Козодой

Перья козодоя похожи на сосновую кору, отколовшуюся от сухого ствола. И среди ветвей птица легко скрывается от чужих глаз. И когда поёт, кажется, поёт сосна. Местные называют эту песню — песней пророка. Козодои редко прилетают в эти края. Обычно живут чуть южнее, но нет-нет один да заглянет, собьётся у него внутренний компас, и он одиноко сидит на сосновой опушке и зовёт своих, но никто не прилетает. Местные говорят: кто услышит песню козодоя, тот счастье ему отдаст.

Лес козодою не понравился, густой, тёмный, сплошной бурелом, но главное — вся земля усеяна отцветающим птицемлечником. Козодой чувствовал резкий, дурманящий запах, которого не было в родном лесу, и запах злил, раздражал.

Козодой резко сорвался с низкой сосны, перемахнул через одуванчиково-жёлтое поле, и спрятался в бело-розовых лепестках яблонь. Цветы пахли мягко, запах обволакивал и успокаивал, а солнце осторожно пробивалось сквозь ветви. Козодой раскрыл широкий клюв и запел.

Маленькая неказистая птичка пела громко, пронзительно, и поначалу Катя подумала, это кричит жаба, по канаве пробравшаяся от реки к деревне. Но подойдя к высоким раскинувшимся у забора яблоням, разглядела козодоя. Птица, не прекращая петь, бросила жёлтый взгляд на Катю и отвернулась. Глаза Кати заслезились, а сердце сжалось, так некрасиво пела птичка.

Утро было тревожным. Катя ждала вестей. Они так и условились: ждать. Будет хорошо — будут вести. Будет плохо — Катя не должна искать и допытываться правды у жизни. Не сложилось — значит, не сложилось. Вдыхай аромат яблонь и жди. Нет, не жди, живи дальше. Живи так, как можешь, живи жадно, яростно, вгрызайся в каждое мгновение и не позволяй никому украсть у тебя ни крупинки.

Козодой пел два лета назад. Пел рыком мотоцикла, пел долго, до розового золота, до заката, до последнего солнечного отражения в куполах Покрова, до холодного ветра, приносящего с реки мокрый запах тины. И больше не пел. Допел и, верно, улетел, обратно в лес. А Катя осталась тихо плакать, под звёздами лежа в одуванчиках. В одуванчиках, в широком поле, и закрытые к ночи головки цветов касались щёк, щекотали шею и на белом платье оседали жёлтой пыльцой.

Душисто цвели яблони, распластав ветви над плесневелыми штакетинами забора. А ночью вместе с Катей роняли белые слёзы.

Не было вестей. Значит, надо как-то жить, что-то придумывать, бороться. А Катя не могла. Смотрела на ночную россыпь звёзд, на белые лепестки, и понимала: всё что угодно, но только не жить дальше, застыть в этом моменте, сохранить его, сберечь, отогреть. Пусть он будет как скрытый под снегом цветок, который весной пробивается через ледяную корку и расцветает краше прежнего.

Песня козодоя — к разлуке. К разлуке два года назад. Яблони теперь цветут к томлению и печали. И медленно раскрываются их белые соцветия, и молчаливым ожиданием, и тютчевской тайной заполнен яблоневый двор.

Два года Катя не возвращалась в деревню. Жила в душном, раскалённом городе, смотрела, как от шоссе поднимается марево. И вот когда почувствовала — невыносимо, вернулась туда, где когда-то пел козодой. Ходила между яблонями, затем по лесу, искала сосновую птичку, но та то ли улетела насовсем, то ли просто притаилась. Местные говорили, если козодой забрал счастье, то только он и может вернуть. Катя всегда смеялась этим поросшим плесенью историям, но теперь стала их частью. И ждала, высматривала козодоя. Он не прилетал. Видно, яблони ему не нравились.

Катя сидела на скамейке и читала. Книжки всё те же, много раз читанные и перечитанные, выученные наизусть истории, герои, отчаянные, погибающие, цепляющиеся за жизнь, за правду, а Катя цеплялась за выдумки, за мифы, за пустые надежды. И было страшно, вдруг кто узнает? Вот и сидела, поднеся книжку поближе к лицу, чтобы никто не видел выражения её, Катиного, лица.

Лето. Третье лето, козодоя не слышно. Яблони отцвели, завязались яблочки, маленькие, с вмятинами и чёрными точками на зелёной кожуре. Козодой так ни разу и не запел. Катя сомневалась, был ли козодой. Может, всё приснилось, пока она тонула в одуванчиках, пока ветер скрипел старыми соснами, пока в воздухе парили бело-розовые отцветающие лепестки?

