Вандерфул лайф

Я прекрасно живу.

Я свободен, как ветер.

Мои желания совпадают с возможностями, а возможности с желаниями.

Надо мной нет начальства, и сам я избавлен от обязанности кем-то руководить.

Я никому не должен, и даже никому не обязан.

У меня красавица-жена и умница-дочка, впрочем, не кривя душой, я легко могу произвести перемену слагаемых, от которой ничего не изменится: умница-жена и красавица-дочка — звучит так же хорошо и правдоподобно.

Мы живём в окрестностях Праги, в светлом приветливом доме, что смотрит раскрытыми окнами на бойкое шоссе. Вереницы машин кочуют мимо, стремятся на горный курорт, или, может, в соседний городок Бенешов, или дальше, куда-нибудь в Австрию, кто ж это знает? Едут и едут сменяя друг друга, едут и едут. Мой дом кивает им черепичными скатами, подмигивает шторами на окнах, а под вечер, когда дорога пустеет, уже засыпая, мой дом с удовольствием трётся своими белыми боками о заросли девичьего винограда, наброшенные лёгким покрывалом от фундамента до крыши.

В гараже моём уютным рядком стоят чёрный паркетник, холёный немецкий обжора, и стремительный, красный, спортивный-преспортивный автомобильчик — приятный подарок жене.

Рядом с ними, на самом видном месте, блестит перламутровым светом моя Зверина, моя молчаливая гордость, мой необъезженный скакун, красивый, дикий и опасный. Мне не стыдно признаться в этом: я его боюсь. Умелые байкеры, эти всадники без головы, разгонялись бы на нём за две секунды до сотни, а я всего только «наверну» иногда пару кружков вокруг клумбы, или максимум «прохвачу» до конца улицы и обратно. Мой адреналин — меня устраивает, а жизнь слишком радует, чтобы рисковать ею. Иной, ретивый, мечтает о спорт-байке, чтобы полететь, а я владею им просто для того, чтобы владеть. И когда наступает весна, горные лыжи теряют актуальность, а дорожка вокруг клумбы начинает подсыхать, я вывожу его из гаража, ещё сонного после долгой зимней спячки и заставляю спать дальше, но только уже на виду, перед окнами.

Так он и стареет с жалкой сотней километров пробега на спидометре, молчаливо терпит унижение, играя роль красивой декорации. Бой-френд моей дочери рвёт на себе волосы от такого отношения к мотоциклу, возможно, считает меня стареющим недоумком, хоть вида не подает, лишь глаза его горят, да сердце пылает. Я-то знаю: дай ему волю, он покажет как умеет летать мой байк на заднем колесе, и бог бы с ним, да только боюсь я, что у него за спиной будет сидеть в этот момент моя девочка, а это меня никак не устраивает. Есть несколько вещей в жизни, которые я не позволю делать своей дочери никогда, и полёты на мотоцикле входят в этот небольшой список. Сейчас бой-френд катает её на пятидесятикубовом скутере, и это ещё куда ни шло, а через годик-другой они достигнут возраста мотоциклетных прав, и тут-то, чувствую, придёт время продавать моего Зверину, чтоб не мозолил глаз… Впрочем, скорее всего к тому времени у дочери появится другой бой-френд, не такой мото-активный, и всё обойдется. И мой байк, Зверина в клетке, на котором я езжу вокруг клумбы, останется со мной.

Кстати, о клумбе. За ней, девичьим виноградом и садом, нахмурив кустистые, брежневские брови следит приходящий садовник Януш. Он ходит вразвалку, носит синий комбинезон и любит три вещи: растения, местный футбольный клуб «Спарта» и Пльзеньское светлое. А кто ж не любит пльзеньское светлое? Как, впрочем, и остальные многочисленные сорта чешского пива? Какое из них лучше? Чтоб разобраться — нужна целая жизнь. Садовник Януш не спорит об этом, он просто любит три вещи: Пльзеньское светлое, «Спарту» и растения, правда, когда он подрезает кусты, мне всё время кажется, что он вот-вот заснёт прямо на ходу. Вот и думай после этого, что он любит больше — пиво или ботанику с футболом.

