20 марта, 2005г.

Через две недели мне разрешили вернуться домой. Сотрясение оказалось пустяковым, последние дни меня держали в больнице только ради «галочки». Рука вполне могла срастись и дома. Ушиб на боку стал лиловым, мне было еще больно дотрагиваться до него, но это была заживающая боль. Накануне выписки врач провел тщательный осмотр, заглядывал мне в зрачки, заставлял выполнять нехитрые упражнения. Мне был вручен график перевязки, а также назначен визит к дежурному невропатологу для дальнейшего контроля за моим состоянием.

Отец сдержал обещание, забрав меня из больницы на такси: по такому случаю он отпросился с работы. А уже по дороге домой я узнала, что папа-то мой за время моего блуждания получил на работе повышение. Стал начальником, едрит-кудрит! Это он все рассказывал к тому, что пока мы еще вынуждены перебиваться на такси и маршрутках, но в скором времени они с мамой собираются брать машину. Я подумала, что у них было время сэкономить — я отсутствовала больше трех месяцев, и на меня не тратились. Прав был Синицын в моем сне: я действительно стала черствая и циничная.

Доставив меня домой, отец отбыл на работу, не забыв вручить мне заветный магнитный ключик от подъездной двери, а также — о Боже, я в раю, наверное! — оставил мне на карманные расходы двести рублей. Я прикинула, что бы это могло означать. Отец, как и мама, вел себя так естественно, что я была ему благодарна. Не было жарких объятий, но обошлись и без укоров тоже. Я дома, я жива, и это главное.

Обстановка в доме не изменилась ни на йоту. Я медленно прошлась по комнатам, осваиваясь после долгого отсутствия. Все казалось привычным, мебель стояла на своих местах, а в моей комнате я не обнаружила даже пыли, из чего сделала вывод, что мама тут регулярно убиралась. Зато я нашла свою сумку, вернее, сумку Сергея. Соседка занесла вещи. Сейчас это была единственная зацепка за прошлое, эта самая сумка, но мне все произошедшее со мной уже казалось дурным сном. Я была уверена, что со стороны родителей не возникнет ни одного вопроса по поводу происхождения сумки, а также ее содержимого. Это как в детстве, когда на моем письменном столе молча, без каких-либо объяснений, возник пакет прокладок. В общем-то, и слава Богу.

У окна задержалась надолго. Смотрела на противоположный дом. Без бинокля. Бинокль — этот неистребимый прибор — лежал тут же, на подоконнике, но брать его в руки мне не хотелось. Знакомые окна напротив, знакомые, навевающие ностальгию, имена. «Костик», который днями напролет изводил себя зубрежкой, а потом спалил квартиру. Сейчас не осталось следа, ремонт закончен, а что в данный момент делает сам «Костик», мне без разницы. «Маргарита»… Как она сейчас? Удалось ли ей избежать липких рук папаши? Или она тоже сидит на игле, пытаясь унять боль и потрясение, пытаясь забыться? Ведь мир устроен так, что, когда тебе наиболее хреново, как правило никого не оказывается рядом, чтобы тебе помочь. Люди пытаются воплотить «Бога из машины» в романах и фильмах, но в жизни ты лишена этой роскоши. Зато ты в состоянии сама разорвать круг, иногда достаточно лишь одного нераздумчивого шага на проезжую часть, чтобы порвать с прошлым.

А что там «Миша»? Бухает, небось. Если уж бухал десять лет назад, наверняка бухает и сейчас. И с этой точки зрения глубокая пропасть лучше, чем такое медленное, нескончаемое скольжение. Человек привыкает ко всему, и скольжение сходит за норму, но когда ты упала на дно — тут уж, подруга, либо карабкайся наверх, либо помирай.

Кажется, еще кто-то был… Господи, ну и дура я! Конечно же, мой «Сережа»! Не тот, который сидит в тюрьме и которого я забуду уже через месяц. Другой. Которого я буду помнить всю жизнь. Мой Лешка-«Сережка», который давным-давно сменил место жительства, и я надеюсь, что он навсегда останется лишь воспоминанием, и я никогда его не увижу.

