9 августа, 2004г.

Сегодня должны были прийти месячные. Естественно, не пришли. Долой тампоны и прокладки, да здравствует выпирающий с каждой минутой живот. Ну, тут я что-то загнула, до живота еще куча времени и море слез. Так что тайну знает лишь мой дневник, больше никто.

Раз нет месячных, буду о них писать. Будут такие своеобразные энергетические сгустки крови, выплескивающиеся из меня и оставляющие скверные пятна на белых страницах файла. Ты уж, дневник, не обессудь. Раз мне плохо, пусть будет плохо и тебе. Я ведь потребительница и иждивенка, в конце концов.

Первые месячные пришли ко мне в тринадцать лет. Самый оптимальный возраст с точки зрения физиологии. У некоторых это случается и раньше, не знаю, к лучшему или нет. Тогда я вообще ничего об этом не знала.

Если ты не понял, дневник, поясню: я не знала толком, что означает слово «месячные». Как-то эту главу в моем воспитании благополучно прошляпили.

У нас была соседка, тетя Зоя. Она жила этажом ниже, и жила совершенно одна. Ее единственная дочь выросла и отчалила в Москву, где обустроилась и живет поныне. Муж… Насчет мужа мне ничего не известно. Сейчас, вспоминая детство, ума не приложу, что меня тянуло к этой пожилой женщине. Ее давно уже нет. Умерла от рака. Я присутствовала на похоронах два месяца назад, вернее, присутствовало мое сердце, не я сама. Я наблюдала за процессией. Из окна. Посредством чего бы ты думал, мой дневник? Естественно, в бинокль. В старый дедушкин бинокль, который опасен и таит в себе мистическую силу выворачивать картины наизнанку. Я не могла спуститься и принять живое участие в прощальной церемонии. С тринадцати лет мне было запрещено дружить с тетей Зоей. Мои первые месячные стали красной границей между нами, проход через которую воспрещен.

Я так думаю: через меня тетя Зоя чувствовала мимолетную связь со своей родной дочерью, которая, по слухам, писала редко, а навещала вообще раз в пять лет. Или никогда. Мне было тринадцать, это тот возраст, когда уже перестаешь циклиться на себе и готовишься понюхать жизнь. Я искала в квартире тети Зои то, что кажется будничным для нормального человека, мной же воспринималось исключительно как священность: тишину. Или покой, как угодно. Все это выглядело странным со стороны, но мне это странным не казалось ничуть, да и тете Зое тоже. Странным это было для моей мамочки, однако поскольку дружба с пожилой соседкой не была выгравирована на скрижалях как вопиющий грех, мне не возбранялось. Мама, конечно, допекала меня своими придирками, за каким чертом я бегаю к тете Зое. Наседала она и на бедную соседку с вопросами, насколько мое поведение можно считать ненавязчивым. Тетя Зоя, помнится, улыбалась и мягко отвечала, что пусть я прихожу. Нам нравилась компания друг друга.

Что я делала у соседки? Ничего. Ничего не делала. Просто сидела. Иногда смотрела телек. Иногда читала книги. Тетя Зоя не лезла ко мне с претензиями, почему я не вымыла посуду, где вчера задержалась до одиннадцати вечера, как долго будет продолжаться моя дружба с Надькой Трофимовой, которая уже без пяти минут шалава (по убеждению мамочки-ясновидящей). Никто меня не дергал, я была предоставлена самой себе и чувствовала комфорт.

У тети Зои нашлись залежи старых альбомов для фотографий. Громадные такие томища из листов картона, толщиной миллиметра в два, на которые нужно было клеить фотки. Я частенько возилась с этими альбомами на ковре в зале, в то время как тетя Зоя кашеварила на кухне. Стряпуха из нее была знатной, и она никогда не упускала случая угостить меня чем-нибудь вкусненьким.

Сижу я, значит, разглядываю фотки в тысячный раз. Ее дочку в детстве, саму тетю Зою в молодости, каких-то незнакомых людей, другие города или деревни. А потом среди бела дня грянули мои первые месячные, и лафа закончилась раз и навсегда.

Ощущения липкости, замаранности, грязи грохнуло, как набат. Жарило лето, и я была в простеньком голубеньком платьице. Я задрала подол. Меня пронзил такой ужас, что минут пять я была не в состоянии ничего поделать, кроме как глазеть на свои ноги, извозюканные кровью. Даже зареветь не могла от шока.

