Рисунок

Время, время, время — как оно быстротечно! Потоки прожитых лет струятся в бесконечности, исчезая за гранью нашей памяти. Их нельзя замедлить или повернуть назад. Стражники-часы все быстрее и быстрее отбивают ритм пролетающих минут палочками-стрелками, все громче и громче звучит степ безвозвратно уходящего времени. Порой кажется, что стены моего дома пропитались этим ритмом, вторят ему, усиливая многократно.

Я больше не мог слышать в глухой тишине опустевшего дома этот пугающий звук. Взяв из ящика письменного стола сложенный, потрепанный лист бумаги, сую его в карман и выхожу на крыльцо. На улице, смешиваясь со звуками жизни, ритм прожитых минут теряет свою остроту, становясь приглушенным, и непонятный страх, который я чувствую дома, исчезает.

Не торопясь, спустился по ступенькам. Немного пройдя по дорожке, сделанной из серой плитки, оглянулся. Сложенный из круглых бревен и увенчанный ярко-синей крышей, мой дом всегда напоминал добротную избушку из сказки. Счастливое время, проведенное здесь, проплыло, словно маленький кораблик по весеннему ручью. Я его видел, любовался им, но не заметил, как он исчез. Несправедливо, что болезнь забрала мою жену. Она отказалась ехать в больницу и свои последние часы провела в этих стенах.

Слева от дорожки рос небольшой фруктовый сад. Мне нравилось ухаживать за деревьями: слушая тихий шелест множества листьев, чувствую себя не таким одиноким. Я направился туда. Подойдя к яблоне, посаженной сыном несколько лет назад, коснулся темно-коричневого ствола и замер, ощутив на лице порыв прохладного ветра. Как же здесь хорошо! Опустив руку в карман, вытащил пожелтевший лист бумаги. Развернул его и увидел нарисованную смеющуюся женщину в синем платье, мужчину с усами и мальчика с книгой в руке. Внизу неуверенным, детским почерком было приписано: «Моя семья» — и стоял знак вопроса.

Неприятный озноб пробежал по спине. Когда-то этот мальчик нарисовал свою мечту. Ту мечту, которой его лишили в детстве, и поэтому вместо радостного восклицательного знака поставил знак вопроса. Я храню этот рисунок много лет, понимая, что нарисованный знак вопроса — это я. Я сделал этого ребенка несчастным! Не могу забыть, ничего не могу забыть! Как давно это было, и как тяжело теперь об этом вспоминать…

— Дедушка-а-а, дедушка-а-а! — услышал я звонкий крик.

Скрипя ржавыми петлями, калитка открылась, и двое детей, мальчик и девочка, вбежали во двор.

— Максим! Леночка! — замахал я рукой.

Рисунок спрятал в карман: не хотел, чтоб его видели.

С визгом пробежав по дорожке, дети запрыгали около меня.

— Мои хорошие! Как же я рад! Не забыли, приехали! — поднимая и целуя их по очереди, обрадовался я.

— Дедуля, дедуля! — затараторил старший, Максим. — У нас колесо по дороге сдулось! А я помогал папе его менять — держал ключи. Они о-о-очень тяжелые!

— Какой ты молодец, и большой уже совсем вырос — настоящий помощник! — заулыбался я, гладя его по коротко стриженным волосам.

— А мы пойдем с тобой, дедуля, лыбу ловить? — поинтересовалась Леночка.

— Не лыбу, — передразнил ее Максим, смеясь, — а — р-р-р-рыбу! Вот как надо! А ты так не умеешь!

Леночка попыталась стукнуть брата ладошкой, но он увернулся и дернул ее за торчащую из-под шапки косичку. Она обиженно наморщила носик и собралась заплакать.

— А вот кому яблоко? — громко спросил я, осторожно сорвав с нижней ветки два твердых плода, пытаясь не дать разгореться ссоре.

— Мне, мне! — наперебой закричали дети, с восхищением смотря на ярко-малиновые яблоки.

— Ешьте! Яблок немного, но мы с вашим папой их сорвем и положим в ящик на хранение — а то я устал ворон отгонять! И пугало ставил, и банки на палку привязывал. Все бесполезно: не боятся! Так и норовят такую красоту проклевать, — отдав детям яблоки, пожаловался я и, взглянув на небо, затянутое синевато-серыми тучами, предложил: — Пойдемте в дом, а то скоро дождь начнется.

