18 августа 2004г.

Много чего случилось потом. Назвать могу только одним словом: калейдоскоп. Все так перемешалось, завертелось, и в этом месиве отдельные карты памяти торчат для меня сейчас, принимая вид острых рифов. Они причудливы, беспечны, своенравны и восхитительны, но более всего — остры и смертельны.

Отшумела весна, с ее праздниками, зеленью, фейерверками и любовью. Пришло лето, но любовь выжила и продолжалась. Мои экзамены остались позади, я закончила десятый класс, и мы с моим Алексеем окунулись в студенческую сессию. Вернее, окунулся-то он, а я была его музой и вдохновительницей. К хорошему привыкаешь быстро, и что-то мой Лешенька взял за правило сначала тащить меня к себе в постель, а уж потом браться за свои умные, не по моему уровню, книжки.

У него тоже был компьютер, и, как у Виталика, у Алексея имелся доступ в Интернет. Днями напролет мы сидели у него дома: он штудировал конспекты, я лазила по чатам. Он сидел за моей спиной, и я часто оборачивалась, проверить — как он там готовится. И натыкалась на его влюбленный взгляд.

Я помню, как он изучал меня в постели. Предлагал всевозможные позы. Поначалу я стеснялась, вскоре вошла во вкус. Иногда доходило до смешного. Однажды нас чуть не застукали его предки. Но у его родителей есть одно замечательное качество: прежде чем вернуться домой, они всегда звонят. Когда я впервые об этом узнала, у меня был шок. Человеческая нормальность мной воспринималась как дикость, ну не кошмар ли?! Тогда мы отделались легким испугом, правда, впопыхах я не надела трусики: сначала не нашла, а потом уже было поздно натягивать. Ну и потопала домой вот так, с трусами в сумочке.

Помню, как мы выбрались за город, только не на озеро, а на какую-то поляну, и Лешке чего-то взбрело в голову сделать передо мной стойку на руках. И поскольку он был, видимо, слишком взбудоражен, то грохнулся навзничь. Я перепугалась не на шутку, но вместе с тем на меня напал смех, ведь противоположности совместимы, и Лешка обиделся насмерть и заявил, что пойдет сейчас со стыда повесится на каком-нибудь дереве. И действительно пошел, и я семенила за ним, называя его самыми ласковыми прозвищами, а он, сволочь, ухмылялся и делал вид, что все еще дуется.

Помню, как однажды нас застиг ливень, когда мы гуляли на улице, и мы забежали в ближайший подъезд и без предисловий стали целоваться. Если бы мне не хватило духу остановиться, это произошло бы у нас прямо в подъезде, но я все-таки проявила силу воли. А когда дождь кончился, и мы вышли во двор, я как-то импульсивно оглянулась на подъездные окна и обнаружила, что на площадке выше затихарились какие-то пацаны. Видимо, они там сидели и ждали, до чего у нас внизу дойдет.

Помню, сидели в баре: я, Лешка, Катька Череповец и ее очередной ухажер. В середине вечера наши мальчишки чуть не сцепились с какими-то козлами, но слава Богу обошлось. Потом девчонки рассказывали, что в тот вечер, когда мы уже ушли, в этом баре кого-то зарезали. Когда я об этом узнала, то прижалась к Алексею, твердя как полоумная, что это мог быть он, и Лешка еле отодрал меня от себя.