Третье лето.

Сидела с ноутбуком и записывала мысли, готовила новый курс лекций. Осенью она будет читать о русской литературе XIX века. Честно говоря, это будет не новый, а первый курс лекций. Закончила аспирантуру, защитила диссертацию, получила место на кафедре. А больше у неё ничего не было. Что было, то забрал козодой.

Иногда мимо проходили соседки-бабушки и спрашивали:

— Катя, а где же твой Лёша? Что-то давно его не видно. Не заболел? — они облокачивались на мшистые штакетины и цепко вглядывались, не притаился ли кто в яблонях?

— А Лёша утром в Москву поехал, ему на работу надо. Это у меня летом отпуск, а он-то работает, — едва взглянув на бабок, отзывалась Катя.

— Ой, не хорошо, Катя, — говорила соседка, — расписаться вам надо, отношения оформить. Живёте вы неправильно.

Катя не отвечала.

И загадочно кивая, будто что-то понимая, соседки уходили. И Катя на всякий случай оборачивалась, проверяла, точно ли ушли, и с облегчением вздыхала.

Иногда на плетень облокачивался Вадим и заглядывал в сад.

Вадим — местный тракторист. Всю жизнь прожил в деревне, лишь изредка выезжая в областной центр. В детстве они с Катей ходили в одну школу, после девятого класса Вадим пошёл работать, а Катя училась дальше, поступила в институт, в аспирантуру. Вадим не знал, о чем писал Чехов и почему вырубили вишнёвый сад, не знал, что скрывалось за витиеватыми сложностями ранних стихов Поплавского, не утопал в прозе Саши Соколова, не знал, как в «Пушкинском доме» Битова соединяются литературное и реальное пространства, не знал, как автор рефлексирует над текстом, да и едва ли знал слово «рефлексия». Зато Вадим умел чинить трактор и любую сельскую технику, знал, когда и как убирать урожай, умел подлатать крыльцо и крышу, по выходным чистил печные трубы, а если выдавалось время, то занимался резьбой по дереву. И его красивая, со сложными узорами мебель была знаменита на всю округу. Иногда из города приезжали заказчики на дорогих автомобилях, заказывали, а через месяц возвращались с большим фургоном. Вадим был мастером на все руки, а Катя читала наизусть «Евгения Онегина».

Вадим немного понаблюдал за Катей. В отличие от бабок-соседок он не собирался спрашивать, где Лёша, не приехал, значит, не приехал, что ворошить осиное гнездо?

— Катя, на шашлыки пойдёшь? — крикнул Вадим.

Оторвалась от чтения. Вадим был хорошим человеком, но в его компании Кате всегда было нестерпимо скучно. К тому же Лёша может приехать в любую минуту, и Катя хотела дождаться. Он непременно сегодня приедет. Но что ответить Вадиму? Можно сказать как есть. Но если вдруг Лёша сегодня не приедет (а такое невозможно, просто невозможно, но вдруг?), если не приедет, то начнутся вопросы, почему не приехал и так далее. Лучше уж ничего не говорить.

Или сходить на шашлыки? Ведь будут судачить, почему не ходишь, ни с кем не общаешься, отношения всё-таки надо с соседями поддерживать. Когда что-то скрываешь, главное — чтобы никто не заподозрил, что тебе есть что скрывать. Как только начнут подозревать — не отвертишься.

Вадим терпеливо ждал ответа.

— Хорошо, — сказала Катя, — но только ненадолго.

Шашлыки жарили вечером на берегу реки. В тёмно-синей бездне воды отражались тонкие берёзы, к берегам прибилась тина. В поле белела церковь Покрова. Катя помогла нарезать овощи, аккуратно выложила их на тарелке, и поскольку больше дел не нашлось (за шашлыками следили Вадим с другом, а картошкой занималась Люда) села на берегу, в зеленую высокую траву, спустила босые ноги в бегущую прохладную воду.

Купола сверкали золотом.

Катя вспомнила, как года четыре назад они с Лёшей приезжали сюда. Четыре года — в следующем пел козодой к разлуке.

Устроились на берегу реки и жарили шашлыки. Вдвоём. Телефон Лёши постоянно звонил. Первые несколько звонков он сбросил, но потом всё-таки ответил. Отошёл в сторону, поговорил, вернулся хмурый и почти не ел. Катя пыталась его понять, смотрела на него широко раскрытыми глазами. И не понимала, что там случилось, в мире по ту сторону телефонной трубки. А Лёша с тех пор больше не улыбался, больше не смеялся, не дарил подарков, был холоден, избегал смотреть в лицо.