Другое дело — наша кухарка, огромная, весёлая женщина по имени Броня. По утрам она врывается в дом стремительно, хохочет над нашими сонными лицами, стучит поварёшками по кастрюлям, как в оркестровые барабаны. С её появлением дом оживает, раскрывает окна и снова весело смотрит вперёд на дорогу. Бронислава обвязывает вокруг себя необъятный клетчатый фартук, запускает винты кухонной вытяжки, берётся за штурвалы сковородок и затягивает какую-нибудь чешскую песню. Ого! Да ведь у неё есть постоянные слушатели! Не знаю, как там на счёт чешских песен, а вот за песнями шкворчащих, причмокивающих сковородок они следят, действительно, не сводя глаз. Причём, глаза хитрые, живые, пристальные, а общий вид смиренный и даже, я бы сказал, робкий. Это сидят, привалившись друг к другу, две мои обслюнявленные собаки, обожающие Броню и всё, что с нею связано. Даже интересно: насколько низок в их рейтинге собачьих предпочтений садовник Януш, настолько высок и незыблем возведённый ими пьедестал для кухарки Брони. Хотя тут, как раз, всё объяснимо: Януш для них — олицетворение тарахтящей газонокосилки, непонятной и ненавистной, на которую нужно гавкать, не жалея сил, а Броня — это волшебный запах фаршированного карпа, румяного, с поджаристыми бочками и хрустящими плавничками. Януш и косилка — одно целое. Броня и протянутый в тайне от хозяев бутерброд с маслом и паштетом — совсем другая песня. Тут всё ясно.

Представление начну по ранжиру, с большего. Та, что сидит справа, привалившись к дверному косяку, здоровенная, рыжая, со складками на морде и слюнями до пола — это Ряба, добродушная собака породы бордосский дог. По родословной, разумеется, у неё совершенно другое, пафосное, невероятно длинное имя, которое я никогда не пытался запомнить целиком, ввиду полной бессмысленности этого занятия. Интересующимся я зачитываю её оригинальное имя прямо из паспорта, хотя все прекрасно знают — Ряба не очень-то привыкла отзываться на эти слова, количеством чуть не в целый абзац. А прозвище своё получила, естественно, не за способность нести золотые яйца, а за свой рыжий окрас, что вполне логично.

Та, что сидит слева, привалившись к Рябе, — полнейший Рябин антипод, уэстхайленд уайт терьер по имени Зарбазан. Его, а точнее, её родословная ещё длиннее, чем у Рябы, в общем, тут та же история, а затейливое имя — Зарбазан — родилось от большой любви к старому советскому фильму «Мимино», была там такая собака у главного героя, сторожила вертолёт. Зарбазан по-грузински — пушка, поэтому мы сочли возможным дать такое прозвище собаке женского пола, а зовём и Зарбазаном, и Зарбазанкой, и Заркой, а когда строго — Зарой.

Нужно заметить, строгости к себе эта маленькая беленькая собачка требует удивительно часто, гораздо чаще, чем, допустим, здоровенная, сильная Ряба. А всё потому, что считает себя верховной богиней, королевой бала, принцессой цирка, примой балета, супер-моделью мира, царицей Савской, Дульсинеей Тобосской и Бог ещё знает кем, а вдобавок — самой главной в доме хозяйкой. Как результат, характерец имеет припоганейший, что долгое время успешно скрывалось под белоснежной внешностью и безупречным экстерьером. А когда в нашем доме появился маленький рыжий бордоский щенок, сразу же вскрылись все мелочные, стервозные Зарбазанкины повадки. Сколько игрушек было отобрано у тогда ещё беззащитной полуторамесячной Рябы, сколько лакомств вырвано прямо у неё из-под носа, сколько было сделано такого, что на человеческом языке характеризуется словом «подставить»: то газон раскопает там, где гуляет Ряба, то ботинок погрызёт и отнесёт на Рябино место. Одним словом: интриганка.

А ведь были и настоящие инциденты: случалось, гоняла Зарбазанка Рябу самым настоящим злостнохулиганским образом, кусала мелкими острыми зубками лапы и хвост убегающей, истерическим фальцетом рычащей Рябы, мстительно прихватывала уши скулящего, жмурящегося от страха бордоского щенка. В такие моменты я решительно хватался за воспитательный тапочек и в доступной форме объяснял Заре главные принципы добрососедства, но всё равно закончилось тем, что Ряба до сих пор немного побаивается свою миниатюрную подружку. Рослая, мускулистая бойцовая собака весом в шестьдесят килограмм, готовая броситься в драку с любой незнакомой псиной независимо от породы, терпит регулярные надругательства от маленькой деспотичной сучки. «Эт-то что ещё такое?!!» — повышаю я голос на ухватившуюся зубами за Рябино ухо Зару, при этом глухо рычащую и подрыгивающую задними лапами в воздухе. «Как же так?» — вопрошает добродушная, пыхтящая Ряба, без вины виноватая. «А вот так!» — невозмутимо взирает чёрными глазками и по-хозяйски запрыгивает на диван наглая зубастая блондинка. Она — королева. Царица Савская. Кому не понятно?

У меня не хватает духу отомстить за Рябу воспитательным тапочком. Я не умею бить тапочком королев.