Денис стоял поодаль и терпеливо ждал. Сухо пожав мне руку, поздоровался и пошел за нами в дом. Он вообще немногословен, все эмоции держит внутри себя. Так привык: годы, проведенные в детском доме, приучили его к этому.

Пока я раздевался — старость приносит свои неудобства, ты уже не можешь делать все быстро, то спину заломит, то сустав прострелит, — Максим с Леночкой сели за кухонный стол и, доедая яблоки, принялись ждать чая. У нас в семье сложилась традиция: после приезда, за большим круглым столом, купленным еще моими родителями, пьем чай, обсуждаем новости, а только потом занимаемся делами. Денис налил в синий электрический чайник воды, и пока он, негромко бурча, закипал, достал чашки — белые, с нарисованными красновато-желтыми листьями. В каждую положил по пакетику заварки и налил кипяток. Из чашек заклубился парок, запахло чем-то свежим и немного горьковатым. Максим принес торт, а я достал вишневое варенье, немного сыра и хлеб и устало присел на стул.

— Молодцы, что приехали, — начал я разговор, — расклеился совсем что-то… Сердце иногда так прихватывает! Просыпаюсь ночью и лежу. Долго не засыпаю: страшно, боюсь не проснуться.

— Давай к нам перебирайся! Хватит уже одному жить: тебе уход нужен, врачи. Да и внуки по тебе скучают! — опять стал уговаривать меня Денис.

— Вот обвяжу яблони, чтоб зайцы кору на них не погрызли, и переберусь к вам. Обязательно! — пообещал я. — Буду детей в школу отводить и забирать, чтоб тебе с Иринкой полегче было. А почему она не приехала?

— Ее на работу вызвали, — пояснил Денис. — Она тебе большой привет просила передать.

Отрезав детям по большому куску торта, я, отпивая маленькими глотками горячий чай, расспрашивал, как они живут.

— Хотите еще чая? — спросил Денис у детей. — А может, пойдем в лото играть на орехи? Или лучше телевизор будем смотреть?

— В лото, в лото! — запрыгал Максим. — Я, чур, бочонки мешаю и достаю!

— А я буду калточки лаздавать, — семеня за братом, решила Леночка.

Мы поднялись по скрипящим деревянным ступеням на второй этаж. Я достал тряпичный мешочек с бочонками, карточки, — и положил все это на круглый стол, накрытый скатертью. Посредине лежали засахаренные орешки в пакете, припасенные мною заранее. Мы расселись вокруг стола, а Максим, деловито взяв прозрачный пакет, положил перед каждым из нас по горсти орехов, не забыв закинуть один себе в рот.

— Вкусно, — зажмурился от удовольствия он и развязал мешочек с бочонками.

Леночка, показав ему язык, взяла потрепанные карточки, расчерченные на квадратики, и, перемешав, раздала каждому по три штуки.

— Все карточки взяли? — по-взрослому спросил Максим и начал выкрикивать номера.

Мы играли, забыв о времени! Смеясь, обвиняли Максима в жульничестве, крича, расстроенно отсчитывали орешки и радостно жевали их, выигрывая. Когда спохватились, увидели, что за окном совсем темно.

— Все, давайте спать, — предложил я, зевая, — утомили вы меня немного! Я пойду в маленькую комнату, а вы здесь ложитесь.

Войдя в соседнюю комнату, закрыл дверь и оказался в полной темноте. Осторожно прислушался: часы по-прежнему отбивали степ, позволяя времени исчезать в неизвестности. Интересно, сколько его у меня осталось? Обреченно вздохнув, вытащил из кармана рисунок и со злостью сунул под подушку: прошлое не давало покоя. Сел на кровать и стал смотреть в незашторенное окно. По небу, гонимые ветром, проплывали тучи, а между ними мелькали одинокие точки звезд. Голоса в соседней комнате понемногу затихли. «Наверное, заснули», — подумал я и опять достал из-под подушки смятый листок. Взглянул на него, и воспоминания нахлынули снова…

Нас, как и всех студентов в то время, посылали на сельхозработы. В колхозе, куда мы приехали, я и познакомился с Людмилой — застенчивой деревенской девушкой с длинной косой и зелеными глазами. Она понравилась мне сразу. После работы на полях — душ, потом вместе на танцы в соседнюю деревню. Мы ночевали в стогах и встречали рассвет, наслаждаясь общением и даря друг другу ту неповторимую, трепетную нежность, которая бывает только в беззаботной молодости. Время, отпущенное на помощь колхозникам, пролетело быстро. В ночь перед отъездом мы с Людмилой пошли к реке. Присев на поваленное дерево, смотрели на звезды и думали о том, как будем жить дальше.