Потом к разлуке пел козодой.

С того лета Катя впервые оказалась на шашлыках. Странно делать одной то, что всегда делала с Лёшей. Сколько себя помнила, Лёша всегда был в её жизни, каждый день. Если Лёша задерживался на работе, то ждала его до глубокой ночи, сидя с книгой на кухне, ждала, просто чтобы обнять и вместе лечь спать. Засыпать всегда нужно вместе; порознь — будто самой петь песню козодоя. По выходным они гуляли в парке, ели горячую кукурузу, катались на ракушках, иногда на колесе обозрения, и Катя почти плакала от страха высоты и от восторга, а Лёша держал её за руку. Если, конечно, Лёше не надо было уехать по делам. Теперь, обернувшись назад, поняла, Лёша много работал, редко они могли весь день, от рассвета до заката, провести вместе. Лёша вечно где-то пропадал, а где Катя и не знала.

«Может, Лёша никогда и не был со мной, а был где-то там, в своём мире, а я одна в своём. И оба мы были чужими и одинокими?»

Вадим принёс две тарелки и сел рядом с Катей. От него пахло потом и костром. От Кати — яблоневыми цветами. Она смотрела в воду, вдруг в отражении промелькнёт козодой. Должен же он однажды вернуться. Кто-то говорил, жизнь — витки спирали, а витки похожи, и рано или поздно в жизнь возвращаются уже бывшие события, люди, ситуации. Может, и козодой когда-нибудь вернётся.

Вадим ни о чем не спрашивал, рассказывал о том, как чинил сломанный трактор, о том, какой столовый сервант ему заказали и как он начал вырезать его. Катя слушала, кивала. Лёша мебель никогда руками не делал. Зато, когда они обставляли квартиру, Лёша ездил с Катей во все магазины и молча ждал, пока Катя и продавец-консультант выбирали кровать или шкаф.

— Мне пора, — сказала Катя.

— Уже? — удивился Вадим.

— Уже.

— Ну, иди.

— Ага. Пока.

— Лёше привет передавай!

— Обязательно передам.

Больше Катя на шашлыки не ходила, сидела, пряталась за яблонями. Настырные соседки ещё несколько раз спрашивали про Лёшу, Катя кормила обещаниями. Но больше всего Катю пугало, что может заглянуть Вадим. Говорить неправду Вадиму не хотелось, всё-таки он хороший, порядочный человек, всем помогает, ничего никогда ни у кого не просит. Кате было совестно. Она помнила, как Вадим подошёл к ней после выпускного в девятом классе и предложил встречаться. Катя тогда потупилась, покраснела и сказала, что ездила недавно в Москву записываться на подготовительные курсы (да и вообще родители хотят, чтобы последние два года она в столице отучилась), а там встретила мальчика Лёшу. Словом, Катя будет с Лёшей встречаться, а с Вадимом — никак. Вадим молча выслушал, чуть подумал, развернулся и ушёл сгорбленной спиной. И до этого лета они почти не общались. Кате — стыдно. Одно дело обманывать любопытных соседок, которые суют нос не в своё дело. Скажешь им правду, а они завалят советами, сочувствием, нотациями, мнениями… А Вадим — не такой.

А в августе на деревню опустилась жара. Катя едва могла дышать. И уехала. В Москву. К Лёше.

В квартире — пыльно, душно, затхло. Первым делом Катя распахнула окна, затем стала мыть полы. Ботинки Лёши стояли в углу, куртка висела на крючке. Вечером Катя накрывала на стол: две тарелки, две чашки. Одну съела. Одну выпила. Оставшуюся еду переложила в баночку и убрала в холодильник. Второй чай унесла в спальню и выпила сидя за компьютером.

Если слышала, как на лестничной площадке со скрипом открывается лифт, вздрагивала.

— Лёша.

Но замок щёлкал у соседей.

Катя и Лёша переехали сюда, когда она заканчивала первый курс. Для неё — событие! Начиналась взрослая самостоятельная жизнь с любимым мужчиной. Подруги завидовали. Мама волновалась: «всё-таки вы такие молодые». Теперь Катя жила одна среди Лёшиных вещей. Не своих, именно Лёшиных. Своего у Кати почти нет, только ноутбук, конспекты лекций, длинные юбки да белые блузки. Посуду когда-то подарила бабушка Лёши, сервиз в гостиной — от прабабушки Лёши, шторы шила мама Лёши, книги — огромная библиотека — от деда Лёши, известного литературоведа, магниты на холодильнике — Лёшины. Всё Лёшино, всё о нём напоминало. Только Лёши не было. Всем знакомым Катя с завидным упорством повторяла: «Лёша на работе», «Лёша в командировке», «Я не выкладываю в соцсети наши совместные фото, потому что не хочу, чтобы завидовали», «Мы уже на этот фильм ходили, извините, давайте без двойных свиданий» и так далее.