Ряба ложится внизу, ей нельзя на диван. Она слишком неуклюжа, тяжела и слюнява. Ей не место рядом с венценосными особами. А ведь когда-то я боялся, что однажды королева перегнёт палку и Ряба, не выдержав очередного унижения, откусит ей голову, но вскоре понял, что первородный, щенячий страх Рябы перед всесильной Зарбазанкой сидит так глубоко, что никакая разница в весовых категориях не позволит ей причинить вред маленькой белой собачке.

Кроме того, если бы характер Рябы не был таким добродушным, думаю, нам всем пришлось бы несладко. Это подтвердит любой хозяин крупного злого пса, и хватит об этом. Я увлёкся рассказом о собаках. О них легко говорить, у них нет интимных тайн и подробностей, собак я могу выставить на всеобщий обзор не боясь привлечь к ним ненужное внимание. Другое дело — мои близкие. Какой-то дремучий, глубоко сидящий во мне страх сглаза не позволяет раскрывать все карты, я прячу свою семью от посторонних взглядов, боюсь рассказать лишнего, поэтому о жене и дочери — пару фраз, о собаках — сколько угодно.

Впрочем, независимо от этих предосторожностей, моя жизнь и так — как раскрытая книга, мой дом — нараспашку, соседи, милейшие люди, давно знают мой жизненный уклад и с удовольствием заходят в гости. И сам я с радостью хожу к ним, а гуляя с Рябой по окрестным холмам, частенько совершаю своеобразный обход, по-соседски угощаясь чешским народным напитком. Все вокруг знают: тот русский, что несколько лет назад купил дом у Иржи Новака — нормальный русский, а это неплохая характеристика, данная россиянину в стране, где советские танки 68-го года никто забывать не собирается.

Мне очень нравятся мои соседи, их размеренный, степенный, немножечко сонный уклад. Со временем я и сам почувствовал, что становлюсь похожим на них, неторопливым, обстоятельным, радостным от того, что некуда спешить. Так и живу в спокойной, сонной стране, словно на тихом острове. Новости повсеместно удручающие, что в интернет залезь, что в телевизор посмотри, а жизнь легка и беззаботна, в меру полна и комфортно умеренна; не нужен мне никакой адреналин, его достаточно на газетных страницах. И лежу я, укутанный ленью под сенью прохладных сводов, я давно забыл, что такое будильник, мой диван, как скала, посреди океана секунд, часов и дней. Вон там — Броня, гремящая сковородками, вот тут — Ряба, подставляющая рыжую, мягкую голову, чтоб почесали, и ещё — мои девчонки, две высокие звезды, весёлые красавицы, королевы шоппинга и званых вечеров. Щебечут по комнатам, ласкают глаз, тормошат, оттаскивают от телевизора, чмокают в щёки, увлекают за собой. «Папочка! Ну, поехали же быстрее!» «Дорогой, нас уже ждут!» Кто скажет мне, что жизнь моя не удалась?!

Даже вечно растущие цены на нефть меня не волнуют. Мой прожорливый джип не имеет никакого отношения к бешеным числам на ценниках автозаправок. Я даже не знаю, какой у него расход, потому что всегда имею полный бак. Еду себе и еду вперёд, кончается — заправляюсь до «плешки» и двигаюсь дальше, не вникая в динамику повышения цен на бензин. Зимой — в горы, у меня небольшой домик на склоне в Есеницах, а летом мы едем к морю, в Испанию, у меня там друг Санька. Весь этот рассказ не о моей семье, доме и собаках, а о моём друге, живущем недалеко от теплого городка Лоррет-де-мар в большом весёлом доме, всегда полном гостей. Я скучаю о Саньке, но не люблю звонить, и он, я знаю, тоже. Телефон необходим, когда нужна помощь, или скорую вызвать с пожарником, а звонить, чтобы сказать: «Как дела?» — учтивая обязанность, ненужная игра. Услышать в трубке можно всё, что угодно, а увидеть, если быть рядом, иногда удаётся совершенно обратное, так в чём же смысл?

Мы любим встречаться, но практически не звоним друг другу. Наши жёны прекрасно ладят, дочери дружат с детства и ежедневно переписываются по ICQ, поэтому связь наша не прерывается, а встречи всегда желанны и шумны. Санька давно уговаривает поселиться где-нибудь рядом, даже время от времени предлагает какие-то варианты, присматривает дом по соседству, но я не еду к нему, я не люблю Испанию: мне не нравится вечное лето, жара душит меня суховеями-удавками, колотит солнечными ударами. Я привык к холодам, я родился в суровой стране на заснеженной равнине январской ночью, когда за окошком гуляла метель. Отдых на солнечном пляже — прекрасен и закономерен, но жизнь на пляже — для меня тяжела и мучительна. Морозным днем можно одеться потеплее, в жару — дальше собственной кожи не разденешься. Такое моё субъективное мнение. Впрочем, довольно нелепо ругать целое государство за то, за что все его хвалят, и вовсе не жаркая погода ополчила меня против цветущих испанских земель, мало ли на свете стран с праздничным, курортным климатом. Причина скрыта чуть глубже, чем пляжные тапочки в чемодане отдыхающего. И тут, как обычно, всё упирается в детско-юношеские впечатления.