— Понимаешь, Мил, я стану инженером-электронщиком. Ну что мне в вашем колхозе делать? Доильные аппараты чинить? — в очередной раз отвечал я на ее просьбу остаться. — Мне хочется заниматься современной техникой и за большую зарплату! Хочу устроиться на практику в наш НИИ приборостроения. Если повезет и возьмут — всеми костьми лягу, но постараюсь сделать так, чтобы по окончании института меня взяли туда и работать. Вот масштаб и перспектива!

Людмила спорила и говорила о своих чувствах. Я не соглашался. Всхлипывая, она рассказывала о своей больной матери и пьющем отце, о том, как им тяжело и что они без нее пропадут. Посмеиваясь над ее нерешительностью, я пытался доказать, что современные женщины не должны бояться трудностей и выход всегда можно найти. Но Людмила лишь сильнее плакала и объясняла, что она не может оставить мать: это будет просто предательство! Да и я не работаю. На что будем жить? Я предложил ей немного подождать, всего чуть-чуть! У нас же впереди много времени, еще успеем наладить семейную жизнь! Но она не хотела меня слушать, и я разозлился. Отказаться от своей мечты из-за ее непонимания? Ну уж нет!

— Как знаешь! — решительно поднялся я. — Хочешь — жди, а не хочешь — не жди! Адрес свой я оставил, если надумаешь — пиши.

Мне стало очень обидно: она не бросилась за мной. Любила ли она меня? А я ее? Не знаю, сейчас трудно ответить на этот вопрос. Тогда все казалось другим, и обида ощущалась острее. «Завтра перед отъездом зайду к ней, помиримся», — подумал я и отправился в общагу. Воспринимая время как бесконечность, понадеялся, что успею все исправить.

На следующее утро, нехотя укладывая вещи в рюкзак, стал собираться домой. Неожиданно раздался стук, и в комнату вошла невысокого роста женщина с блеклыми, безжизненными глазами.

— Я мать Милы, — представилась она и, взглянув на меня сурово, добавила: — Это она попросила меня прийти сюда. Не нужен ты ей! И это… не приезжай сюда больше, не надо.

Я растерялся. Не в силах ответить что-либо из-за подступившего к горлу кома, просто кивнул головой, соглашаясь. Ну, раз Мила так решила…

После возвращения домой с еще большим усердием занялся учебой в институте. Время не замечал. Оно стремительно неслось, подгоняемое мною. Очень хотел поскорее добиться того, о чем мечтал. Зачеты, курсовые, диплом, работа и… свадьба. Я женился на своей однокурснице. Ее отец работал начальником отдела кадров НИИ приборостроения. Тихая, кроткая девушка устраивала меня во всем. Воспоминания о наших отношениях с Людмилой поблекли и понемногу стирались суетой жизни. Но иногда я скучал по тому теплому, искреннему чувству, которое было у нас.

В один из осенних дней, возвращаясь с работы, открыл почтовый ящик. Взяв газеты, заметил маленький конверт. С удивлением открыл его. Мелким, неровным почерком было написано, что Севастьянова Людмила Вячеславовна скончалась. Ее ребенка — мальчика девяти лет — поскольку в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоял прочерк, органы опеки определили в детский дом. Я не сразу понял, о ком там было написано. Людмила?.. Ах да, Мила! Когда-то я с ней встречался, и фамилия у нее вроде действительно была Севастьянова. Умерла? Ребенок? У нее был ребенок? А причем здесь я? Вопросов было больше, чем ответов, и я решил письмо пока никому не показывать. Ночью мне не спалось. Ворочаясь, вспоминал то время, которое мы с Людмилой провели вместе. А когда рассвело, решил, что мне надо побывать в том колхозе. Зачем — не понимал, но слово «ребенок» не выходило у меня из головы, не давало покоя. На следующий день взял отгул и поехал.

