28 августа, 2004г.

Пришлось звонить Алексею. Какие бы змеи ни кусали меня изнутри, Трофимова внесла свою лепту в процесс под названием «прерванный сон». Едва дома наметился относительный спад (имеется в виду, все стандартные процедуры уже были на мне опробованы: битье физиономии, таскание за волосы, пополнение мирового матершинного словарного запаса), мама пожелала узнать, кто отец. Встала альтернатива. Заложить Лешку со всеми его причиндалами, и пускай они колупаются, как хотят — и Алексей, и родители, и Тамара Владимировна даже. Или же мне до конца придерживаться той тактики, которую я выбрала еще до прощального разговора с Лешкой. Но дело все в том, что я насквозь вижу свою маму, и я знаю, зачем она допытывается. Ответ таков: низачем. Кишка у ней тонка до решительных атак. Это дома она — Шамаханская царица, а чуть стоит выйти за порог, как она — пожилая, сутулая женщина, воровато и с опаской поглядывающая на всякого встречного. Она судит меня ежедневно, но мировой или уголовный суд ввергает ее в ужас, она скандалит день-деньской, но закатить скандал Тамаре Владимировне у нее духа не хватит. Так что какая разница, кто отец?

Короче, я вновь перевела всю тяжелую артиллерию на себя, заявив:

— Не помню.

За что и получила серию воспитательных пощечин.

Страсти кипели, а время шло. Не существовало вечера, который прошел бы более или менее гладко. Если раньше прерогатива затевать скандалы была исключительно за мамой, то теперь пожелал иметь свою долю и отец. Едва они возвращались с работы, как начиналась вся эта воющая литургия. Мне хотелось спросить: ну и чего вы хотите добиться своими воплями? Убить моего ребенка? Или разорвать цепь времени, чтобы исправить мою ошибку? Или стереть с лица земли меня саму? В считанные дни я стала дерганной. В зеркале сама себя не узнаю. Мужики уже не пялятся на меня на улице: кто на такое чучело посмотрит?

Надька звонила каждый день, поторапливала с абортом. Она, как девушка прожженная, понимала, что сейчас мне нужен хороший пинок под зад. Я и сама понимала, что время поджимает, но мне нужно было как-то выйти на эту тему с родителями. Горлопанить-то они горлопанили, хоть карточку выдавай элитного Клуба Горлопанов, но сколько я не прислушивалась, я так и не смогла выявить из их воплей хоть какой-то прикладной вариант. Я была: стерва, шлюха, дрянь, потаскуха малолетняя, позором родителей, клеймо на шее (отец выразился именно так, что бы это ни значило), подзаборной девкой и т.п. Но я не была ни разу дочерью-успешно-сделавшей-аборт-и-вернувшейся-в-школу. Я все ждала, ждала, а потом как-то не вытерпела и плюнула на это дело.

— Мне нужны деньги на анестезию, — заявила я.

Замечу: ни до, ни после в наших разговорах, криках и сценах ни разу не проскальзывало слово «аборт». Родители открещивались всеми силами от участия. Я была просто «шлюхой», но факт, что шлюхи время от времени грешат абортами, умалчивался.

Мама как раз привычно разорялась по поводу моей потаскушечьей натуры, но мои слова заставили ее примолкнуть. Она помолчала. И даже не уточнила: действительно ли я иду на аборт или же обезболивающее мне нужно для того, чтобы вырезать родинку. Через какое-то время, старательно пряча взгляд, мама вынесла вердикт:

— Как влипла, так сама и выпутывайся.

Это вновь было, черт побери, смешно, но к тому времени смех во мне иссох. Думается, надолго. Я стояла перед мамой, вот она я — немое обвинение, «клеймо на шее», бесстыдница и распутная девка. Мама усиленно занималась насущными делами. Я заметила, что она режет лук и в ее руке нож. Мне захотелось вырвать у нее этот нож и вонзить себе пониже живота. Закричать: вот, погляди, теперь я уже не шлюха, я искупила грехи. Желание было мимолетным, но бешеным, так что я даже испугалась, что в конце концов у меня поедет крыша, и я натворю бед. Я искренне надеялась, что мама сказала это со зла — ладно, бывает, не каждый день шестнадцатилетние дочери беременеют, и я ведь не Покемонша, я сделаю скидку на стресс. Сейчас она немного меня помучит, а потом смилуется и переменит решение.

Продолжения не последовало. Мне оставалось молча брести в свою комнату.

А там, поплакав немного, я стала звонить Лешке.

Он, похоже, удалил мой номер из памяти мобильника, поскольку голос его был бодр и заинтересован. С первого же слова чувствовалось, что у него все в порядке, он молод и силен, учится в институте, умеет играть на гитаре, у него планы на будущее, он водит папину машину, а еще у него два имени.