Я улыбнулась, глядя на то окно, где год назад я впервые увидела его перед телевизором, посмевшего даже не взглянуть в мою сторону. Я улыбалась — юная девчонка-школьница, и в то же время где-то уже старуха, измотанная, затасканная, с рукой в гипсе. И вдруг моя улыбка болезненно сморщилась. До меня дошло наконец, что я увидела в тот день, когда из окон Алексея смотрела на свои собственные, и мне показалось, что я вижу себя, и что-то кольнуло меня в самое сердце, и я попыталась это ухватить, но тут меня отвлек мой мужчина — ведь это была ночь, когда я потеряла девственность, и я должна была принадлежать только ему. Я увидела себя в тот миг такую, как сейчас, юную и старую одновременно, жаждущую жить и разочарованную в жизни, жаждущую любви и нежности и страшащуюся их до смерти. Я пишу эту книгу со слезами на глазах — точно так же, как я и начинала ее писать, беременная и отвергнутая родной матерью, — и это поистине все то, что пронеслось передо мной в тот короткий миг. Я умирала и возрождалась вновь.

И я понимаю теперь, что мои прежние размышления ошибочны. Дело вовсе не в том, что я не выдержала счастья, была к нему не готова, и счастье превратило меня в безвольную овцу. Ведь точно также сейчас, почти год спустя, меня заворожила другая сторона, заворожила жестокость, насилие и наркотики. И я не вижу в этом злого рока. Я познала вершину блаженства, когда испытывала оргазм в объятиях моего первого мужчины, и я выжила. Я познала ужас пробуждения после укола, когда утром я несколько минут не могла вспомнить собственного имени, не знала, какое сегодня число, где я нахожусь, не знала мужчины, который спал рядом со мной, и мне хотелось размозжить себе голову о стену. И тут я выжила тоже. Я осталась Люсей Игнатовой… но я уже другая. Что-то изменилось во мне, изменилось безвозвратно. Наверное, поэтому сейчас я плачу.

А в тот день я не плакала. Я берегла слезы.

Вернувшись в прихожую, я вновь оделась. Я не собиралась в магазин, чтобы транжирить деньги отца. Но деньги пришлись весьма кстати. Оставалось еще два дела. И если до школы я вполне доберусь пешком, то потом мне непременно потребуется такси.

На улице я обнаружила, что уже весна. Из машины даже не заметила, к тому же отец спешил поделиться своим повышением. Есть у меня подозрение, что он, как и я, был рад, что в этот момент мамы нет рядом. На улице заметно потеплело. Заливались птицы, с крыш капало. Снег еще лежал — серый и мрачный, — но по общему настроению чувствовалось, что очень скоро ему конец. А значит, времени у меня остается совсем мало.

Шла медленно, внимательно глядя себе под ноги. Надька бы, наверное, не удивилась, если бы я вновь грохнулась и сломала вторую руку, — у меня же дар влипать во всякие переделки. Правый рукав болтался на ветру, и люди косились на меня, как они косились первого сентября, когда я шла этим же путем, накачанная снотворным. Занятия в школе закончились, что меня несказанно обрадовало: вот уж чего я не хотела, так это знакомых лиц и бесчисленных вопросов. А может, в глубине души я боялась другого: лица будут совсем незнакомыми, и вопросов не последует, ни одного. Они просто пройдут мимо меня, быть может, кивнув для приличия. Игнатова? А, ну да, училась у нас такая. Нормальная была девчонка, да вот, скололась, испортилась… Короче, все это нас не касается.

У секретарши я справилась, могу ли я видеть директора. Женщина заинтересованно меня оглядела и сообщила, что директор у себя. Я не стала ей дерзить за ее нескромный взгляд — надерзилась уже, хватит, — робко стукнула в дверь и вошла в директорский кабинет. Интересный у нас директор, чем-то напоминает «Гоголя» — ну, того мужика из дома напротив, который был помешан на зарядке, а еще практиковал репетиторство. Вид у нашего директора был вовсе не начальственный, но в школе его уважали. Когда я вошла, Глинов сидел за столом и изучал какие-то бумаги. Он поднял на меня вопросительный взгляд.