Помню, как глядела в бинокль… Никакие зароки не сравнятся с буйством юности, и бинокль вновь стал мне другом, и, насколько я помню, это был единственный период, когда я не побаивалась смутно этого старинного прибора. Я продолжала «навещать» своих знакомых, только уже вскользь. «Костик» большую часть лета провел дома. Я так поняла, летом мать решила ему дать передышку, однако все эти часы, проведенные за созерцанием стены, не пропали даром: Костик выглядел инфантильным и заторможенным. На улицу не рвался, когда нечего было делать, телепался по дому, как призрак. «Принцесса» и ее родители не появлялись почти до сентября. Возможно, уезжали на отдых или просто им не сиделось дома — полная противоположность «Костику». С «Маргаритой» стало твориться что-то явно не то. Поскольку наблюдала я за своими «друзьями» для отвода глаз (чтобы не прикипеть напрочь к главному объекту моего наблюдения), я не особо разобралась, в чем там дело. Но только «Рита» изменилась. Мне она показалась замкнутой и угрюмой. По ночам у нее часто горели свечи, она таки продолжала свое чародейство. Только если раньше это было у нее открыто, то теперь, как я подозреваю, она разводила всю эту магию, только убедившись, что родители спят. А в середине лета, случайно взглянув в ее окно, я обомлела. В первую секунду мне даже подумалось, что «Рита» съехала, и теперь там в квартире другие люди. Но приглядевшись, я убедилась, что это именно «Рита», и это еще больше меня потрясло. Девушка кардинально изменилась. Раньше она была светленькой, пышноволосой булочкой с формами. Теперь же она обрезала волосы под мальчишку, выкрасила их в черный цвет. Она изменила макияж, начав мазать губы почти черной помадой, а глаза у нее напоминали синяки из-за огромного количества туши. При этом она стала носить какие-то бесформенные сарафаны и юбки, а кофты, наверное, ей одолжили местные бомжи. Убей меня Бог, если я понимала, в чем причина этой жути. Не иначе, побочный эффект ворожбы. Может, как-нибудь застану ее на кладбище: будет бродить вдоль могил, бормоча заклинания, и собирать какие-нибудь снадобья.

«Гоголь» ко всему прочему оказался каким-то профессором кислых щей и летом активно занялся репетиторством. Прибегая с работы (я не могу представить энергичного «Гоголя» идущим с работы, это должна быть не иначе, как пробежка трусцой), он совершал свою ритуальную гимнастику, а потом к нему приходил какой-нибудь пацан или девчонка, и они вместе изучали науки. Женщины у «Гоголя» так и не появилось.

И самое великое событие лета: «Миша» затеял в доме ремонт! Может, он закодировался? Причем за все время, пока я за ним наблюдала, он ни разу не ударил свою мадаму. Вместе они что-то затирали, белили и красили. Вместе клеили обои и совершали еще массу других дел. Правильно молвят, совместный труд сплачивает. Это только когда мои родители берутся за мелкий ремонт, они большую часть времени собачатся из-за каждого несчастного мазка.

Но не они все мне были нужны в это лето. Даже проведя с Алексеем целый день, я не могла отказаться от удовольствия увидеть его еще раз в бинокль перед сном. Однажды он мне признался, что чувствует себя киногероем, за которым неусыпно следят папарацци. Я сказала ему прямо, что если ему неприятно, я забуду о бинокле навсегда. Он ответил, что есть в этом интрига, которая его возбуждает, а потом усмехнулся и заметил, что будет весело, если я его застукаю за каким-нибудь непотребным занятием, каким занимаются преимущественно мальчики пятнадцати лет в запертых ваннах. Я резонно ответила, что вроде как не даю ему повода прибегать к таким крайним мерам, и Лешка вдруг стал допытываться, а что я вижу в других квартирах в свой бинокль. Искушение поделиться было великим, но что-то глубокое во мне, глубже даже, чем любовь, резко взбунтовалось. Все равно что подробно описывать своему мужчине, какого цвета у тебя выделения при молочнице. Я ответила, что кроме как на него ни на кого больше не смотрю. Он испытующе поглядел на меня, но я оставалась непроницаемой.

А однажды мне втемяшилось в голову встретить его сразу после пробуждения. Когда Леша проснулся и, взлохмаченный, приблизился к окну, я уже дежурила на своем месте с биноклем у глаз. Помню, как странно он смотрел — неотрывно и задумчиво, словно меня на самом деле не было, и он пытался представить мой образ. Я даже перепугалась, что Алексей чувствует нечто похожее, что ощутила я, когда впервые увидела из его окна свой дом. Какое-то раздвоение… или соединение… или и то, и другое вместе, если такое бывает. А Потом Лешка дохнул на стекло, образовал пленку, и на этой пленке пальцем вывел сердце.

От одного этого я порхала три дня.