Выйдя на конечной остановке автобуса, медленно пошел по улице. Когда-то крепкий колхоз-передовик превратился в развалившееся хозяйство с гуляющими средь бела дня пьяными колхозниками, грязью, неухоженными домами и общипанными курами на пыльной дороге. Ее дом нашёл не сразу: многое изменилось. Краска на нем полопалась и отслоилась, двор зарос травой, забор завалился. Я осторожно поднялся по гнилым ступенькам и открыл дверь. В лицо ударил сильный дух алкоголя и кисловато-тошнотворный запах грязи. Переступив порог, оказался в кухне. За столом, заваленным немытой посудой, сидела растрепанная, одетая в грязную одежду женщина. Она дремала, держа стакан. Я громко постучал — вздрогнув, женщина открыла глаза.

— О-о-о, Васек, заходи… — заплетающимся языком проговорила она, пытаясь встать.

Но встать не получилось, и она безвольно махнула рукой, приглашая.

— Добрый день, — подойдя поближе, заговорил я, — вы меня помните?

Женщина посмотрела на меня мутными глазами и усмехнулась.

— Милок! Да вы для меня все на одно лицо. Раз пришел — располагайся! И давай выпьем! — предложила она и, не дожидаясь моего ответа, опрокинула стакан и громко выдохнула.

— Я Илья, — попытался я привлечь ее внимание. — А Мила где?

— Мила? — переспросила она, стараясь понять, про кого я спрашиваю. — Какая Мила? А-а-а, Ми-и-илка! Так на кладбище. Да-а-а, похоронила я ее, горемычную-у-у!

Икнув, женщина всхлипнула и потерла кулаком красные глаза. Ее рука снова потянулась к бутылке.

— А ребенок? У нее был ребенок? — продолжал спрашивать я.

— Да-а-а, был ребенок, был. Мальчик, точно помню! — выпив еще, она достала из банки огурец и добавила: — Денис! Вот угораздило так назвать! Имя какое-то непонятное и ненашенское…

— А отец у него есть? — я попытался узнать то, что меня интересовало. — И где сейчас мальчик?

— Отец у него бы-ы-ыл! Родила же от кого-то, — засмеялась она, — только Милка была обижена на него и поэтому ничего не сказала. Ну, ему… отцу… что ребенок от него родился. Он сюда приезжал от института на полях работать. Потом уехал. В общем, сволочь оказался! Милка гордая у меня, но — ду-у-ура! Вот говорила я ей: подай на алименты. А она — нет! Захочет — са-а-ам будет помогать… А мне что делать? Работать не могу — инвалид. Растить его как? Вот и пришлось мальца в детский дом отдать.

Я почувствовал себя нехорошо и присел на шаткий табурет. Мать Людмилы меня не узнала, да это и к лучшему. Стыдно! За столько лет я даже не попытался узнать, как они живут. А ведь Людмила рассказывала, что им тяжело.

— В какой детский дом его отправили? — спросил я у матери Людмилы.

— А тебе на что? — закричала она вдруг. — Ты вообще кто?

— Отец, — прошептал я.

— Оте-е-ец! — ее лицо перекосилось от злости. — Какой такой отец? Нет у нас никакого отца!

Молча достав из кармана несколько бумажных купюр, показал ей. Она сразу успокоилась и протянула руку, пытаясь схватить их.

— Адрес! Адрес детского дома! — потребовал я.

— Да вон там, на комоде. Рисунок видишь? На нем написан, — ткнула она пальцем в сторону, не сводя глаз с вожделенных купюр, и с гордостью добавила: — Денис очень рисовать любит. Это он мне на память рисунок оставил.

Бросив деньги на стол, я подошел к комоду. Среди наваленных старых газет, обрывков каких-то бумаг и осколков вазы увидел рисунок. На белом листе бумаги красками была нарисована смеющаяся женщина в синем платье, мужчина с усами и мальчик с книгой в руке и надпись: «Моя семья» и почему-то знак вопроса. На обратной стороне рисунка простым карандашом кто-то записал адрес детского дома.