— Здравствуйте, — сипло проговорила я. — Я Люда Игнатова.

Впервые я назвала себя «Людой» — именем, которое я терпеть не могла. Даже мама привыкла звать меня «Люськой». Но не представлюсь же я так перед директором.

Поначалу он не уразумел, кто я такая — много нас тут шастает, — а потом его лицо прояснилось.

— Ах да, это ведь ты…— Он дипломатично закончил фразу улыбкой. — Присаживайся.

Я села. Тут директор стал вести себя странно. Выдав мне еще одну улыбку, смысла которой я не поняла, он вышел из-за стола, пересек кабинет и запер дверь на ключ. Я съежилась. Конечно, я дура конченная, я знаю. Но только за последнее время все вокруг только и делали, что меня имели, насиловали, били, таскали за волосы и унижали. На миг я уверилась, что директор сейчас заявит: «Слушай, девушка, у тебя, как ты понимаешь, шансов нет. Давай решим вопрос полюбовно: отсоси у меня и можешь возвращаться в школу».

Я в тревоге следила за Глиновым. Тот вернулся за стол. Я ждала. Возможно, он тоже в свою очередь ждал от меня каких-то фраз, но у меня пересохло в горле. Тогда он начал первым.

— Как ты себя чувствуешь?

— Более или менее. — Я повела плечами. — Рука в гипсе. А так — вроде нормально.

— Мне сказали, ты хочешь вернуться в школу?

Я кивнула. Жест, бесспорно, малоубедительный, но я все еще робела, хотя уже поняла, что домогательств с его стороны не будет.

— Как долго ты еще будешь на больничном? — спросил Глинов.

— Я пока не знаю… Мне еще нужно будет у невропатолога обследоваться. Гипс снимут не раньше, чем через две недели. Ну, неделя на то, чтобы разработать руку. До конца марта, я думаю…

Глинов опустил глаза и коротко что-то обдумал.

— Я разговаривал с вашей старостой, — сообщил он. — Она за тебя ручается. Она даже собрала подписи всех твоих одноклассников под прошением принять тебя назад. Хотя от нее этого никто и не требовал.

Я не смогла сдержать улыбки. Все-таки Анька — мировая девчонка. Собрала подписи… Интересно, а как насчет Жанны Шагиевой? Вот уж никогда не поверю, что Шагиева поставила свою закорючку добровольно — наверняка та спит и видит меня в психушке для законченных наркоманок. «Выбила подписи» — так звучало бы вернее.

— Лидия Борисова, к твоему сведению, сначала была против твоего возвращения. Но потом, услышав мое мнение, мнение вашей старосты, она выбрала для себя нейтралитет. Ее позиция такова: если сможешь наверстать, то пожалуйста. Ты сможешь?

Я прочистила горло.

— Я очень постараюсь. Хочу попросить прощения за то, как я себя вела. Мы сильно поругались с Лидией Борисовной, и я ушла. Я жалею.

Что-то изменилось во взгляде Глинова. Он сказал:

— Когда-то в твоем возрасте мы интересовались вопросами, связанными с общественной реструктуризацией. Это нормальный порыв любого молодого поколения. Сегодня ваша староста, Аня Линь, вынесла на обсуждение школьного комитета несколько пунктов по поводу улучшения общеобразовательной системы. Это замечательные порывы, благородные порывы, я бы даже сказал. Вот только когда тебе уже за сорок, начинаешь понимать, что благородные порывы часто ведут к пропасти.

Он помолчал. Я, затаив дыхание, тоже, поскольку не понимала, куда он клонит, а еще была немного шокирована, что слышу сейчас ту же фразу, которую мне неоднократно повторял Сергей Каюмов.