В осенней утренней Москве Катя спешила на лекции, входила в аудиторию, стремительно, преисполненная вдохновения и сладостного волнения. Юбка, длинная, клетчатая, как парус колыхалась, белая блузка — широка в плечах, свободна в груди. Чёрные волосы собраны в длинную косу. Катя вставала за кафедру и говорила о литературе, о единственном, что после песни козодоя составляло её жизнь.

Впрочем, может, литература и раньше была единственной важной вещью.

После лекций Катя сидела в кафе и думала. Почему она не интересовалась, чем занимается Лёша? Не выспрашивала подробностей о его работе? Катя могла в деталях рассказать, как они собирали ракушки на берегу, о чём шептались перед сном. Но вот чем занимался Лёша — не могла. Зато помнила, какие книги читала, пока он работал допоздна. В ту ночь, когда он задержался и ввалился домой до смерти усталый, едва волоча ноги, Катя перечитывала «Петербург» А.Белого и выписывала цитаты. Голову заполнял серый туман, сорвавшийся с книжных страниц, а за окном бушевал дождь и мокрые листья приклеивались к стёклам автомобилей. В другой раз Лёша пришёл лишь под утро. Очень злой, раздражённый, от позднего ужина отказался и завалился спать. А Катя в ту ночь читала дневник Пришвина и удивлялась, сколько в нём наблюдательности и любви к жизни. А кем Лёша работал… Это почему-то никогда не волновало. Хотя сейчас Катя подумала, что, может, такие, как Лёша, и становятся героями романов.

Когда Кате стало невыносимо одиноко, до слёз, до щемящей боли в груди, она зарегистрировалась на сайте знакомств. А где ещё знакомиться? На кафедре? Там нет молодых мужчин, а если есть, то женаты, или совсем страшные гоблины. А Катя была красивой, худенькой, с хрупкими запястьями, только резко очерченные вены на белой коже сияли тёмно-синим.

Знакомиться? Зачем? Но ведь жизнь ещё не кончена. Можно, конечно, всю жизнь преданно ждать. Это правильно. Лучше ждать. Называется верность. Ведь обещала — самой себе обещала — всегда быть верной спутницей Лёше. Лучше ждать, чем искать замену. Это честнее. Не надо себе лгать, уговаривать, опускаться до постыдных сделок с совестью. А если ждать некого? Если никто не вернётся, есть ли смысл ждать? Разве Лёша не говорил, что всегда нужно жить дальше?

Катя познакомилась. Высокий, спортивный, любил читать, особенно Фромма. Звали Денис. Обходителен, вежлив, ни разу не закурил, говорил интересно и складно, точно соловей. Только в конце волшебного свидания, когда Катя, полностью очарованная, без раздумий отдалась бы прямо тут, между Крымским мостом и парком Горького, если бы попросил — Денис вдруг признался, у него есть девушка. Он просто хотел сравнить её с другими, посмотреть, какие ещё есть, вдруг где-то получше. Та девушка — капризная, скандальная, его не понимает. Он любит её за то, что та была девственницей, когда они познакомились. Очарование сменилось рвотными позывами. Денис ещё до декабря упорно писал, просил дать шанс, жаловался на свою первую и единственную, обещал никогда не попрекать Катю за то, что она достанется ему не девственницей, обещал квартиру и машину. В конце концов, Катя перестала читать его сообщения, а звонки сбрасывала. Добавила в чёрный список.

Вечером января Кате позвонила подруга Ирка.

— Катька, привет, солнце моё! Проповедуешь? Умы младые воспитываешь? Мы тут в пятницу собираемся в кафешке зависнуть. Ты с нами?

— С вами, — устала Катя. Она ещё переживала драму Дениса. С девочками можно отвлечься. Но ведь они спросят про Лёшу. А что им сказать? Правду? Катя боялась: если скажет правду, та станет реальной, вдруг обретёт телесность. А так, пока молчишь, ещё остается надежда, что это лишь приснилось. Маленькая, дохленькая, как бездомный котёнок, надежда.