Приехав домой, сразу рассказал все жене. Она поняла меня, и мы решили добиваться усыновления. Своих детей у нас не было. Через год после нашей свадьбы врачи поставили ей страшный диагноз — бесплодие.

Никогда не забуду первую встречу с Денисом! В детский дом мы приехали рано утром и нетерпеливо ждали в кабинете директора. Наконец в дверь постучали, и в кабинет ввели мальчика. Обхватив воспитателя худенькими руками, на которых через бледную кожу проступали синяки, он настороженно смотрел на нас большими зелеными глазами.

— Здравствуй, Денис… — начал я и замолчал, не в силах сказать что-либо еще.

Мальчик отвернулся. Я достал сложенный лист бумаги и неуверенно протянул ему.

— Мне очень понравился твой рисунок, — тихо сказал я, — а почему ты на нем поставил знак вопроса?

— Я очень хотел знать, кто мой отец. Мне было обидно: у всех ребят были отцы, а у меня — нет! Мама говорила, что сама виновата в том, что отец не живет с нами… а еще — что мой отец хороший. А разве он хороший? Когда мама умерла, почему он меня не забрал? — опустив голову, спросил Денис и шепотом, со злостью, добавил: — Ненавижу его!

Он вырвал из моих рук рисунок, смял и бросил на пол. Ни тогда, ни потом я не рассказал ему, кто его настоящий отец. Не хватило смелости. Всю жизнь винил себя за его трудное детство, за смерть Милы: если бы я принимал участие в их судьбе, может, все сложилось бы по-другому. А больше всего — за тот шрам, который остался у мальчика в душе. Простит ли он меня когда-нибудь?

Сказав, что мы его дальние родственники, уговорили пожить у нас. Рисунок я забрал с собой.

Первое время было тяжело. Денис мало разговаривал, часто плакал и прятал под подушку куски хлеба. Потом стал бояться, что мы вернем его обратно в детский дом, и стал запираться в своей комнате. Моя жена терпеливо переживала это, жалея его и окружая заботой, словно это был наш общий ребенок. Она учила его мыть полы, стирать свои вещи, гладить брюки и готовить. Она очень любила готовить. По выходным на нашей кухне со временем разгорались настоящие кулинарные бои. Вот только эмоции Денис прятал глубоко внутри. Разговаривал с нами суховато, никогда не обнимал и даже подарки принимал, едва улыбаясь.

Тяжелые капли дождя стучали в окно, словно пытались ворваться и унять мою боль. Денис, конечно, помнит, что он приемный сын, но никогда не говорит об этом. А я хочу, но не могу решиться рассказать о том, что он мне родной. Боюсь, не поймет! Из-за этого чувство вины не отпускает. Лишь притупилось немного с годами…

Разогнав тучи, ветер за стеклом стих, и луна засияла, изливая на заснувший мир прозрачный свет. Спать не хотелось. Я все еще держал рисунок перед глазами, читая снова и снова слова, написанные когда-то Денисом. Надеюсь, я помог сбыться его детской мечте, и мы стали для него настоящей семьей.

Время, время, время — ускользает от меня! Как вода течет между пальцев — его нельзя остановить. И исправить то, что случилось много лет назад, — тоже. Стражники-часы ведут точный подсчет прожитым мгновениям — и хорошим, и плохим, — строго следя за тем, чтобы никто не повернул время вспять. Мне кажется, они сейчас замерли и, подняв вверх полочки-стрелки, с жалостью смотрят на меня. Опять болит сердце! Мерного звука часов больше не слышу. Мое время — прошло?..

Я зажмурил глаза. Медленно открыл их и увидел в дверном проеме Дениса. «Наверное, уже утро», — подумал я и лег на постель, голова сильно кружилась.

— Па-ап, папа-а-а! Что с тобой? — испуганно крикнул Денис и, подбежав, взял меня за руку.

— Как долго я ждал… если бы ты знал — как долго я этого ждал! — улыбаясь, зашептал я, не в силах подняться и обнять его. — Ничего… не волнуйся…

Я увидел, как слеза скатилась по щеке Дениса. Из последних сил сжимая его руку, я облегченно вздохнул и уронил пожелтевший рисунок…