правда понравилось?

— Что? А, это? — я пожал плечами. Я вдруг понял, что напрасно перед ней кривляюсь.

— Когда я слушаю музыку, которая меня трогает, — сказала она, — мне кажется, что я живу другой жизнью. В ней тоже есть небо, звёзды, люди, но они другие, в них есть то, что не предаст… Знаете, завтра будет вечер фортепианной музыки, будет Рахманинов. Приходите… Ой, мой автобус!

Она неожиданно рванулась вперёд и, вскочив на ступеньку, крикнула в закрывающуюся дверь:

— О билете не беспокойтесь! Вход свободный!..

Домой я не пошёл, до конца выдерживая характер. Пусть знают! А утром, продрогнув до костей, стучался в Ленкину комнату в общежитии номер четыре...

… Мы лежали вдвоём под одним одеялом, прижавшись друг к дружке (в техникум Ленка не пошла). От её обнажённого, мягкого, бархатистого тела шло приятное, усыпляющее тепло. Я пускал кольца табачного дыма в потолок и вполуха слушал её бесконечную трескотню. Она умела собирать все сплетни общаги и охотно делилась ими со мной, хотя мне это было не интересно.

— Лен, скажи, а ты знаешь, кто такой Рахманинов?

— Вовка что ли ?

— Какой Вовка?

— Так в параллельном с нами учился. На китайчонка похож?

— Так Рахминов он!

— А. Ну тогда не знаю. А что?

— Да так.

— Не представляю, — говорила Ленка, вытягивая губы в трубочку и чмокая мою щёку, — что через сутки больше тебя не увижу. Ты будешь скучать?

— Конечно.

— Слушай, надо закатить настоящие проводы! — воскликнула она, воодушевляясь. — А что! Возьмём Витька, Зойку, Димона и на Никитскую? Ага?

— Ты же знаешь, у меня в кармане мышь сдохла.

— Ерунда! Ты у нас на особом положении. Прокормим...

Ленка всё устроила сама, позвонила, договорилась, а ближе к вечеру убежала в парикмахерскую — надо же по такому случаю привести себя в порядок! Я же ничего не делал — спал или просто валялся на кровати, тупо созерцая водяные разводы на мутном, грязном окне. Потом пришла Варька, сожительница Ленки по комнате, и всё время хихикала, кокетничала и вертела задом, бегая из комнаты на кухню и с кухни в комнату, так что от этого мельтешения у меня разболелась голова. Ленка вот-вот должна была вернуться. Но в седьмом часу я неожиданно для самого себя быстро собрался и ушёл из общаги.

Почему я это сделал? Вряд ли любовь к классической музыке вдруг пробудилась и повела меня за собой. Об этом я тогда и не думал. Назвать меня влюблённым с первого взгляда в новую знакомую тоже язык не поворачивается. Пожалуй, она была не в моём вкусе. Но было что-то в этой встрече странное и непонятное, словно мне по ошибке выдали одежду не моего размера и фасона, а потом, увидев ошибку, извинились. Мне захотелось пережить и повторить всё заново, и разобраться в этом, понять хотя бы, что меня сюда тянет?

Я опаздывал. Стрелки показывали без пяти минут семь, когда, запыхаясь, глотая воздух, я вбежал в вестибюль филармонии. Другая бабка в синей униформе (на правах ливрейного швейцара что ли?) бросила на меня испепеляющий взгляд. Я выдавил глупое "здрасьте" и торопливо — не потребует ли вдруг билет или контрамарку? — проскользнул в дверь. Лиза ждала меня. Она была всё в той же несуразной длинной юбке, волосы на затылке заплетены в тугую косичку.

— Здравствуйте. Пойдёмте скорее. Я попросила девочек занять нам два места.

Войдя в зал, я удивился: он был заполнен чуть ли не наполовину, причём ближние к сцене ряды и середина (лучшие места) были заняты. Было много молодёжи — студенты-музыканты, догадался я. Протискиваясь между рядами, я ловил на себе любопытные, иногда иронично-глумливые взгляды и с раздражением понимал, что для большинства здешней публики выгляжу глупо — как павлин или разукрашенный клоун. Пожалуй, впервые я почувствовал неприятный удар по самолюбию и внутри сжался, и ощетинился. Подружки Лизы — одна рыхлая, щекастая, другая худая и сутулая, точно гороховый стручок, — смотрели на меня как на инопланетянина. Кажется, такого финта от своей подруги они не ожидали. Я весело им подмигнул, и они дружно захихикали...

