13 сентября, 2004г.

Когда имеешь дело с «травкой», тут главное не переборщить. Одна-единственная лишняя затяжка сломает безвозвратно весь кайф. То, что должно окрылять или прочищать мозги, прибьет так, что голову от земли не отлепишь. Будешь потом думать лишь о том, как бы улизнуть в ближайший уголок и вывернуть все это из себя. Раз в компании одна знакомая девчонка, имеющая смутные представления о том, какая разница существует между обычной сигаретой и «косяком», залпом оприходовала дозу, обычно рассчитанную на четверых. Ну, минимум на троих. Девчонка была ломакой с виду, и пацаны таким образом решили ее проучить. Проучили. Соображалку ее отшибло напрочь. Ни с того ни с сего она вдруг начала рассказывать, как ее младший брат постоянно подглядывает за ней, когда она переодевается, и рассказывала она об этом около часу. Потом она заявила, что ненавидит братишку, а потом вдруг начала рыдать и клясть саму себя на чем свет стоит, называя себя совратительницей. Триумфальный плач закончился тем, что она просто отключилась, а я вывела для себя урок: будь осторожна, Люся, не перебарщивай.

В общем, когда Володька Дубко на перемене собрал вокруг себя наиболее сплоченную компашку, я перво-наперво изучила, кто в нее входит. Накануне с одноклассниками поминали Синицына, прошло девять дней со дня его гибели. Засиделись до трех ночи у Тимошина дома. Когда я пришла домой, родители уже спали. Мать не выскочила, как обезьянья самка, не закатила мне дикий скандал, и утром тоже молчком убралась на работу. Все переменилось, и эти перемены меня тревожили, поскольку мне был совершенно неведом подтекст. Предки старались обходить меня стороной. Мама откликалась только тогда, когда я обращалась к ней напрямую, и это больше напоминало мычание, чем человеческую речь. Отец вообще немотствовал. На моем письменном столе сломалась ручка выдвижного ящика, я попросила его наладить, он не ответил. Я ждала-ждала, все без толку. Пришлось латать ручку самой.

Есть у меня подозрение, что причины такого отношения ко мне корнями уходят к нашей домашней аптечке и таинственному исчезновению за одну ночь всей дозы снотворного. Насчет них так пока никто и не заикнулся.

Как следствие вчерашнего, половина класса явилась на уроки изнуренной. Катька с утра буквально роняла голову на парту и попеременно пила «Антипохмелин» и еще какую-то таблеточную дрянь. Трофимова старалась держаться корифеем, но было видно, что и ей невмоготу. Я все свои силы направила на борьбу с тошнотой. Дубко, Тимошин и Стукалов вообще приперлись в школу, кажется, еще поддатыми.

В круг избранных на перемене входили те же Тимошин, Дубко, Стукалов, а также Трофимова, Череповец, Анжелка Елисеева, Жанна Шагиева и я. Едва мы уединились, как Володька тут же взял быка за рога.

— Что, всем хреново? — ухмыльнулся он.

Половина из нас недовольно пожала плечами. Смысл спрашивать? О нас сейчас хоть памфлет строчи и помещай в стенгазету.

— Предлагаю скинуться и это дело исправить.

— Пошел ты знаешь куда! — презрительно рявкнула Трофимова. — Хочешь, чтобы нас из школы выперли?

— После уроков — пожалуйста, — заметила Елисеева. Я оглядела ее. Она хоть и бледная, но все равно остается самой красивой. Мне вспомнились слухи, что на проводах Синицын с ней переспал. Интересно, правда ли это?

— Я что, дурак? — тут же обиделся Дубко на то, что мы не стали его восторженно качать на руках. — Сам не вникаю? — Он зыркнул на Трофимову. — От тебя, кстати, и так несет.

— От тебя тоже, — огрызнулась Надька.

— Я жую «Рондо», — самодовольно сообщил Дубко.

— Выкинь его, свой «Рондо»! — посоветовала Череповец, и мы все рассмеялись.

— Короче, девчата, — перехватил эстафету Тимошин. — Тут рядом как раз знакомый торгаш. Предлагаю взять «травки». Нас восемь человек, четырех «косяков» вполне. По полтиннику скинемся, я до звонка успею сгонять. На следующей перемене покурим.

Несколько секунд угрюмо обмозговывали предложение. Мозговать было невозможно, мозги буксовали, нам только головы оставалось отвинтить и свалить их в какой-нибудь кузов наподобие дынь. Первым просветлело лицо Нади Трофимовой.

— Слушай, нормально! Я — за. Все же лучше, чем вот так подыхать.