Когда-то давно, когда мы с Санькой были ещё совсем молодыми и жили в огромной стране, занимающей одну шестую часть суши, как раз в те самые времена, когда эта суша начала распадаться на независимые кусочки, мы летели навстречу будущему, как беззаботные, глупые птицы. После «перестройки» время пришло увлекательное, ни на что не похожее, шальное, как пуля из «калаша» беглого солдатика. Это было очень давно, ещё в другой жизни. Молодым людям в те чисто-конкретные годы было модно заниматься боди-билдингом, или, проще говоря, — культуризмом.

Имея хороших знакомых, мы с Санькой получили доступ в лучший на то время клуб, где по вечерам тренировались менты, а по утрам бандиты. Мы общались и с теми, и с другими, что было по-настоящему увлекательно, а кроме того, поучительно.

«Таская железо» с утра до вечера, и благодаря тренерам, режиму и кое-каким добавкам, в конце концов мы добились некоторых успехов, однако весь наш спорт закончился, когда перед нами встал выбор: колоть разную дрянь для повышения результатов или нет. Но чуть раньше, ещё на заре энтузиазма, мы сдуру пробились на чемпионат Европы среди любителей, где даже вошли в первую десятку. Правда, с конца, конечно.

Это оказались смешные соревнования по какой-то одной из версий, где все первые места заняли испанцы, хозяева чемпионата. Зато все первые места среди женщин завоевали наши девчонки, что вполне закономерно для России. «Коня на скаку остановит и первое место возьмёт», — думаю, так написал бы сейчас классик глядя на наших лыжниц, биатлонисток и прочих метательниц. А после соревнований, в рамках культурной программы, нас отправили на корриду: как же, побывать в Испании и не увидеть любимое национальное зрелище. Вот отсюда и началась моя нелюбовь к Испании.

Как сейчас помню — сидим всей командой на трибуне, смотрим на несчастного бычка, парни сопят, а девчонки, все как одна, ревут чуть не в голос. «Я бы этого амбассадора лично своими руками придушила бы», — растирая тушь по лицу проныла чемпионка Таня, обладательница прекрасной битки и шикарной трапеции, наблюдая, как франтоватый тореро в белоснежных колготках пытается с третьего раза попасть беспомощному, умирающему быку в сердце своей сабелькой, — «он бы у меня сам быком замычал бы, сволочь…»

Хотя начиналось всё очень даже бравурно, с огоньком. Сначала был парад, нарядные всадники, за ними пешие, в коротеньких штанишках и розовых гольфиках, дальше ещё какие-то люди, за ними пикадоры в белых шляпах, верхом на статных конях, облачённых в защитные панцири, а под конец — три весёлые лошадки в яркой упряжи, украшенной звонкими бубенцами. Вся эта квадрилья-камарилья сделала круг по залитому солнцем периметру, гордо неся себя перед ликующими зрителями под бодрый опереточный марш. Лысоватые дяденьки разровняли песок, выбежал бык и началось представление. Быка начали убивать. Сначала дразнили и прятались за щелями в заборе, а потом начали «пить» у быка кровь: пикадоры на стальных конях вонзали копья в холку несчастному животному, бандерильерос, или «бандерлогос», как окрестил их мой друг Санька, опасливо подбегали и втыкали в шею быку свои гарпуны-бандерильи, и бык, такой красивый и сильный вначале, на глазах терял свою стать и подвижность. В замешательстве бросаясь на одних и получая удары от других, он терял силы и стонал от боли. С перебитыми мышцами шеи, обессиливший, истекший кровью, жалко перебирая ногами, он отказывался от поединка, но будучи до автоматизма обученным бодать красную тряпку, бросался на неё обречённо, когда матадор подносил её к самым его глазам.

На трибуне рядом с нами сидели какие-то англичанки и истошно визжали. А может быть, это были американки, я тогда ещё неважно разбирался в нюансах английского языка. Точно это были американки. Такие шорты англичанка бы никогда не надела.