На сцене стоял большой чёрный рояль, вокруг него — стулья и пульты отсутствующего оркестра. Поочерёдно на сцену выходили молодые люди, девушки и парни, и ожесточённо били по клавишам, манерно закатывали глаза и раскачивались, словно у них сводило животы. Смотреть было интересней, чем слушать. Зал реагировал живо и весело, и, кажется, здесь все друг друга знали, и это была своеобразная — их! — тусовка. Потом вышли и стали рассаживаться музыканты оркестра. За ними появилась знакомая мне лекторша. На ней было другое платье, но говорила она всё так же волнообразно, будто хотела загипнотизировать зал. Её терпеливо слушали, а затем вышел седой пианист (фамилию я не запомнил) и начал играть, беря толстыми длинными пальцами мягкие, вкрадчивые аккорды. Он словно разогревал ими зал (как часто делают малоизвестные группы на разогреве поп-звезд), а потом ударил руками так мощно, что рояль вскрикнул и на этом пике ему ответил оркестр. Музыка двинулась лавиной. Я даже что-то почувствовал, или мне показалось, что почувствовал, и тогда я взглянул на Лизу. Никогда в жизни ни у кого я не видел таких глаз. Мне захотелось взять её за руку. И я сжал её кисть. Лиза никак не реагировала, словно не заметила прикосновения. Рука была крохотной, хрупкой и холодной, тепло моей ладони стало согревать её. Так мы и сидели до конца. Я держал её за руку и слушал музыку. То ли от прикосновения, то ли от чего-то другого, но я почувствовал, что музыка вошла в меня. Я слышал её внутри себя, думая, что плыву по реке, быстрое течение которой уносит меня всё дальше и дальше от берега. Что-то горячей волной растекалось по телу, и мне казалось, что через узкую кисть этой странной, некрасивой девчонки вместе с музыкой перетекают выдуманные ею другие люди, звёзды, небо и цветы...

— Где ты живёшь?

— В общежитии. В Северном районе.

— Я провожу тебя.

Мы молчали пока шли к остановке, и, когда ехали в пустом автобусе, молчали тоже. Глядя на Лизу, я видел, что музыка была ещё с ней. Лиза смотрела перед собой, едва заметно улыбалась и о чём-то думала. Я приобнял её и прижал к себе. Она даже не взглянула. Всё-таки она была странная...

Потом мы шли от остановки по ночному городу.

— Лиза, — спросил я, — помню, ты рассказывала, что, слушая музыку, видишь другую жизнь. А в ней другие звёзды, небо и люди… Расскажи об этом. Какие они?

— Они мало чем отличаются от нас. Только они честнее. Они как дети.

— Глупые что ли?

— Почему глупые? Нет, они гораздо умнее нас. И счастливее...

Когда она это сказала, я обнял её и поцеловал в губы. Она посмотрела на меня снизу вверх, но здесь было темно, и я не мог увидеть глаз. Мне показалось, что я слышу звуки рояля.

— Слышите? Играют? — сказала она.

— Да… А я думал, мне кажется.

— Это в общежитии в репетиционной кто-то занимается.

Я вновь поцеловал её. У неё были мягкие, влажные губы, и целоваться она не умела.

— Мне пора, уже поздно, — сказала она. — В субботу, помните? Абонемент. Не опаздывайте.

— Да, да, я помню...

Она ушла. А я остался стоять. Мне было грустно. Зачем мне всё это? Маленькое приключение перед крутым поворотом в жизни… Маленькое приключение...

На следующий день я уже был на призывном пункте, стриженный под ноль, в старом отцовском ватнике и с рюкзаком за спиной.

От армии в памяти у меня остались только три дня: самый первый, потом последний, "дембель", что естественно, и ещё один, но о нём чуть позже.