В результате согласились все.

В срок Тимошин не уложился, опоздал на урок, но в расписании стояла литература, так что особых проблем он себе не нажил. Бакланова Надежда Павловна, училка по литературе, была молоденькой, только после института, и тупорылой до невозможности. Он вечно носила какие-то допотопные мешковатые сарафаны и черепашьи очки, что добавляло к ее двадцати трем годам еще лет десять. Мы издевались над ней при каждом удобном случае. Виктор Тимошин, проходя вдоль парт к своему месту, кивком головы дал понять всем избранным, что дело сделано. Остается только ждать звонка.

Как это всегда бывает, на следующей перемене я уже чувствовала, что похмелье отпускает. Вроде и не нужно ничем облегчать… но отступать поздно. Из школы выходили конспиративной цепочкой, чтобы там у кого-нибудь не возник вопрос, куда это хлынула одновременно такая банда. Облюбовали ближайший подъезд. Подъезд оказался тем самым, где я переодевала кофточку, а Надька хлестала меня по щам. Эти воспоминания отдались короткой болью, но через секунду я уже об этом не думала.

В конце концов сошлись на том, что четырех «косяков» нам будет многовато, учитывая наше состояние. Хоть и осталось отмучиться всего один урок, причем все тут же литературу, школа есть школа, и без того наше поколение заходит все дальше в своем познании беспредела. Остановились на трех. Тимошин заныкал четвертую сигарету, сказав, что будем добивать ее после звонка.

Курили в основном «паровозиком». Стукалов начал рассказывать, как просто изготовить некое подобие кальяна из обычной пластиковой бутылки: говорил он об этом так, словно поведывал нам о великом Маниту, как будто никто из нас ни разу не видел, как это делается. Первая затяжка прошла в меня вместе с кашлем, потом стало легче. Стукалов и Дубко попеременно выглядывали в окно, чтобы, если кто-то надумает войти в подъезд, успеть вовремя слинять. Хотя на мой взгляд, учитывая завесу, которую мы надымили на лестничной клетке, жильцы уже должны были загибаться в своих квартирах и вызывать по телефону группу захвата.

Справившись с «травкой», закурили сигареты, на сей раз обычные. В моей голове разлился приятный дурман. Трофимова о чем-то живо спорила с Шагиевой, Дубко заигрывал с Катькой Череповец. Стукалов нервничал. Может, опасался, что его застукают (выбора у него все равно не было, учитывая его фамилию). Елисеева ударилась в «думки». Вчера, когда поминали Синицына, она плакала.

Передо мной возникло лицо Вити Тимошина.

— Люсь, ты как? — спросил он.

— Отлично, — усмехнулась я. — По крайней мере, голова уже не раскалывается.

— Я не об этом.

Он пристально меня изучал, и моя улыбка увяла.

— Вить, он не был моим парнем, — спокойно произнесла я.

Выражение искреннего непонимания на его лице заставило меня смутиться и прикусить язык.

— А какая разница? — удивился он. — Ну, я в курсе, что у тебя был другой. Но Синицын все равно был ближе. Разве нет?

Не раздумывая, я кивнула. Эта истина мне далась ценой жизни Виталика.

— Я справлюсь, — буркнула я.

Тимошин помолчал. Трофимова с Шагиевой продолжали свои дискуссионные распри. Череповец хихикала над хохмами Дубко. Анжелка пробовала прислушаться к нам, но мы с Виктором стояли чуть в сторонке от всех и говорили вполголоса.

— Когда надумаю жениться, буду искать такую, как ты, — вдруг заявил Виктор.

Как правило, эти слова из того разряда комплиментов, от которых девушка должна либо расцвести, либо зардеться, но я была так потрясена, что разинула рот.

— С какой радости?

— Ты — сильная.

Я скривилась. Вот и еще один… Бог мой, ну почему никто не пожелает увидеть во мне слабую девчонку, которой нужно на кого-то опереться? Все мне талдычат: сильная, сильная, сильная. Не скрою, мне было приятно это слышать, что-то екнуло во мне — и это было самое приветствуемое ощущение на тот момент, это был показатель того, что я еще жива, я могу чувствовать, я не высохла, и значит — есть надежда. Дело вовсе не в Тимошине, дело во мне самой. Только он, несмотря на всю свою богатую натуру, сам не знал, о чем говорил.

— Думаешь, это здорово? — сказала я. — Быть сильной — думаешь, это хорошо? Для мужчин — да, но не для женщин. Ты сам первый сбежишь, если твоя жена будет сильней тебя.