— Алло?

— Леш, это Люся.

Пауза. Интересно, какое у него лицо, у моего «Сережи»? Будь у меня в руках бинокль, я бы рискнула направить его на противоположные окна, но к биноклю больше не притрагиваюсь.

— Как дела? — спросил он.

Нет, мне определенно везет на такие вещи. То на двери аптеки написано «открыто закрыто», то мама заявляет «как влипла, так и парься», а теперь вот Леша-«Сережа» вносит свой голос. Или у нас в стране везде так, или я на самом деле грешница.

— Просто прекрасно! — вдохновенно сообщила я своему ненаглядному, жалея его нежные нервы. — Одно только исключение: я тут «залетела» намедни и собираюсь на аборт.

Опять пауза.

— Ты решилась, да? — Его голос был полон печали, даже боли, и мое сердце екнуло. Мне расхотелось издеваться над ним. Все мои издевательства только мне во вред. Не над ним я потешаюсь, а над собой.

— Леш, а что мне остается делать?

— Прости…

Мы помолчали. Наверное, в этот момент каждый из нас тихо удивлялся, какая неимоверная пропасть легла между нами за эти несколько дней. И она все еще растет, эта бездна.

— Я могу чем-то помочь? — спросил он.

— Вообще-то, да. Я поэтому и звоню. Мне нужны деньги на анестезию, а родители не дают.

— Понятно. — Его голос стал задумчивым, он явно что-то просчитывал. — Сколько?

— Я пока не знаю, — призналась я. — Я и в больницу-то еще не ходила.

— Люсь…

— Что?

— А не может это… ну, может, ты ошиблась?

Я горько улыбнулась в трубку.

— Месячных нет.

— А-а. Прости…— И вдруг: — Люська, тебе же через неделю в школу!

Теперь в его голосе звучал ужас, и мое сердце екнуло болезненнее. Мужчины, если на них не давить, могут быть великодушными, милыми, заботливыми и благородными.

— Я в понедельник собираюсь сдавать анализы. Просто хотела узнать, могу ли я на тебя рассчитывать в плане денег. — Я подумала и добавила:— Леш, я не сказала своим, что ты отец.

— Понятно… Я перезвоню тебе попозже, хорошо?

— Хорошо, — кисло проговорила я и отключилась.

Побежал советоваться с мамой. Оно и понятно, откуда у него свои деньги. Я заранее знала, что так и будет, и мое замечание по поводу того, что я сохранила его имя в тайне, предназначалось не столько ему, сколько Тамаре Владимировне.

Он перезвонил через час. Из его голоса ушла любая сентиментальность. Он обсуждал по телефону сделку.

— Я дам тебе денег, — заявил он с ходу. — Только одно условие. Ты принесешь справку. Настоящую больничную справку, что ты беременна.

— Ты думаешь, я могла врать? — без выражения спросила я.

— Дело есть дело! — самоуверенно заявил он. Нет, ну признался бы честно: Люсь, я тебе верю, но справка нужна маме, ведь это она дает деньги, и тут я бессилен. Я бы тогда его больше уважала. Но нет, герой героем!

— Ладно, я принесу.

Вопрос с деньгами был закрыт. После этого я позвонила Надьке Трофимовой и сообщила, что отправляюсь послезавтра в больницу. Трофимова тут же вызвалась меня сопровождать. Потом я звякнула Катьке Череповец и также поведала о своем решении. Голос Кати был полон участия, нежности, доброты и тревоги…. Но вот составить мне компанию она не предложила. Пожелала удачи… и все. Я была в таком нестабильном состоянии, что любая мелочь могла вызвать у меня истерику. Мне стало грустно-грустно, словно я навсегда потеряла для себя Катю, и это, по-видимому, объяснялось не зажившей раной от разрыва с Алексеем. Потом я убедила себя, что у Катьки ведь могут быть свои планы. Ладно, у меня остается Трофимова, и я уже не одна.

Утром поднялась рано, собралась с чугунной головой — всю ночь практически не сомкнула глаз. Мама тоже собиралась на работу. Прицепилась ко мне, куда, мол, я намылилась. Я сказала, что в женскую гинекологию. Мама заткнулась и больше не вякала. Примечательно, что ей-то ничего не было известно о моей сделке с Алексеем. Для нее вопрос с деньгами совсем не закрыт. Но поддержку она не предложила, так и ушла на работу молча.