— Я не знаю, кто в этом виноват. Мы все строили общество, но современное общество настольно далеко от того, каким мы его видели, что иногда просто тоска берет. И что самое страшное: ты не знаешь, где ты совершил ту роковую ошибку. А может, мы просто пешки на огромной доске, и весь мир, все общество с его законами — в руках единиц. Ты пытаешься что-то улучшить, но тут приходит к власти какой-нибудь Ельцин, и все рушится. Ты понимаешь, что ничего не можешь изменить, ты просто следуешь за обстоятельствами. Я директор школы уже семь лет. И каждый день я вижу детей, который живут в обществе, которые мы же для них выстроили. — Глинов вновь улыбнулся мне. — Я не думаю, что тебе нужно просить прощения. Быть может, завтра ты вновь станешь такой, какой мне тебя описывали — неприступной и заносчивой. Но сейчас ты такая, какая есть на самом деле. У тебя затравленный взгляд. А тебе еще нет и восемнадцати. Я должен просить прощения. Все мы…

У меня слегка закружилась голова — все-таки сказывались последствия аварии. Я не знала, что сказать, и просто промямлила:

— Спасибо.

— Не спеши меня благодарить, — махнул рукой Глинов. — Если бы ты сейчас решила поступать в техникум или колледж, тебе было бы легче. Всегда легче начинать с чистого листа. Я удивлен твоим поступком, это действительно поступок с большой буквы. Хочу предупредить: будь готова к адаптации. Будь готова столкнуться с тем, что все изменилось за это время. Многие учителя сначала тебя не примут. Но самое главное: наверстаешь ли ты упущенное? Если ты приступишь к занятиям только в конце марта, у тебя останется всего месяц.

— Мне обещали помочь…

— Понятно. Репетиторы? Тебе сейчас без них не обойтись.

Я промолчала. Никаких репетиторов у меня не будет, но знать Глинову подробности ни к чему.

— Ну, кажется, мы все выяснили. — Директор вновь одарил меня бодрой улыбкой. — Только не пытайся прыгнуть выше головы. Не нужно сейчас заучивать себя до смерти.

Он протянул мне руку. Я сначала затормозила, потом поспешно вытянула свою левую для рукопожатия. Глинов скользнул взглядом по моему пустому рукаву и едва заметно покраснел, осознав, что допустил бестактность, но все-таки наше рукопожатие, пусть корявое, состоялось. Потом он открыл мне дверь, и я ушла.

На проезжей части я поймала такси. С горем пополам втиснулась на заднее сиденье — черт возьми, даже не предполагала, что такая элементарщина, как сесть в машину, будет вызывать столько неудобств в связи с моей травмой.

— На кладбище, — скомандовала я.

Таксист стрельнул по мне взглядом в зеркальце заднего вида. Ему было лет двадцать пять, все лицо в конопушках, я даже чуть не фыркнула — конопушки у парней всегда меня смешили.

— В такую пору? — с сомнением переспросил водила. — Там еще сугробы.

— Мне нужно, — отрезала я.

Он пожал плечами. Клиент всегда прав, а его номер пятнадцатый, ему следить за дорогой. Мы добрались до кладбища и, как и предрекал таксист, там все было запорошено. Я выбралась из машины, огляделась. Могилы узнавались лишь по надгробным памятникам, однако даже со своего места мне было видно, что по межмогилью протоптаны тропки. Хоть это радовало.

Я склонилась к окошку.

— Извините, вы не могли бы меня подождать?

Таксист оглядел меня, задержался взглядом на моем хлопающем на ветру рукаве, и не совсем уверенно предложил:

— Девушка, может, вас проводить?

— Не мешало бы! — Я нервно усмехнулась. — Но тут похоронен близкий мне человек. Я хочу быть одна.

Он кивнул, не задав больше ни одного вопроса.

— Только не уезжайте, пожалуйста, если я задержусь, — попросила я. — Я заплачу.

— Я буду здесь, — коротко ответил он.

Как столетняя бабка я ковыляла между могилами. Еще летом могила Виталика Синицына была крайней на этом участке необъятного кладбища, но за полгода тут словно выросло еще одно. Тысячи умерших холодно лежали под толщей земли, заваленные снегом, и лишь запорошенные памятники были свидетелями мне, отважившейся забраться на кладбище в конце зимы. Надо мной летали вороны, ветер свистел в ушах. Мельком я подумала, что где-то здесь находится могила Алены Шаповал, которая всего лишь немногим старше меня.