— Круто! — ответила подруга. — Лёшу-то с собой возьмёшь? Давно его не видно.

— Ой, Лёша не сможет. Он в командировке, — выдохнула Катя, а у самой сердце замерло. Прокатит или не прокатит?

— Тогда девичник! Наши со Светкой тоже работают.

Прокатило. Катя врала легко. Знала, что врёт, но слова легко срывались с языка. Ни сомнений, ни мук совести. Будто Лёша и в самом деле придёт после работы. С девочками — весело. И безопасно, потому что они поглощены собой и своими историями. Никто не пытался тормошить Катю. Молчит — и пускай. И так историй выше крыши.

После полуночи Катя пришла домой. В прихожей — только её полуботинки на невысоком каблуке, на вешалке только её вельветовое пальто, и шарф. Лёшины вещи она аккуратно убрала в шкаф, чтобы зря не пылились. Когда Лёша вернётся, будет снова носить. Зато в углу зонт-трость. Это Лёши. Маленький стульчик, на который можно присесть и завязать или развязать шнурки, тоже его, принёс от мамы когда-то со словами «Я на нём в детстве сидел». Катя теперь любила на нём сидеть.

Проверила почтовый ящик — писем нет. Писем никогда нет. Козодой пропел и улетел с письмами. Бывали недели Катя каждый день, даже по два раза, проверяла почтовый ящик. И найдя только рекламу, ночью тихо плакала в подушку, приговаривая «я обязательно дождусь», но внутренний голос шептал: не дождёшься. Бывало, погружалась в работу, забывала о письмах, жила в мире букв, набивая на клавиатуре ноктюрны. И вспомнив, радостно бежала к почтовому ящику. Стояла перед ним, а сердце быстро-быстро билось, краснели щёки. Ведь письмо, наверняка, пришло. И мир рушился, когда в почтовом ящике оказывались только рекламные буклеты, а в подъезде пахло табаком. Катя снова вздыхала. Просматривала страницу Лёши в социальной сети, но «пользователь ограничил доступ к своей странице», а наверху — пользователь был в сети три года назад. Четыре. Пять.

Утром Катя уходила в институт. Вечером сидела в переполненном кафе. С трудом удавалось найти столик, по вечерам скидка — полцены, посетители набивались как селедки в бочку. Кафе в центре города, улицу пройдёшь — на Красную площадь попадёшь. Пастельные стены, чёрно-белые фотографии и под старину дореволюционную часы.

— Можно к вам подсесть? А то все места заняты, — спросил молодой человек с подносом.

Катя огляделась: все места действительно заняты.

— Садитесь.

— Андрей, — представился юноша. Жёстко накрахмаленная рубашка, аккуратный пиджак, брюк не видно, скрыты под столом, но, наверняка, выглажены и почищены, к ним и в дождь грязь не прилипает. Чистое свежее личико. Неужели на работе не устаёт? Молодой, моложе Кати. Катя себя старой не считала, но тут почувствовала, как уходят годы. Сколько ещё она будет казаться молодой и красивой? «Почему я не ношу каблуки?» — подумала Катя. Каблуки любую девушку делают красивее и стройнее. А это важно, если мальчик лет на пять моложе тебя.

— Катя, — она не любила заводить знакомства, но тут ответила. Поговорили о работе. Андрей — юрист. Катя — преподаватель. Поболтали о зарплатах, о жизни. Разговор вышел коротким, Катя спешила домой, завтра всё-таки рано на работу. Тем более что яблочный пирог и чай она съела. Чего сидеть? Просто так сидеть и бездельничать, болтать по душам — можно было с Лёшей. Это — его привилегия. И отдавать не хотелось. Отдашь — и фигура Лёши в воспоминаниях станет призрачней, прозрачней, туманней.

— А номер оставишь? — спросил Андрей.

— Конечно, — согласилась Катя. «Конечно» само сорвалось с языка. Катя не планировала заводить знакомства и присесть Андрею за её столик разрешила из вежливости, из-за переполненности кафе. Словом, вероятность отказа была выше, но пресловутое «конечно» само слетело с языка.

Несколько дней Катя жила в предвкушении, а Андрей не звонил. Ничего удивительного! Обдумал, понял, что Катя — его много старше. А когда Катя вставала из-за столика, Андрей, наверное, заметил её старые замшевые ботинки, замша — слиплась, затёрлась, от дождя стала не бархатистой, а гладкой. Ботинки без каблуков. Молодому — зачем такая старая неуклюжая девица, которая чуть косолапит? Несколько дней Катя ждала не Лёшу, а Андрея.