В первый день, помню, мы, затравленно озираясь, голодные, с "босыми" черепами, стояли в длинной мрачной казарме. А бравый отец-командир, в чине майора, поливал нас отборным матом. Помню, как покоробила меня площадная брань в устах офицера. Потом я пообвыкся, здесь все так говорили, достигая в употреблении нецензурной лексики феноменальной виртуозности. За два года я перенасытился матом до такой степени, что после, на гражданке, слышать его не мог. От армейского тупого однообразия и специфического общения в головах у всех нас, рядовых и сержантов, образовывалась плотная, как ореховая скорлупа, корка, крепче, пожалуй, стальной каски. Вообще, тупеешь здесь быстро. Поначалу для тебя недоступно всё — и книги, и радио, и телевизор. Потом, отслужив год и перейдя в армейской (неуставной) иерархии на ступень выше, ты получаешь в награду за терпение некоторую свободу, но начинает одолевать лень и апатия ко всему. Здесь есть особое удовольствие в том, что за тебя думают и решают другие, а ты только находишь способы и хитрые уловки отлынивать от службы и взваливать обязанности на других. И привыкание к этому происходит быстро.

Однажды я дежурил по роте. В казарме не было никого, и только два "духа" драили туалет. Вдруг включилось радио, или нет, оно было включено, но только… В общем, я услышал музыку и узнал её. Это была симфоническая музыка. Я вспомнил абонемент, филармонию и Лизу. Не поверите, но из моих глаз градом потекли слёзы. Это был срыв! Да ещё какой! Слава богу, никто меня не видел. Что я тогда пережил? Боль, отчаяние, восторг — всё смешалось в этом наборе, слепилось в твёрдый замысловатый комок, и его не расчленить на составляющие, не понять и не объяснить.

Вспоминал ли я до этого случая Лизу? Едва ли. Она была размытым пятном, которое терялось среди других воспоминаний. Но теперь я думал о ней постоянно. Я ходил в наряд, мёрз на плацу, стрелял, бегал, маршировал, а она всегда была рядом. Иногда во сне я слышал её голос...

Осенью я демобилизовался. Вернувшись домой, я обнаружил, что город изменился. Раньше он представлялся мне тихим, провинциальным, застывшим, словно выпавшим из времени, теперь в нём всё бурлило, всё было другим — вывески рекламы, магазины, ларьки, мини-рынки, люди, озабоченные, с красными от бессонницы глазами, нищие, роющиеся в мусорных контейнерах. Я не знал, как к этому относиться. Мне казалось, что всё это я уже где-то видел или об этом читал, и мне становилось не по себе от мысли, что в моё отсутствие над городом и его жителями проделали чудовищный эксперимент, последствия которого проявятся не сразу.

Мои родители, к счастью, не изменились. Они почему-то решили, что армия меня перековала, сделала другим человеком, и радовались этому так, словно в том была их заслуга. Я не пытался их переубеждать. Честно говоря, мне было не до них — я искал Лизу.

Я искал её везде: и в училище, и в филармонии, и в общежитии, и в консерватории. Её нигде не было. Если бы я знал её фамилию...

Впрочем, можно было проявить настойчивость — поговорить с преподавателями, отыскать куратора курса, обратиться в деканат, да мало ли что… но я не стал ничего делать. Я вдруг понял, что Лиза — это выдумка, милое видение, мираж, фантазия, навеянная музыкой, осенью, моим тогдашним настроением. И встреча с ней в другом времени, когда всё вокруг, и мы сами, переменились, ничего хорошего не сулит. Поэтому пусть всё остаётся на своих местах — прошлое в прошлом, а настоящее в настоящем. И тот маленький, светлый, немного грустный музыкальный эпизод будет всегда со мной, как красивая запоминающаяся мелодия, к которой возвращаешься всю жизнь.

Что касается классической музыки, то я её всё-таки полюбил, хотя, честно признаться, не всё в ней понимаю и могу принять. Теперь я постоянно покупаю сезонный абонемент и беру его только под номером два. Я захожу в знакомый зал и сижу до самого конца, даже если мне бывает скучно. Иногда мне кажется, что Лиза сидит рядом со мной, с широко раскрытыми глазами, счастливая, и в эту минуту необыкновенно красивая. Я держу её за руку, ощущаю её тепло и вижу как и она других людей, другое небо и другие звёзды...