— Почему? — спросил он совершенно серьезно.

— Потому…— Я запнулась, пытаясь подобрать нужные слова. — Потому что…— Они вертелись на языке, но я никак не могла их нащупать. Я хотела сказать, что любой мужчина, каким бы неординарным он ни был, не потерпит рядом женщину сильнее — только самый законченный подкаблучник. Мужчине нужно постоянно чувствовать зависимость своей второй половины от себя. Это держит его в тонусе, это его стимулирует. Я хотела все это сказать, а в результате ляпнула:— Потому что они — стервы.

Некоторое время мы пялились друг на друга в замешательстве. Потом одновременно стали хихикать. Наш обоюдный смех разгорался.

— Вот так самооценка, — задыхаясь, проговорил Виктор.

Я схватилась за бока. Понятия не имею, что тут такого смешного, когда вспоминаю сейчас все это — ну назвала себя стервой, так я начинающая стерва и есть. Просто поднатореть еще в жизни, и экземпляр готов. Сейчас мне это не кажется таким уж смешным, но в тот миг я была готова хохотать бесконечно. Впрочем, Надька Трофимова быстро положила этому конец.

— Так, мальчишки, девчонки! Заканчивайте ржачку, звонок через две минуты.

Продолжая похохатывать, мы покинули многострадальный подъезд и в таком благодушном виде завалились в школу.

Это был, наверное, самый бесконечный урок — только он один способен составить отдельную главу в моей жизни. Через неопределенный промежуток времени, показавшийся мне часом с хвостиком, я украдкой достала мобильник и взглянула на часы. Потом я решила, что мой телефон «накрылся», просто потому что не могло пройти всего семь минут. Однако Череповец, хихикнув, подтвердила, что все верно. Тогда мне захотелось проконтролировать течение времени и выяснить, действительно ли «травка» его растягивает, или изменяет мироощущение, или еще что — в общем, переоткрыть Америку. Я пялилась на табло моего мобильника незнамо зачем, и вдруг мысленно перенеслась в прошлое. Не в мое прошлое, а в прошлое Баклановой, Надежды Павловны. Наверняка ее звали «Надькой», как мою Трофимову, и обитала она в общаге во время обучения. Курила ли она «травку»? С виду — категорически нет, но я уже знаю, как иногда обманчив бывает возраст: видишь человека и думаешь, что он вечно был таким, степенным и рассудительным. Брат моего отца, например. Нашла как-то старую фотку, а он там с патлами до пупа и с бутылкой в руке. Никогда бы не подумала.

Рассмотрев мысленно мифическую Бакланову со всех сторон, я осознала, что продолжаю пялится на мобильник. Сконцентрировавшись на цифрах, я обнаружила, что не помню, сколько было времени, когда я смотрела в прошлый раз.

Рассердившись, я зачем-то опять настроилась следить за временем. Резкий тычок в бок прервал мой процесс. Я зло взглянула на Катьку Череповец и вдруг поняла, что она давится со смеху.

— Чего? — прошептала я.

— Хватит! — еле выдавила Катерина. — Все уже на тебя косятся.

Мгновенно перепугавшись, уж не натворила ли я чего (к примеру, заснула за партой, а что, у меня опыт есть, дрыхла же я на скамейке, еще под забором осталось заснуть, и все, мамочка может отплясывать победную джигу), я огляделась. Те, кого не было с нами на прошлой перемене в подъезде, внимательно следили за ходом урока, о теме которого я не имела никакого представления. Но наша избранная компашка действительно вела себя странно. Надька Трофимова подпирала голову рукой, и я смекнула, что делает она так для того, чтобы ненароком не посмотреть в мою сторону, словно у меня вдруг начали расти рога. Шагиева сидела красная, как рак, мне даже показалось, что я слышу, как она скрипит зубами, чтобы не рассмеяться. Володька Дубко и Валера Стукалов выглядели не лучше. Один Тимошин оставался невозмутим.

— Не поняла! — Я повернулась к Череповец, ожидая разъяснений.

Выдержав еще одну схватку со смехом, Катька прошептала:

— Ты вытягиваешь губы трубочкой.

После этого она сунула согнутый палец в рот и закусила его чуть ли не до крови.

Похоже, я переусердствовала в своих наблюдениях за временем и перестала себя контролировать. Не спорю, это должно было выглядеть смешно, но я чего-то надулась и уставилась на училку. У нее была несколько академическая манера вести урок: Бакланова произносила фразу, а потом выдерживала короткую паузу. Так их, вероятно, учили преподавательскому искусству, паузы были необходимы для того, чтобы все без исключения уловили смысл. Фраза, пауза, фраза, пауза.