Конечно же, я умирала. Боли я не чувствовала, но была уверена, что перед смертью так и должно быть. Все мои трусики пропитались кровякой, кровь стекала по бедрам, кровь хлестала из влагалища. Кровь оттуда не может течь просто так, когда у тебя, скажем, насморк, или ты подхватила лишай. Кровь льется между ног, когда готова отбросить копыта и преставиться. Я отползла подальше от альбомов тети Зои, чтобы не запачкать их своей предсмертной кровью. А еще я подумала, что будет здорово, если я помру здесь, а не дома.

Я все-таки нашла силы зареветь, и как раз тетя Зоя вошла в комнату. Хотела позвать меня пить чай с вкусняшками. Или просто уловила мои страдания: по-своему она меня любила, что тут говорить. На короткий миг она оторопела, но тут же поняла, что может означать все это кровавое безобразие, и на ее лице заиграла мягкая и понимающая улыбка. Я блин не знала, что и думать. Я тут плачу и умираю, а она улыбается!

Тетя Зоя взяла меня за руку и помогла подняться.

— Пойдем скорее.

Она отвела меня в ванную и предоставила самой себе. Я как-то механически, продолжая пускать сопли, стащила с себя платьишко, потом нижнее белье. Залезла в ванную и включила воду. Крови было столько, что мне сделалось нехорошо, я чуть не свалилась в эту самую ванну. Сделав воду погорячее, я включила душ и стала смывать с себя всю эту гадость. Плескалась я минут пять. И хотя вода была почти кипятком, и вся ванная наполнилась паром, и стояло жаркое лето, меня бил озноб, я вся покрылась мурашками.

Отмывшись, я уставилась на свою одежду. Голубенькое платье, мои трусики и лифчик (к тому времени я вовсю уже пользовалась лифчиком) валялись на полу грязным тряпьем, к которому не хотелось притрагиваться. Лифчик, конечно же, совсем не пострадал — ну и что теперь, мне идти домой в одном лифчике, что ли? Я тупо изучала одежду, прогнозируя будущее.

Пока я тормозила, попеременно утирая сопли, в ванную заглянула тетя Зоя. Она принесла мне одежку, и только позже я догадалась, что это были вещи ее дочери, которые она заботливо хранила, хотя носить их уже никто не будет. За исключением одной особы, которая надумала разродиться месячными у нее в гостях. Тетя Зоя молча уложила чистые вещи на стиральную машину и ретировалась, чтобы меня не смущать.

Это было желтое платьишко и простые хлопчатобумажные трусики. И присутствовала еще одна деталь экстремального гардероба — небольшая тряпочка, лежащая поверх остального белья. Интуитивно я поняла, для чего она нужна, эта тряпочка, хоть и впала поначалу в очередной ступор.

Итак, переоблачившись, надев чужие трусики (предварительно заткнув тряпочкой свое кровоточащее лоно), сменив голубенькое платье на желтое, в котором когда-то щеголяла дочь тети Зои, я опасливо показалась из ванной. Платье было старомодным. Я хоть и умирала или готовилась умереть, но, прежде чем выйти, не могла не изучить себя в зеркале. Мне пришлось по душе, как я выгляжу. В таком платье и умирать веселее.

Поскольку намывалась я долго, я думала, что за это время тетя Зоя уже успела вызвать «скорую», и меня будут поджидать медики. Не тут-то было. Никого не обнаружив, я, испытывая противоречивые чувства, поплелась искать тетю Зою. Нужно было объяснить ей, что у меня течет кровь, и мне нужно в больницу. Ее я застала на кухне, тетя Зоя миролюбиво хлопотала у плиты. На сковороде весело скворчали чебуреки, распространяя по всей квартире аппетитный аромат. Я его едва заметила.

При виде меня тетя Зоя театрально всплеснула руками.

— Ну вот, как раз к чаю! Присаживайся.

Я уселась на стул и вдруг подумала: а достаточно ли надежна эта самая тряпочка, и не вымажу ли я стул, как прежде замызгала ковер в гостиной? Я поспешно пролепетала:

— Теть Зоя, простите, я все вытру…

— Да я уж вытерла. — Она беспечно отмахнулась, не удостоив меня взглядом. — Не переживай. Всякое бывает.