Одна из них была толстенькая, впрочем, как и все остальные, но наиболее шумная из всех. И даже вскакивала c места, напрягая белые иксоватые ноги, очень переживала за матадора. Глядя на неё, я вспомнил Маяковского, который, говоря о корриде, всегда сожалел о том, что к рогам у быка не привязан пулемёт, который стрелял бы по зрителям; и ещё подумал, что так завязываются войны между государствами, перехватив взгляд одной из наших девчонок, полный ненависти и полусформировавшейся решимости причинить американке травму. Но американка ничего не замечала, только громко орала вместе со стадионом, когда дядька в колготках с красной тряпкой уклонялся от израненного, неповоротливого быка. Матадор, в переводе на английский — киллер, а на русский — убийца, американка это вряд ли знала. И, конечно, она не знала, что бандерильи, торчащие из холки, испанцы называют развеселителями быка. Этих развеселителей в окровавленной шее торчало уже с полную дюжину, но я почему-то не замечал у быка какой-то особой весёлости. Он бодал тряпку как мог в данном состоянии, вяло, обречённо, но честно, до последнего, а потом получил от матадора шпагой под рёбра.

По замыслу этой игры он должен был умереть, но не умер, а только заревел от боли ещё громче. Сабелька застряла в большом, израненном теле и медленным метрономом зашаталась из стороны в сторону, отсчитывая последние мучительные секунды его жизни. С первого раза быков редко убивают. С первого раза быков убивают мастера. А тот, на которого собрались посмотреть мы, наверное, был полумастер. Он держал теперь тряпку у самой земли, а бык, полуживой, не в силах поднять искромсанную шею, смотрел прямо в землю и ждал, когда же его прикончат. Отважному тореро принесли ещё одну шпагу и со второго раза он тоже не смог, а смог только с третьего. Бык упал на колени, а потом завалился на бок и ещё дёргал ногами в последних конвульсиях, когда гордый матадор, любимец публики, важно собирал аплодисменты. А тут, как раз, выбежали те три весёлые лошадки с бубенцами! Они взяли быка за рога и волоком, оставляя на песке широкий кровавый след, утащили его с арены. Вот для чего нужны были эти лошадки в нарядной упряжи.

Когда выяснилось, что это только первый бык, а будет ещё пять таких же, мы ушли. Под шумок ликующего стадиона, мы стали протискиваться к выходу и, проходя мимо, Таня от души ущипнула толстую американку за тело. «Гематома будет, отвечаю», — сказала Таня, и это было единственной положительной эмоцией в тот день.

Спускались с трибун, как хорошего человека похоронив, и ни ласковое море, ни яркое солнце, ни монастыри кармелиток и ни фантазии Гауди не растворили собой этот осадок. С тех пор я не люблю Испанию. Я бываю там каждый год, но так и не смог избавиться от наваждения, что всё население этой страны обожает работать на скотобойне. Плюс исторический пепел костров средневековой инквизиции, особо свирепствующей именно в Испании, плюс проклятые конкистадоры, во славу испанской короны уничтожавшие целые народы в Южной Америке… А как вам сбрасывание живых осликов с колоколен во время фиест?.. Но это всё так, мыслительный налёт прошлого, память о предках современных испанцев. Главное — не это. Главное — коррида. Я не смогу жить по соседству и улыбаться людям, которые целыми стадионами собираются, чтобы посмотреть планомерное, безжалостное убийство быка, потягивая винишко из пузатых кувшинов, одобрительно галдя и улыбаясь истекающему кровью животному.

Такое моё видение народного испанского развлечения. Кто-то «Калинку-малинку» поёт и, под водочку, блины в масленицу обмакивает, кто-то апельсинами друг в друга бросается, а кто-то пивные фестивали устраивает, с хоровым пением вперемешку, — тут каждому своё, но я так скажу: по мне лучше водка с блинами или даже апельсином в лоб, поскольку кайф тут весёлый, чего не скажешь об испанской корриде. В общем, Бог с ней, с этой Испанией в конце концов! Всё равно я езжу туда каждый год, это моя приятная обязанность и обязательная необходимость: у Саньки, у лучшего моего друга день рождения в самом начале лета, в те самые деньки, когда вся Испания покрыта цветами, платаны шелестят над красными обожжёнными крышами, а местная премьер-лига уходит в короткий отпуск, давая себе возможность переждать летнюю жару и успокоить страсти местной торсиды. В это прекрасное затишье мы и прилетаем в Барселону.

А потом всё происходит по одинаковому сценарию. Я всегда знаю, что будет дальше. Мы обнимемся с Санькой у турникета в аэропорту, сядем в его американскую шаланду и будем хохотать всю дорогу, громко и почти без причины. За квартал от Санькиного дома мы выйдем с ним из машины, а жёны, дети и чемоданы поедут домой без нас. Такая странная традиция. И когда мы останемся вдвоём, пешком спускаясь вниз по улочке навстречу музыке, раздающейся из-за высокого забора, мы не скажем друг другу ни слова и уже не будем смеяться. Музыка всё ближе, громче, я издалека узнаю чуть хриплый, манящий голос Мануэля и скажу Саньке:

— Ну, что наш соловей?

— У него новая подпевка, — ответит мне Санька и мы понимающе улыбнёмся.