Стало абсолютно всё равно. Не звонит — и не надо. Три раза в неделю она проверяла почтовый ящик, но козодой не приносил писем. Немного стыдилась, что увлеклась другим мужчиной. Но это пройдёт.

Начался май холодами, теплело медленно, тепло лениво выбиралось из берлоги, набухали почки, асфальт ещё чернел от дождей. Андрей позвонил. Кате было уже всё равно, но она согласилась прогуляться. Они говорили ни о чём. Катя надела каблуки, Андрей оказался невысоким, Катя смотрела на него чуть свысока. А вот Лёша был высокий, даже на каблуках Катя едва доставала ему до подбородка. На первое свидание Лёша водил Катю в музей космонавтики, а после в кафе-мороженое. Андрей не предложил даже присесть, в кино не позвал, пирожным и чашечкой кофе не угостил. Катя заплатила сама. Не гордая.

Андрей пригласил прогуляться в следующие выходные, но Катя запланировала поездку домой, к цветущим яблоням. Отменять поездку она не захотела. Андрей молча кивнул. Возможно, на что-то рассчитывал. Но Кате — всё равно. Она просто убивала время. Внутри она — давно мёртвая бабочка, труп которой запутался в паутине и иссох, только паук никак не приползал, паук умер. Катя просто ждала, когда закончится эта долгая одинокая, изнурительная жизнь.

Или когда козодой принесёт весточку.

Выходные — в деревне. Она вновь сидела на скамейке и ждала. Вечером, когда стемнело, небо стало серым, как пастель, облака тянулись рваной ватой, горели редкие фонари, тогда Катя вышла с участка на поиски козодоя. Чудилась песня, но то пела жаба, заблудившаяся в одуванчиках. Увидев Катю, жаба стремительно запрыгала к реке. Катя вглядывалась в ветви цветущих яблонь, но и там никто не прятался.

«Козодой, козодой, верни мне счастье».

По будням возвращалась в город, дочитывала лекции, принимала экзамены. В июне совсем переехала в деревню. Как обычно.

— А где же твой Лёша? Давно его не видно, — спрашивали соседки. За зиму бабульки постарели от скуки, и теперь, когда в деревню приезжало больше городских, жадно искали новостей.

— Лёша в командировке. Позже будет.

К счастью для Кати, соседи нечасто вспоминали Лёшу. Может, и так поняли. Они перешёптывались подозрительно, но замолкали, если видели, что Катя идёт в их сторону. Катя прекрасно понимала, какой дурой выглядит. Сказать правду, признать то, что скрывает уже которое лето? Немыслимый позор. Начала лгать — лги до конца. Или беги. Но куда бежать? Убежишь, а вдруг Лёша вернётся и не найдёт?

«Лучше переждать».

Вечером пришёл Вадим. Катя уже знала, зимой он в областном центре познакомился с девушкой, почти женился, но невеста вдруг сбежала в столицу, прописавшись в квартире другого мужчины. Вадим, кажется, особо не страдал. Просто грустил немного. Говорил мало. Вдруг начал интересоваться Катиной литературой.

— А ты наизусть что-нибудь знаешь?

— Знаю.

— Почитай.

На ум Кате приходили только грустные стихи, в конце концов, читала Лермонтова «Мцыри», на середине вспомнила «Евгения Онегина». Но «Онегин» Вадиму не понравился, и вернулись к «Мцыри». Вадим слушал молча, задумавшись, тихий голос Кати его убаюкивал. Катя понимала, ему просто нравится слушать её голос, а что она говорит, неважно. И оттого Вадима было бесконечно жаль.

«А ведь он тоже ждёт!»

Вадим ушёл. Вечером Катя спала в сырой постели. Печи она не топила, боялась угореть, и всё в доме было сырым и холодным после зимы. В шерстяных колготках лежала Катя под морозной коркой одеяла, отвернувшись к стене, тихо плакала.

И резко проснулась. Во сне показалось — козодой! Так и сидела на холодной простыне, в ледяном ночном воздухе и прислушивалась. Но только комар звенел за окном.

Вадим пришел на следующий день.

— Хочешь, крыльцо починю?

Домик — старый, построен после войны, говорят, пленными немцами. Высокие стены, нескладные, дом выглядел не одноэтажным, а полутораэтажным. Крыша плоская, а не уголком, как у всех. Крыльцо — разбитое, косое, доски прогнили, только на цепком мху да паутине всё и держится.

Вадим чинил крыльцо:

— Весь бы дом перестроить.