Надька болтала без умолку. Она и так болтушка, теперь же старалась развлечь меня, насколько возможно. Спросила о деньгах. Я кивнула: мол, деньги будут. Трофимова расцвела и заявила, что в таком случае никаких проблем. Как зуб выдернуть, даже проще. Может, оно и так, только я не испытывала подобной приподнятости. Он дышал во мне, знаешь ли, дневник… Мой ребеночек, он дышал. Ему снились сны. В нем что-то пульсировало, и это «что-то» было началом жизни, истоком миров. Чувствовал ли он, что ему уготовано? Или же это просто материя, бессмысленная и зачаточная? Так хочется впиться в эту мысль, убедить себя в том, что аборт на ранней стадии — не грех, зародыш слишком мал, чтобы быть человеком. Но сердце мое подсказывало иное. Он был жив, и я шла, чтобы его убить.

А ведь он не только мой ребенок. Я могу понять Алексея, ему проще отгородиться, не в нем развивается плод. Но ведь этот плод — еще и возможный внук… или внучка… Что испытывают мои родители? Или они тоже отгородились? Или все эти истерики — попытка спрятать собственный грех? Что они сделали, чтобы спасти новую жизнь? Ничего. Что они сделали, чтобы ее погубить? Практически все возможное. Я действительно дуреха. Вряд ли, окажись на моем месте Надька Трофимова, она испытывала бы столько угрызений совести.

Я взгромождалась на холодные кресла, раздвигала ноги, и гинеколог ковырялся во мне; сдавала анализы, отвечала на какие-то вопросы. Надька всюду водила меня за руку. Как и в аптеке, покупая тест на беременность, я тормозила возле каждого кабинета. Мои мысли путались, одна я стояла бы, наверное, возле кабинета минут десять, соображая, что мне следует дальше делать. Мой домашний диагноз, естественно, подтвердился. Я беременна. Врач спросила меня, что я намерена делать. Я ответила, что я намерена. Женщина заверила, что это правильный выбор. Предупредила, что есть риск остаться бездетной. Но риск минимален: по статистике, учитывая уровень медицины, в подавляющем большинстве аборты обходятся без последствий.

Меня никто не мытарил, никто не лез в душу, никто не стыдил. Женская консультация была переполнена, повсюду женщины, от мала до велика, и у каждой своя история. Мне назначили дату операции. Это будет завтра, 29 августа. 31-го днем, если операция пройдет успешно и без осложнений, меня выпишут. Я вернусь домой, помоюсь, высплюсь как следует, а на следующий день отправлюсь в школу…

Заручившись официальным подтверждением, я ринулась домой к Лешке. Надька тоже увязалась за мной, чтобы я не наломала дров.

— Бери деньги и дуй оттуда, — напутствовала она меня. — Нефиг с ним рассусоливать.

Я и сама не собиралась устраивать что-то вроде миниатюрного прощального ужина. Дело есть дело, как заявил мне дражайший Леша-«Сережа». У меня есть то, что требуется ему, он готов дать мне то, что нужно мне.

Но разговора вовсе не получилось. Ни прощального, ни какого-либо иного. Дверь мне открыла Тамара Владимировна, его мать. Впервые я ее видела воочию, обычно я уходила от Алексея до ее возвращения, ведь его родители всегда звонят перед приходом. Вопреки всем моим представлениям о ней, она оказалась невысокой, плоскогрудой дамой в очках. Никчемушняя. Я молча сунула ей справку. Тамара Владимировна без слов ее изучила, держа меня на пороге. Надька ждала на площадке этажом ниже. Я не горела желанием входить в этот дом, но все равно чувствовала себя приблудной кошкой, клянчившей еду. Рассмотрев заключение врача и удостоверившись, что я не задумала провернуть аферу, жертвой которой станет ее сыночек, Тамара Владимировна вернула мне через порог справку, а вместе с ней конверт. Я даже открыла рот, чтобы сказать «спасибо». Господи, права Трофимова, я действительно дура! И что бы, интересно, она мне ответила? Всегда пожалуйста, забегай еще как-нибудь? Слава Богу, я вовремя сдержалась, иначе Надька устроила бы мне потом промывку мозгов.

В тот же день мы с Надькой напились. Вдрызг. Сидели в летнем кафе, и за вечер к нам трижды подсаживались незнакомые пацаны, и трижды нам пришлось объяснять, что мы никуда с ними не поедем. Домой я вернулась в половине второго. В ту ночь отец впервые меня хорошенько избил, если не считать той пощечины, когда я сообщила им о своем интересном положении. Мне было наплевать на его кулаки: я была пьяная и почти невменяемая, так что боли практически не чувствовала, только апатию. К утру все тело ломило и болело в добавление к головной боли. Остается надеяться, что к моменту операции синяки сойдут. Хороша я буду — на аборте, да еще с синяками.