Всякое бывает… У меня опять брызнули слезы. Что значит: всякое бывает? У меня ведь кровь хлещет из письки, как это может бывать?!

— Теть Зоя, я не умру? — заныла я.

Теперь она бросила свою готовку. Развернулась, изумленно воззрилась на меня. Верю, там было на что подивиться. Где еще найдешь вторую такую бестолковку?

— Девочка моя, да ты не знаешь! — ахнула тетя Зоя.

Я шмыгнула носом и для приличия кивнула головой, мол, действительно, ни фига я не знаю. Тетя Зоя ловко справилась с остатками чебуреков и присела поближе.

Следующие четверть часа я слушала пространную лекцию о том, что такое «менструации», каков у них цикл, почему они вдруг нагрянули и как теперь жить. Что это бывает у всех женщин без исключения (долюшка наша, выражаясь словами тети Зои). Что не кровь это вовсе, а вроде как ненужный шлак, отторгающийся в процессе самоочистки. Все это задумано небесами и природой, чтобы девушка могла выносить ребенка, а первые месячные — вроде как сигнал к тому, что нужно напрячь булки и бдить за собой. До моей собственной беременности оставалось каких-то три года, так что лекция оказалась весьма кстати. Вот только не в коня корм пришлась лекция, я все равно залетела.

Господи, я почувствовала себя такой никчемной дурой! Как с пальмы слезла; ведь каждый день реклама за рекламой по телеку, и все об этих прокладках и тампонах. То в книжке какой-нибудь наткнусь, то в журнале прочту. Девчонки в школе шушукались об этом миллион раз. А я, дуреха, возомнила какую-то болезнь… Объяснить феномен просто: никто из близких мне ни разу не сказал, чтобы я ждала и готовилась, что меня не обойдет чаша сия. Я знала о красных днях отвлеченно и не пыталась примерить их на себе.

Позже мой стыд сменило нечто новое. Гордость? Весьма похоже. Я стала взрослой, не хухры-мухры. Даже моя грудь, которая начала развиваться полгода назад, не вызвала во мне таких эмоций (сказать по правде, я ее вообще стеснялась). Тетя Зоя, надо отдать ей должное, ни словом не заикнулась о том, что все эти прописные истины должна мне втолковывать родная мамочка, а вовсе не она, престарелая соседка-одиночка. Я мысленно прокрутила назад несколько лет, пытаясь найти хоть какой-то намек на то, как моя мама справлялась с женскими делами. Ни фига я не нашла. Ничего. Наверное, моя мама посчитала, что телеинформации вполне достаточно, чтобы еще тратиться на беседы на тему «Как устроены девочки». А я, изведав на своей шкуре прелести внезапных женских дел, могу заметить: вся эта гласность, открытость и доступность — ничто по сравнению с обычной дружеской беседой за чашкой чая. Короткий разговор по душам с тетей Зоей открыл мне глаза на многое, что раньше я воспринимала чисто умозрительно. Но секс мы не затрагивали, хоть и подошли к нему вплотную.

Чебуреки остыли, и мы с тетей Зоей попили чайку. Лекция перешла в дружескую беседу. Тетя Зоя поведала, что у нее самой первый раз случился в деревне, при этом дома никого не было. Но она, хвала старшим, была подготовлена заранее. А еще: в дни ее юности никаких тебе прокладок, с крылышками или без, ни тебе тампонов тампакс. Пихали старые тряпки — точь-в-точь такие, какую тетя Зоя подсунула мне. Наверное, не слишком гигиенично, и я подумала, что мне повезло родиться в наше время.

Потом прогремел дверной звонок, и наша идиллия рухнула. Тетя Зоя пошла открывать. Я — за ней. Интуитивно я догадывалась, кого черт принес.

Мамуля моя сподобилась узнать, чего это меня так долго нет. Не успела она переступить порог, как тетя Зоя придвинулась к ней и оживленно зашептала. Я стояла, наполовину прячась за углом. Я наблюдала за мамой.