Наконец, я нашла его. Мой Хорек Тимоха вдумчиво смотрел на меня с памятника — именно таким я его запомнила, одновременно преданным и озабоченным, как, возможно, выглядят все кавалеры, чья любовь безответна. Присесть мне было некуда, снег завалил даже ограды, и я просто опустилась на колени. И вот теперь, наконец-то, я перестала сдерживаться, как я сдерживалась сегодня днем, стоя у окна и вспоминая Лешку Смирнова. Я заревела.

Я признаюсь, что я эгоистка. Я ведь плакала не по нему, моему верному Синицыну. Я оплакивала свою ушедшую юность, свою неудачную любовь, оплакивала свой разрыв с родителями. Я оплакивала своего ребенка, которого убила практически собственноручно, я плакала над тем, что не знала, где сейчас его неприкаянная душа, в каком уголке бескрайнего космоса затерялся мой малыш. Я оплакивала Надю Трофимову, ее сломанные пальчики. Я оплакивала школу, от которой однажды отвернулась, как мне верилось, навсегда. Катька Череповец всегда считала меня сильной, возможно, это и было так, но в тот момент я искренне себя жалела.

Я была готова реветь весь день, но замерзла, а еще меня ждало такси. Я поднялась с колен, обвела долгим взглядом бесчисленные могилы, вновь остановилась на фотографии Синицына.

— Я не знаю, что ты хотел мне сказать в том сне, — прошептала я. — Может, это был только сон. Но я все равно тебе благодарна. Я верю, что ты где-то есть, также как верю, что мой бедный малыш тоже живет где-то в ином месте. Прости меня за все. И, если это возможно, попроси за меня прощения у моего малютки. Я не могу… У него ведь нет даже могилки…— Я вновь зарыдала, но взяла себя в руки. — Покойся с миром, Хорек Тимоха. А я… попробую еще потоптать эту землю.

И вдруг в голове моей прозвучали слова Ани Линь, старосты моего класса, которые она сказала мне в больнице. Женщина, если она хочет остаться женщиной, должна научиться ждать.

Ждать… Я поняла теперь, какое же это невыносимое бремя — ожидание. Возможно, самое жуткое и тяжкое из всего на земле. Но я буду ждать. Я не знаю, чего именно, но буду.

Когда я вернулась, таксист выскочил из машины, открыл передо мной дверцу и помог мне забраться внутрь. Я благодарно ему улыбнулась, заметив, как тревожно он оглядел мое лицо со слезами невысохших слез. В голове моей продолжала биться одна и та же мысль. Ждать… Уметь ждать… Женщина ждет. Иногда — всю жизнь.

— Все нормально? — таксист смотрел на меня в зеркальце.

— Да, — ответила я. — Теперь — да.

Он оказался классным, несмотря на конопушки. Не лез с расспросами, не отвлекал болтовней. В салоне звучала музыка, время от времени трещала рация, слышались голоса других таксистов или девчонок-операторов. Я согрелась. Руку слегка ломило, но я практически этого не чувствовала. Я все думала над словами Ани, над тем, что в действительности означает ожидание, и мне кажется, что это практически синоним смирения, одна из величайших добродетелей. И это должно означать, что женщина, какой бы она ни была, всегда носит в себе зерно святости, в противовес утверждениям церковников и моей мамы, что женщина изначально греховна. Ведь мужчина не способен ждать по природе, значит, он никогда не смирится. А женщина… Означало ли это прощение? Да, наверное. Я прощала саму себя. За все, что я натворила за свои короткие семнадцать лет, я пыталась себя простить.

Когда мы причалили к моему дому, и я, расплатившись, уже собиралась выйти, таксист вдруг развернулся ко мне лицом.

— Извините, девушка…

— Да?

— Я, наверное, дуболом. Если рядом с мужчиной сидит заплаканная красивая девушка, он должен ее развлекать всю дорогу…

— Не надо меня развлекать, — фыркнула я.

— Да… Наверное… Но все равно: могу я попросить у вас номер телефона?

Я расхохоталась. Не знаю, над чем больше — над его словами или над тем, что вблизи его конопушки казались еще прикольнее. При всем при этом таксист выглядел сконфуженным, словно это ему было семнадцать, а мне — все тридцать.