Сегодня же Бакланова превзошла саму себя. Выдав очередной афоризм, она затыкалась и тупо пялилась на класс около двух минут. Меня сие заинтриговало, и я занялась наблюдением. Фраза, п-а-у-з-а, фраза, п-а-у-з-а. Ее что, не смазали с утра, или она тоже обкурилась какой-нибудь дряни? В памяти вспыхнула строчка одной идиотской песенки: купила мама коника, а коник без ноги. Я не сдержалась и фыркнула на весь класс. Мне захотелось поделиться наблюдениями с Катькой, но тут Трофимова сорвалась с места, буркнула «извините», и, не дожидаясь разрешения, исчезла за дверью.

— Я тебе сейчас булавкой губы пристегну, — в ухо прошипела мне Череповец.

— Что, опять?

Она кивнула. Я поспешно придала губам естественное положение, пока не выбежали все остальные следом за Трофимовой. В первый раз узнаю, что по «этому делу» вытягиваю губы трубочкой. Хотя и курю-то я — раз, два и обчелся.

А потом мне внезапно захотелось секса. Вдруг захотелось, и все, и это наполнило меня и сладостью, и ужасом одновременно. Мне было сладко, потому что — вот оно, очередное подтверждение, что я жива, что я не разучилась чувствовать … Но Господи, я только недавно сделала аборт, и Синицына убили всего девять дней назад, а я сижу в школе на уроке, обкурившаяся дура, и думаю о члене! Я улучила момент и осторожно покосилась на класс. Я знала, что Дубко не прочь переспать со мной (он ни с кем не прочь), но я смотрела на Тимошина. Виктор продолжал отлично владеть собой: сидел и слушал Бакланову, даже что-то отвечал на ее вопросы. Я вдруг подумала, а не закрутить ли мне роман с Виктором. Он ведь вполне…

После этого я оборвала поток мыслей. Весь остаток урока я, подобно Тимошину, пыталась внимать Баклановой и одновременно следить за своими губами. Конечно, ни слова из того, что она говорила, не задержалось в моей голове.

С горем пополам звонок все-таки прозвенел, и мы навострились домой. Поскольку на перемене скидывались в общую копилку все восемь человек, Виктор Тимошин справедливо созвал всех. Череповец отказалась, сославшись на дела. Елисеева с Шагиевой тоже. Стукалов слинял. Остались только я, Трофимова, Дубко и Тимошин. Ну, вчетвером мы совершили свое грязное дело и, разморенная и счастливая, я зашагала к дому.

А дома я основательно подкрепилась, и действие «травки» притупилось, но не совсем.

А дома мне совершенно нечего было делать.

А дома меня ждали лишь воспоминания.

А дома я взяла бинокль и приникла к окулярам.

Мне просто захотелось навестить своих анонимных «друзей», вот и все (тем не менее я была рада, что окна Смирнова оказались глухо зашторенными — хоть какой-то урок извлек парень, — а в просветах я не заметила ни малейшего движения). Перво-наперво проверила, как там «Костик». Да уж, в такие минуты начинаешь подумывать, что в этой жизни реально обнаружить что-то незыблемое: братан, как и встарь, «учил уроки». Причем зуб даю, его мамаши сейчас не было дома. Но «Костик» не филонил. Это уже въелось ему в кровь — это тупое сидение за столом и разглядывание стены. Ну а мама его, как и моя собственная, с помощью наглядности таких вот методов помогала себе чувствовать себя же более уверенно, свято веря, что родительский долг исполнен. Она мать-одиночка, что случилось бы и со мной, не решись я на отчаянный шаг. Полагаю, уж лучше отнять жизнь, произвести этакую предродовую эвтаназию, чем травить мальчика наукой, делать его зависимым, делать наркоманом, навязывать ему собственный личный «бинокль».

«Принцессы» дома не было, «Гоголя» тоже. Зато я увидела «Маргариту». Она находилась в своей комнате в компании мужчины. Мужика этого я уже видела однажды. Когда «Рита», мучимая фактом своей стремительно развивающейся груди, придирчиво изучала прелести в зеркале, оголившись до пояса, мужик этот случайно вторгся в личную территорию. Но ему был простителен сей факт, ведь он был ее отцом, и он находился у себя дома.