Я видела выражение ее лица. Я помню его во всех деталях. Помню досаду, которую она неумело пыталась прикрыть фальшивой улыбкой. Помню тень раздражения, промелькнувшую в глазах. Помню, как она рассыпалась в извинениях перед тетей Зоей, а та замахала руками в притворном ужасе. Вероятно, она повторила маме ту же самую фразу: всякое бывает. Но успокоения маме это не принесло.

Я не стала дожидаться, когда мама меня позовет, и юркнула в ванную, чтобы забрать свои запачканные шмотки. Мать продолжала рассыпаться в любезностях. Наверное, мне следовало бы поступить аналогично, но я только буркнула невнятное «до свидания» и поспешила домой.

Думаешь, дневник, что было после этого? Мне устроили нагоняй? Я, нерадивая дочь, посмела осрамиться перед соседями и выставить маму некомпетентной чушкой? А вот и нетушки! Я бы могла смириться с нагоняем. Так было бы, по крайней мере, честно. Так было бы вовлеченно, эмоционально. Я ждала разноса весь день, но тщетно. До самого вечера мама ходила насупившаяся и молчаливая. В мою сторону не смотрела. Я грешным делом понадеялась, что уж эта чаша меня минует. Ага, хренушки! Просто моя мамочка… как бы это проще выразиться… В общем, ей нужен был реванш. Ей нужно было восстановиться в глазах, неважно чьих. А для этого требовалось «опустить» меня. Прием мелочный и мерзкий, но зато какой действенный.

Подходящий случай наступил, когда с работы пришел отец. И мы сидели на кухне: счастливая семья, ужин втроем, все вместе, — пятница, конец трудовой недели. Вот тут-то, ни к селу ни к городу, мама завела свою хитроумную пластинку.

— Дочка-то у нас взрослая стала, — слащаво заметила она, глядя куда-то вбок.

Я обомлела. Перепугалась не на шутку. Неужто она собирается рассказывать отцу о таких интимных вещах, как мои первые месячные? Не говоря уже о том, как именно они нагрянули, и как наша дружная, счастливая семья их счастливо проворонила?

Отец что-то прошамкал в ответ и покосился на кухонный «пенал». Есть такой атрибут в нашем кухонном гарнитуре: похожий на гроб длинный узкий шкаф. Сейчас таких не водится, а раньше были, и гарнитур наш был такой же старомодный, как и мое новоявленное платье, ранее принадлежавшее дочери тети Зои.

Я заметила этот взгляд отца. Что характерно: мама заметила тоже. Помолчали. Отец покосился вторично. Мы с мамой знали, к чему идет. Мы ждали ритуальную фразу. Отец поелозил немного на стуле, потом пробурчал.

— Давай мать, не жадничай. Сегодня пятница.

Как будто она жадничала! Иногда меня это бесило до потери пульса. Понимай: почти всегда. Иной раз мне хотелось самой подскочить к «пеналу», распахнуть дверцу и завопить отцу: зачем ты клянчишь?! Ты, глава семьи, да возьми ты сам эту разнесчастную бутылку, раз уж тебе неможется!

Обычно в таких случаях мама начинала стенать. Театральным таким резонатором. Не важно, пятница или не пятница, мама пускала в ход какие-то мелкотравчатые уловки, таранный шантаж, а то и вовсе истерику на весь жилой дом. Но итог был один: отец добивался, чтобы мать сама достала ему бутылку и с грохотом водрузила на стол. Зачем все эти предварительные сцены, я не совсем понимала. Видимо, перетягивание каната с двусторонним эго.

А в тот день мама ломаться не стала, даже для порядка. Вынула початый пузырек, украсила им стол. Сейчас отец напьется и начнет нести околесицу. Он мне нравился таким, честно. Если бы мамы не было рядом, я могла бы слушать его бред часами. Просто так. Просто потому, что он отец. Просто, когда он трезвый, от него каждое слово нужно тянуть клещами. Просто в память о том, что именно он бинтовал мне коленки в детстве, в то время как мама разорялась по поводу заляпанной одежки или порванных колготок.

Ладно, пропустим жалостливые странички. Итак, отец махнул сто грамм, и его трапеза пошла оживленнее. А мама тем временем елейно уселась на своего конька.

— Дочь наша, слышь, отец, взрослая, говорю, стала.