У Мануэля всегда новая подпевка. Девочки меняются, как львицы у главы прайда, причём, в отличие от львиных рокировок, смены cоставов у Мануэля происходят довольно бессистемно, но кое-какой принцип всё-таки имеют: девушки должны быть высокими, так сказать, формосодержащими и непременно чтобы две блондинки и две брюнетки. Ну, и кое-какой голос хорошо бы, хотя, как говорит сам Мануэль — «это не главное! Люди меня приходят послушать, а их дело — бабское — попами крутить, да сиськами болтать», что они и делают с бесподобнейшим мастерством. Мануэль может себе позволить и такие высказывания, и прочие «закидоны»: он — настоящая звезда из Барселоны, покоритель местных хит-парадов, даёт оглушительные концерты, собирает стадионы. Где его зацепил Санька, я не знаю, но чем — могу догадаться. Санькина выдающаяся «русскость», икра и водка на длинных столах, укутанных в испанские пёстрые скатерти, шумные вечера, залитые движущимся светом факелов, поздние домашние концерты, перетекающие в ранние уютные завтраки и тёплое ощущение семьи, в которое окунается каждый присутствующий, пришедший простым гостем, а ставший братом, сыном или свояком. Я знаю это ощущение. Я сам погружаюсь в него раз от разу, как старый кальянщик в обволакивающий дурман. Мне непросто будет расстаться, отказаться от этих пленительных, почти гипнотических вечеров, шутливо называемых Санькой «творческими салонами». Люди разные, прекрасные, меняясь в составе, насыщают их своими голосами, смехом, танцами, иногда очень профессионально, иногда по-простому, но искренне. Пока я лежал на своём тёплом, обломовском диване под Прагой, Санька закончил школу гитары, далеко оторвавшись в мастерстве от меня и от наших юношеских музыкальных экспериментов. Кроме того, он слегка «подтянулся» по клавишным, потратил кучу денег на, высокого уровня, инструменты и собрал небольшую группу. Может, в каких-то очень дальних планах он метит в аккомпаниаторы к Мануэлю? Мануэль пока смеётся над Санькиной группой, но уже поёт под её игру, хотя всего год назад пел под «минус один». Санька не обращает внимания на его смех, он любит своё детище, он одержим, он тащит меня на маленькую сцену, не давая даже переодеться с дороги.

— Дамы и господа! Сеньориты и сеньоры! Я объявляю вам, что наконец-то приехал мой друг! Мы не видели его целый год! Я привёз его прямо из аэропорта, и мы будем сейчас петь русские песни!

Я и сам соскучился по нашим былым «выступлениям», но вижу, что Саньку просто-таки крутит вихрь нетерпения:

— Давай за встречу!.. Всё настроено!.. Давай-давай…

И, выпив по бокальчику красного прямо на сцене, мы начинаем с «Вагонных споров» Макара и «Научи меня жить» Романова, а заканчиваем «первое отделение» «Ливнем» и «Пять минут до дома» Кузьмы. Только после этого я иду здороваться со знакомыми, и знакомиться c незнакомыми. И конечно, после всех объятий и рукопожатий, в некотором стеснении я подхожу к главной сеньоре этого дома, по-прежнему, как и в прошлые мои приезды не зная, что говорить и как себя вести.

Она всегда сидит на одном месте, в своём плетёном кресле на террасе. Вроде бы и за столом, а вроде и вне его. Её присутствие незаметно и вместе с тем неизменно, как солнце в небе. Она не участник, она наблюдатель. Она мало говорит и много улыбается. Улыбка её легка, как летний ветерок.

Нехорошо говорить о маме своего лучшего друга, что она безумна, как бы это лучше выразиться: она немножко не в себе, скажем так. Её муж, Санькин отец, давно сгорел в гусарском, бесшабашном поединке с собственной судьбой, словно шумная, яркая петарда, прожив стремительную, но короткую, как почти у любого русского мужчины жизнь. Он был офицером Советской Армии, как говорится — жизнелюбом, человеком громким, как пароходный гудок. Ему не нужна была война, чтобы воевать, и уж подавно не нужен был праздник, чтобы веселиться. В моей памяти он остался, как в песне — вечно молодым и вечно пьяным, весёлым и шумным. И ещё помню, как учуяв от нас с Санькой запах сигаретного дыма, он не разбираясь заставлял нас отжиматься на счёт «раз-полтора-два». Причём, будучи недовольным качеством исполнения команды, он всякий раз с криком: «А-а! Разгвоздяи!» бросался на пол рядом и начинал отжиматься вместе с нами, задавая нужный темп. Сильный был человек, крепкий, был бы женщиной — жил бы вечно, а так… В России мужики долго не живут. Статистика, не я это придумал. Если б не она, сидел бы сейчас дядя Коля рядом с тётей Люсей, пил бы вино и подпевал Мануэлю. И тётя Люся, глядишь, улыбалась бы ещё чаще, хотя, скорее всего, улыбалась бы она реже, но в голове у неё было бы всё на своих местах, не то, что сейчас: нет-нет да и выдаёт тётя Люся свои безумные выкладки, мол, жара местная очень уж её тяготит, скорее бы уехать, Коленька, из этого гарнизона, надоел ей этот жаркий Узбекистон. А Коленькой Саньку называет. Санька ей: «Так в Испании мы, мам!» А она кивает и улыбается.