Сейчас у них состоялась беседа. Разговор, что неслышно развивался в прицеле моего бинокля, сразу же показался мне немного подозрительным. Я сначала никак не могла понять, что не так. А потом стала замечать неестественности: то они говорили скованно, то вдруг порывисто. В общем, именно так разговаривают посторонние люди, случайно встрявшие в неловкую ситуацию. Родные решают такие вещи иначе. При всем при этом отец и дочь сидели на некотором расстоянии друг от друга, словно между ними находился взрывоопасный сгусток воздуха.

Подметив все эти вещи, я вдруг испытала бешеное желание выкинуть бинокль в форточку, как однажды туда вылетели все мои любимые музыкальные диски. Но, как это всегда со мной происходило, стоило мне взять его в руки, как я уже переставала принадлежать себе.

Они что-то выясняли некоторое время. «Маргарита» по большей части пялилась в одну точку, ее фразы были короткими и резкими. Отец галопировал от резкости к некой стыдливости, и в совокупности это рождало во мне нехорошее предчувствие, сродни гадости. А потом в какой-то момент отец вдруг придвинулся к дочери… мне показалось, он хочет ее успокоить… он словно в конце концов решил, что «Маргарите» сейчас больше нужна отеческая забота, нежели какие-то доводы. Он прикоснулся к ее затылку, погладил волосы… а потом его рука скользнула к ее выпирающей груди.

Он ее ЛАПАЛ!!! За сиськи!

Меня охватил суеверный ужас. Во сто крат сильнее, чем десять лет назад, когда «Миша» дубасил свою мадам. Из меня рвался визг, желание разбить окно, завопить на всю улицу в припадке… но бинокль всегда был сильнее. И я смотрела. Да, я продолжала взирать на это зверство.

«Маргарита» оставалась каменной и околдованной, словно папаша проник в ее оккультные книги и раскопал там заклинание, позволяющее обездвижить свою дочь, лишить ее воли. Но не нужны ему были все эти дурацкие книги. Как и его дочери, которая, возможно, пыталась найти в них защиту от беды. Он обладал куда более мощным оружием, у него был авторитет. Не посторонний человек, а с виду из себя родной…

Несколько секунд вся эта сцена напоминала плохо поставленный спектакль. Мужик тискал грудь дочери, явно не решаясь зайти дальше, потому что «Маргарита» оставалась напряженной, как графитовый стержень. А потом…

Короче говоря, мне повезло. Я благодарна Богу, или случаю, или судьбе, что чья-то магия (не исключено, что магия самой «Маргариты», ведь не зря же она ворожила все лето) оказалась сильнее чар моего бинокля. Мне не пришлось наблюдать жуткую картину, как отец трахает свою малолетнюю дочь. Что-то взорвалось внутри девушки, и, в отличие от меня, она сумела это выпустить на волю. Вскочив, «Рита» полоумно заметалась по комнате и стала орать. Отец продолжал сидеть с несчастным видом, как бы говоря: а что я такого сделал? А потом он трусливо ушел. «Маргарита» заперла дверь на щеколду. Теперь до меня дошло, что стало причиной таких радикальных внешних перемен в этой девчонке. Что заставляло ее носить мешковатые кофты, состригать волосы, выкрашивать их в ужасно-черный цвет и уродовать лицо макияжем.

Я отложила бинокль, опустилась на пол, прижавшись спиной к батарее отопления, и сжалась в комочек. Что-то произошло сейчас. Что-то намного хуже, чем эта грязная картина домогательства. Дрожа от озноба и отходняка, я поняла: бинокль пытается проделать со мной очередной вираж. Он показал мне «Мишу» однажды, представив его как грабителя, но «Миша» не был грабителем, «Миша» был обычным квасным патриотом. Бинокль познакомил меня с Алексеем, и я какое-то время действительно думала, что в окнах напротив живет мой принц, но Смирнов не был принцем, он не был даже «моим мужчиной». И вот теперь… снова.

А знает ли мама самой «Маргариты»? Если нет, что она сделает, если вдруг узнает? Но только она не узнает, вот в чем дело. Раз уж до сих пор не узнала. Ведь я — никакой не свидетель, и мои уста сомкнуты намертво, словно Череповец сдержала свое обещание и пригвоздила мне губы булавкой. Я ничего не могу сообщать, потому что я — и есть безумие в чистом виде. Я вижу в бинокль вещи, не существующие в реальности. Для меня все видится в перевернутом изображении. Это как из окон Смирнова я смотрела на свои окна, и мне казалось, что я вижу там себя, но я не могла быть в двух местах одновременно.

Я дрожала как осиновый лист до самого вечера. О чем я больше всего жалела, так это о том, что у меня не припасено в запасе «травки», чтобы я могла как следует обкуриться и отключиться.