— Дорого, наверное, будет, — ответила Катя.

— А я за работу не возьму, — подмигнул Вадим.

— Брёвна надо будет покупать. Дорого, — вздохнула Катя.

Катя всегда жила скромно. Тратилась только на гречку, брокколи, филе, кефир и яблоки. Сладостей, специй, соли, сахара, креветок, баранины и заморских авокадо не покупала. Давно не снимала зарплату с карточки и не знала, сколько у неё накопилось. Может быть, и были деньги на ремонт. Даже на три ремонта. Но ей нравилось жить в старом доме, который был точно таким, как в тот день, когда козодой пел в яблоках. Катя надеялась, козодой пропоёт ещё раз, как бы снимет проклятие разлуки. А если дом перестроить — козодой не прилетит, испугается запаха свежей смолы и не прилетит.

Вадим всё-таки отремонтировал ступени.

Вечером они сидели на новом крыльце, пили чай из термоса, разливая по жестяным походным кружкам. Вадим приобнял Катю за плечи. Но та сбросила крепкую мужскую руку и молча ушла в дом. Слышала, как в сердцах Вадим пнул ящик с инструментами и ушёл к себе.

Больше тем летом они не разговаривали. Катя горела стыдом. Ведь получалось, она воспользовалась его чувствами. И успокаивала себя:

«А что в этом такого? Я его не заставляла мне ремонт делать! Сам захотел».

В последний день августа, перед тем, как возвращаться в Москву, Катя бродила в лесу. Надеялась найти козодоя. Тихо трещали старые сучья. Ноги утопали в редких островках мха. Толстые перезрелые боровики выглядывали из-под опавшей коры. И пахло! Как свежо! Заблудиться бы.

Блуждала по сосновой опушке, всматривалась, всматривалась, но птицы нигде не было.

«Не мог же он присниться».

И вдруг Кате показалось, совершенно точно, козодой тихо тренькнул в яблонях. И бросилась на свой участок. Никого. Залезла на раскидистые чёрные ветви. Но никого, только яблоки краснели. Сорвалась с ветки, лежала в траве, по носу полз муравей. А с неба падали белые хлопья.

Осенью к Кате приходил одиннадцатиклассник, Катя с ним занималась репетиторством. Бестолковый ученик литературу явно не любил, но зачем-то хотел поступить на филфак. Наверное, увязался за какою-нибудь девочкой, которая пишет фэнтези. Катя наблюдала, как страдальчески морщится его лоб, и жалела. Жизнь ведь так коротка. Зачем? Зачем тратить время на то, что доставляет мучения?

«Ах, зачем я всем вру вместо того, чтобы жить дальше?»

Несколько раз звонил Вадим, но разговоры получались короткие и глухие.

Андрей, тот, с которым прошлой весной в кафе познакомилась, не звонил, иногда мелькал в социальных сетях, но не писал. Наверное, за лето с кем-то ещё познакомился. Писал Денис, который любил девственниц. Он был у Кати в чёрном списке, но исхитрился и написал с другой страницы. Писал: «Жизнь — сумасшедшая штука. Не думал, что захочу снова тебе написать. Могу ли я рассчитывать на общение с тобой?» Катя молча добавила его в чёрный список. Но «жизнь — сумасшедшая штука» запомнила. В самом деле, кто знает, как повернётся завтрашний день. Случиться может абсолютно всё, что угодно.

Звонили подруги. Ирка звала на свадьбу, звала и спрашивала:

— Ну, а вы-то с Лёшей, когда распишитесь?

— Да, нам и так хорошо, — внутри что-то обрывалось. Хотелось рвать на себе волосы, забиться в уголок и рыдать.

«Да пусть и не распишемся никогда! Дождаться бы!»

— Лёша-то придёт на свадьбу? Весело будет.

— Ой, пока не знаю. У него столько работы, — отвечала Катя. Наливала одну чашку чая. Весь вечер сидела с остывающей чашкой и думала, думала, думала. А что думала, потом уже и вспомнить не могла.

На свадьбу к Ире не пошла. Сказалась тяжело больной. Ира, видимо, не поверила и больше не звонила. Подруги перестали писать. У них у всех были дети-груднички, и их с Катей дороги разлетелись как семена одуванчиков на ветру. Катя хотела бы быть мамой и женой. Но козодой спел песню.

С кафедры говорила о Чехове, о вишнёвом саде, о дяде Ване, о быстротечности жизни, о суете внешней, в которой тонут высокие начинания, о трёх сестрах, которые никогда не уедут в Москву. И как сильно три сестры хотели уехать в Москву, так же сильно Катя хотела услышать песню козодоя в цветущем яблоневом саду.