— У меня рука сломана, — заявила я. Разумеется, вновь в духе а ля Люся Игнатова.

Таксист немного опешил, но тут же нашелся:

— Я заметил. И руку, и слезы. Я теперь с ума сойду, если вы не расскажете, что случилось с рукой.

Я прищурилась.

— Только сотовый дам.

— Отлично!

Я продиктовала ему номер и вышла из машины.

— Девушка! — закричал он мне вслед. — А имя ваше как?

— В следующий раз! — рассмеялась я, махнула ему на прощание здоровой рукой и исчезла в подъезде. Что ж, жизнь налаживается.

Дома я наконец-то залезла в ванную, естественно, держа руку выше головы, чтобы не замочить. Постепенно вода меня разморила, и я вернулась к своим мыслям. Идея фикс? Вряд ли. Просто что-то такое, над чем думаешь, и каждую минуту открываешь новые и новые горизонты. Ожидание… Символ святости, синоним смирения. Мужчине позволительна эта роскошь — отчаяние, лихость. Если женщина нетерпелива, то начинается феминизм, что в конечном итоге приводит к вырождению. Но ведь жена «Миши», моего соседа по окнам, тоже смиренна, и в этом случае смирение уже эвфемизм овцы — та самая западня, о которой меня предупреждал Сергей Каюмов. Где тут золотая середина? Есть ли она?

Я думала и думала, а потом… Короче говоря… Нет, ну я же писала неоднократно, что все откровения посещают меня именно в ванной! Судьба у меня такой, видимо. Я не знаю, как объяснить произошедшее, я могу лишь попытаться. К тому времени, как я вышла из ванной, все это уже оформилось в моей голове. Еще я помню, как села за письменный стол и подумала, что Виталик Синицын тоже знал, что такое ожидание. И что такое смирение. Он ведь знал, что я никогда не отвечу на его чувства, и пытался принять положение вещей. Как мог.

— Что ж, Синицын, — произнесла я в тишине своей комнаты. — Выходит, ты — настоящая женщина!

Я улыбнулась этой мысли, после чего взяла ручку в левую руку и стала коряво писать.

Чашечка кофе, книжка в руке,

Сидишь на подушках, свернувшись клубочком,

Волосы убраны, сердце комочком,

Слабенький отблеск надежд вдалеке.

Свет ночника, Ренуар в обрамленьи,

Тусклые блики, печаль и сомненья,

Треск замороженных временем слез,

Боль панихиды растоптанных грез.

Время-мгновенье, объявшее землю,

Слабый цветок у окна в утешенье,

Пламя холодных созвездий вдали,

Пламя души в ожиданьи любви.

Книжка прочитана, кофе допито,

Ночь-бесконечность молчит за окном;

Все же надежда еще не забыта,

Все же тепло еще в доме твоем.

Стоишь у окна, опьяненная ночью,

Вглядываясь в окружающий мрак;

Где же ты? — сердце кричит неумолчно.

Где? — пустотой отзывается страх.

Погашен ночник, теплота одеяла,

Легким касанием стелется сон,

Пряча за темноты покрывалом

Того, кто в тебя безнадежно влюблен.

Потом, когда все закончилось, я вновь и вновь перечитывала написанное, недоумевая, откуда это взялось. Никогда в жизни не писала стихи, никогда не тащилась от поэтов, никогда никого не цитировала. Я думаю, это была моя дань прошлому. Я не произнесла ни слова в тот день, когда хоронили Синицына. Не смогла. И теперь все вернулось. Я посвятила стихотворение ему. Посвятила посмертно.

Ну вот, кажется, и все. Рассказ о моих злоключениях подходит к концу. Впереди — новые победы и поражения. Врачи строго-настрого запретили мне напрягать голову минимум неделю после выписки из больницы — ну, это они просто не знали Люсю Игнатову. Наверстывая упущенное в своем дневнике, я не теряла времени зря. Аня Линь наведывалась ко мне сначала через день, а теперь, когда уже поджимают сроки, каждый день. Гипс мне сняли, рука срослась. Дело остается за малым. Еще немного упражнений, и она будет как новенькая. Мой больничный подходит к концу.

Скоро в школу!