Правда, сейчас, вроде, получше стало. И не врачи, которых Санька возил сюда микроавтобусами, этому причина, а маленький прозрачный человечек, что порхает вокруг тёти Люсиного кресла уже второй год. А откуда взялся этот старенький, смешной итальянец уж никто толком и не помнит, как будто жил здесь всю жизнь. Вроде, познакомились они с тётей Люсей на рыбном базаре, вроде проводил её до дому, да так и остался. Подтянутый, несмотря на почтенный возраст, прямая спина, моложавый шаг, немного скрадывающий непрезентабельный, маленький рост; кудрявый, с проседью, в обязательном шейном платке, голубой рубашке и светлых брюках; весёлый, как покойный дядя Коля, и хрупкий, как разбившееся дяди Колино сердце.

Я не говорю по-итальянски, да и испанский — тоже не мой конёк, поэтому никак не могу расспросить этого человека, какие пути завели его в Санькин дом. Итальянец пытается говорить мне какие-то русские слова, но его русский понятен пока только тёте Люсе, поэтому мы лишь киваем друг другу и жестикулируем. Санька сказал мне о нём, что тот был когда-то то ли жокеем, то ли военным, а на жулика, вроде, не похож, к тому же делает матери разные подарки, выдающие в нём человека со счётом в банке, состоятельного, а была ли у него семья и где его дом — как-то спросить и недосуг. «Мама знает, и ладно. А мне главное — чтобы ей было хорошо», — говорит Санька и улыбается. Конечно, меня удивляла такая сыновняя терпимость, но был один эпизод, который мне однажды всё объяснил. Тогда я впервые задал вопрос об итальянце, мы с Санькой как раз выпили по стаканчику местного сухенького и как раз наливали по второму. Санька немного задумался над моим вопросом, а потом повернул ко мне лицо, и я увидел его глаза, растерянные и чуть влажные:

— Он знаешь, что мне говорит? — прошептал Санька наклонившись почти к самому моему уху, — что она — ангел. Не в смысле «ой, она просто ангел!», а в смысле, что она — его ангел!.. Не знаю… Учитывая мамино состояние… Это какие-то небесные материи, понимаешь?

— И ты веришь ему? — спросил я. — Это у нас «слово не воробей», а у итальянцев с этим всё гораздо проще.

— Он скоро два года, как живёт у меня. Я же всё вижу…

Больше я никогда не спрашивал Саньку про тётю Люсю и маленького итальянца. Лишь иногда, более пристально вглядываясь, я замечал на их лицах спокойствие и какую-то необъяснимую благодать… Хотя, какую же «необъяснимую»? Лаконичный Санькин ответ оставлял широкие поля для размышлений, в которых нашлись бы любые объяснения, приятные, невероятные, сказочные. Двое близких людей из разных пространств и судеб, соединились нежданно в одной точке, подтверждая теорию невероятности. Мы видим, как они слушают Мануэля, игру Санькиного гитариста, и наши советские песни, и наши грузинские тосты; они почти ничего не пьют и не едят, у них давно нет былой подвижности, жажды и аппетита, они не поют и не подпевают, они молчат. Но чем-то наполнен воздух, что-то исходит от тёти Люси и старенького итальянца, как от иконы в храме. От этого так хорошо находиться гостям за столами, от этого безголосый шкипер Хорхе начинает петь не хуже Мануэля, а толстый, неповоротливый сосед Фернандо вытворяет чудеса в танце…

Только на нас с Санькой не действует эта льющаяся благодать. Нам она не помогает. Мы ждём вечера, наступления темноты, а потом исчезаем. Наше исчезновение замечают только жёны. Они ничего не знают, но, думаю, всё чувствуют, наши жёны. Их тревожные взгляды провожают нас, упираются нам в спины, но остановить не могут.