Катя познакомилась с Виктором. Он, невысокий, лысеющий в свои двадцать девять, в прямоугольных очках с толстой оправой, преподавал философию. Катя ему сразу понравилась. Трудно не заметить. Он осторожно звал погулять, приглашал по выходным волонтерить в детскую больницу, где сам проводил уже пятый год. Катя отказывалась. Звал Катю в субботу играть в настольные игры. Катю это не интересовало. В Интернете она нашла страницу Виктора и читала его рассказы о неуверенном лысом очкарике, который никак не мог найти любовь. «Женщины — меркантильны, — писал Виктор, — продажны, им только мужики с деньгами нужны, готовы отдаться за машину, за квартиру, за заграничную поездку, твари, а лысый очкарик кому нужен?»

Катя продолжала бегать от него, а Виктор — за ней. Временами Кате хотелось остановиться и сказать: «я замужем» или « у меня есть молодой человек». Но не могла. Одно дело — скрывать правду от прежних знакомых, другое дело — открыто врать человеку, который ничего о тебе не знает.

И Кате было гадко быть Катей. Потому что Катей она уже не была. Ту Катю козодой унёс на сосновых перьях, унёс в неведомые края.

В апреле неожиданно институту сократили финансирование. Уволили трёх преподавателей. Катю в их числе. Катя немного пожила репетиторством, но натаскивать детей на сдачу ЕГЭ было тошно. Да и зачем? Их занимали игры и переписки в телефоне.

Андрей выложил в Интернет фотографии с моря, там он обнимал худую загорелую девушку. Виктор писал настойчивее, рассказывал о себе, делился всеми планами, предлагал Кате встретиться или даже куда-нибудь съездить на выходные. Вдвоем, конечно. Но Катя прочла его последний рассказ и продолжать знакомство не захотела. В том рассказе лирический герой был инфантильным тридцатилетним дядей, который получал пенсию по неизвестной причине и собирал детский конструктор, а ничего больше ему и не надо было.

В начале мая Катя отказалась от бестолковых учеников, выставила квартиру в Москве на продажу и вернулась в деревню.

Яблони цвели. Сладко пахло. Солнечный свет падал мягко, серые тени почти радостно смеялись.

Катя сидела на скамейке под яблонями, чёрные стволы которых покрывал сизый лишай, а розово-белые лепестки едва шептали на ветру.

— Привет! — Вадим. С собой он принёс ящик инструментов. — После зимы надо немного дом подлатать.

— Спасибо, не стоит, — улыбнулась Катя.

Вадим поставил ящик на крыльцо.

— Лёши ведь нет? Вы разошлись?

— Лёша в командировке, у нас всё хорошо, — ответила Катя. Побледнела, покраснела. В пот бросило. В глазах помутнело. «Господи, как душно! Хоть бы ветер подул!»

— Слушай, ну, Лёшу уже пятый год никто не видит. Может, хватит врать-то? — Вадим подошёл вплотную.

Катя задыхалась. Попалась. Попалась в свою же паутину. Раньше никто не припирал её к стенке. Всё как-то обходилось, рассасывалось. Катя и сама не могла понять, зачем так долго лгала. Зачем жила иллюзиями и надеждами. Лёша ведь никогда не вернётся.

Но признаваться — стыдно. Столько лет врать — и вдруг признаться! Боже, лучше сквозь землю провалиться. «Что же это за кошмар! Быть не может!»

— Короче, хватит фигнёй страдать, — сказал Вадим.

«А, может, Вадим и не так уж плох. Я, конечно, не люблю его. Ну и что? Зато хоть какая-то определённость». Катя глубоко дышала. Вадим сверлил взглядом. Хотел вырвать постыдное признание, совсем подчинить своей воле.

Едва заметно Катя кивнула. Всхлипнула, покраснела ещё гуще, пот ручьями лил. Вадим усмехнулся торжествующе. И Катя ужаснулась: какой же он некрасивый! «Не хочу я с ним. Не хочу! Это же хищник, он меня проглотит!»

Калитка отворилась, прошуршав по высокой траве. И через метёлки флоксов проскользнул человек.

— Привет, Катя! — сказал Лёша. Он был брит налысо и носил ту же одежду, что и в их последнюю встречу, когда к ним ночью приехала полиция, когда рухнул Лёшин теневой бизнес.

Протяжно, по-жабьи запел козодой.