Незаметно, как два ночных вора, мы проскальзываем в дом, а там к маленькой кованой двери. По крутым каменным ступенькам, по следам неизвестных, давно несуществующих испанцев, первых владельцев этих жутковатых помещений, по следам их потомков-наследников, их слуг и рабов мы попадаем в старинные винные погреба. Дом над землёй был несколько раз перестроен, изменения умудрился внести даже Санька, но эти подвалы — вечны. Старые стены и бочки повидали разного и то, что они видят и слышат сейчас легко увязает в порах древнего песчаника. Вино красное, белое, розовое набирает силу за пузатыми дубовыми досками, спит в зелёных пыльных бутылках, но пока мы не собираемся тревожить его. Из какой-то незаметной ниши, словно из секретного тайника драгоценность, Санька достаёт простую русскую водку. Под старинными сводами винного погреба прозрачная бутылка выглядит чуждо, странно, но не одиноко: незаметные ниши, словно резервными войсками подкрепления, под завязку наполнены плоскими пол-литровыми ёмкостями, а значит, пора начинать. Призраки старых испанцев презрительно пляшут во всполохах яркой свечи, наблюдая, как залпами пьём мы холодную горькую жидкость, но разве понять им, что всё должно быть именно так, а вино, это совершенно другая материя, какой бы выдержки оно ни было…

Мы не просто сидим и пьём стакан за стаканом. Мы рассказываем друг другу свои сны.

Наши сны всегда похожи и раз от разу одинаковы. В этих снах две маленькие девочки тянут к нам свои худенькие ручки. Две чужие маленькие дочки, плачущие громкими, тонкими голосками. В наших снах они стоят по обе стороны от лежащего в цветах молодого мужчины, по обе стороны от каменной женщины, которая держит этого мужчину за неподвижную белую руку. В наших снах этого мужчину зовут Володей. Он весёлый и беззлобный. Он немного простоват, но это никогда не вызывает раздражения. Он любит пить с нами пиво и играть в бильярд. Ему чудесно удаются клапштосы, а вот «свояки» никогда не идут. В наших снах он простодушно рассказывает, как смешно шепелявит их начальник, как тяжело весят мешки с деньгами, и что бронированная машина жрёт бензина больше, чем пароход солярки, и что кобура съезжает всё время с бока на спину и это очень неудобно, и что он скоро закончит какие-то курсы и завяжет с этой работой навсегда, будет сидеть в офисе и зарабатывать свои деньги, а не возить чужие… Он не друг нам. Он просто прибился однажды, в один из весёлых вечеров. Мы очаровали его своими разговорами, физической подготовкой и бильярдными фокусами. Он был в восторге от того, что мы дружим с пелёнок и понимаем друг друга с полуслова… Он просто прибился к нам когда-то. А потом всё звал в гости. Хотел познакомить с женой и дочками. В наших снах он, конечно, открыл нам заветную бронированную дверцу. Он успел улыбнуться. А его сослуживцы, водитель и другой инкассатор, не успели. Они легли рядом, тесно, по-братски уткнувшись друг другу в широкие плечи, почти обнявшись в последнем жизненном движении, словно понимая, что настало время прощаться. В наших снах к нам не тянут руки их жёны и дети. Мы даже не знаем, есть ли они вообще. В наших снах только две плачущие Володины дочки смотрят мокрыми глазами в упор, лишают воздуха этим взглядом, заставляют с криком просыпаться среди ночи и потной спиной скрипеть по шёлковым простыням.

С каждым годом эти сны становятся всё навязчивей и страшней, а наши посиделки в глубоком старинном погребе всё безвыходней и мрачней. И когда я вылажу из этого тёмного подвала, пьяный, обессиленный, с чёрной душой, пустой, как барабан, я щурюсь глазами на взошедшее отвратительно-беззаботное испанское солнце, отгоняю видения и, словно пытаясь воспользоваться каким-то лечебным бальзамом, думаю только о своих девчонках, о жене и дочке. У моих девочек перья на шляпках и искорки в уголках глаз. Моя дочь — небесная ласточка, а жена — белоснежная чайка, и небосвод вокруг них пронзительно ярок, и краски мира — чисты и светлы. Всё, что я сделал когда-то, я сделал для них. Я хотел, чтобы моя любимая перемещалась в пространстве на дорогом, спортивном-преспортивном автомобильчике, а моя маленькая девочка думала только о том, как прекрасна эта жизнь…

Я не поеду больше к Саньке.

Никогда.

Этот раз был последним.

Меня больше не спасают, как когда-то, наши исповеди в глубоком, глухом подвале. Я ненавижу этот погреб, этот каменный мешок, этот склеп! Когда я выползаю из него пьяный и злой, раздавленный мстительной ладонью прошлого, я шепчу своё последнее заклинание, неслышное никому, даже тому, кто сверху всё видит и слышит: «Пусть хоть целые государства проваливаются сквозь землю, главное — чтобы мои девочки были счастливы»… И тогда видения медленно отступают, ночные фантомы осыпаются и где-то глубоко внутри нестерпимое напряжение сменяет спасительная усталость. И становится немного легче.

Это моё заклинание мне помогает.

Да, пока оно мне помогает.