— Мама! — Я покраснела. Отец наяривал суп. Он покуда не вникал, откуда дует ветер. Ему было сладостно: он выпил после трудовой недели. Я решила, что в ближайшие пять минут сладостности у него поубавиться.

Мама взглянула сквозь меня приторно-отрешенным взглядом.

— Что «мама»? — передразнила меня мать. — Думаешь, я ничего не знаю?

Я застыла над своей тарелкой с супом. А там, под платьем, из меня продолжали течь мои первые месячные: уже не столь обильно, но непрерывно, капля за каплей. Я вдруг ужаснулась, но вовсе не тому, чего мама ожидала. Что мне теперь делать с моими месячными? Ведь тряпочку скоро пора выбрасывать, это ж не губка. Клянчить у мамы денег на тампоны? А где ее собственные гигиенические прокладки, необходимые на каждые день, хотелось бы знать?

— Ты о чем, мать? — поинтересовался отец, налегая на вторую рюмку.

— Да так, ни о чем, — горестно вздохнула мама, явно оттягивая время, чтобы меня позлить.

Некоторое время молчали, уплетая чертов ужин. Вернее, отец уплетал, а мы сидели с мамой, как две соперницы-клуши, не поделившие насест. Мне хотелось улизнуть, но я знала, что так будет только хуже.

— Мне соседи все рассказали, — мечтательно проговорила мама минуту спустя.

Она уставилась на меня. Я на нее. В ее глазах сквозило злорадство.

— Что рассказали? — напряженно спросила я.

— А то, как ты обжималась в подъезде с этим твоим ухажером, вот что!

Отец по инерции навернул еще пару ложек супа. Потом до него вроде бы начал доходить смысл сказанного. Он, видишь ли, мой дорогой дневник, хотел отдохнуть после трудовой недели. Принять на грудь, что-нибудь рассказать бессмысленное, но веселое, потом залечь перед телеком и укрыться в скорлупе на весь вечер, чтобы никто его не дергал. А тут такие откровения мадам Брошкиной. Теперь они вдвоем на меня пялились. Мама — торжественно. Отец — пока удивленно.

— С Виталиком? — Я стала совсем пунцовой. — Ты говоришь — с Виталиком?

— С Виталиком, не Виталиком, откуда мне знать. — Мать поджала губы. — Может, у тебя их много, этих Виталиков…

— Мама, прекрати! — Мой голос зазвенел, предвещая начало очередной истерики. — Ты же знаешь, что мы с ним просто друзья!

— Ага, друзья! — с готовностью откликнулась мать. — Все вы так говорите. А потом несете в подоле.

Меня переполнило дикое возмущение. Я никогда не тихарилась с Виталиком, ведь это была действительно дружба, и мама прекрасно это знала. А вот знала ли она, что в тот день, о котором она мне сейчас предъявляет, Виталика едва не убили? Причем исключительно по моей вине. Могла ли она знать, как все сложно и запутано у нас с ним, особенно после того случая в подъезде, когда я позволила себя поцеловать, и какая-то падла нас застукала? Она не знала и, испытываю подозрение, не хотела знать. Ей было плевать.

Пока я беспомощно пыталась найти достойное опровержение, отец успел побагроветь. Учитывая, как мама преподнесла, его можно понять — мне только тринадцать. Да и несколько подряд употребленных рюмок сыграли в этом не последнюю роль.

— Чего удумала?! — рявкнул он.

Вот этого у него не отнять. Что трезвый, что подшофе — рявкает он одинаково. Как правило, не дожидаясь даже веского повода.

— Папа, это неправда! — в отчаянии выкрикнула я. — Мы просто друзья!

— Говорю же, взрослая стала, — проворковала мама, сияя, как чайник. — Родную мать ни в грош не ставит. Стало быть, врушка я, так?

— Врушка! — завопила я ей в лицо. — Да, врушка!

— Не смей! — Все маски оказались сорваны. На лице мамы осталось лишь одно чувство — злоба. Оно было необъятным, как весь этот несправедливый мир. — Всего тринадцать лет! Позоришь нас перед соседями, дрянь ты этакая!

Позоришь перед соседями… Мне бы тогда смекнуть, что к чему, но мое возмущение было таким же бескрайним. Отец побагровел еще больше.

— Чтоб ноги его больше не было! — рявкнул он вообще уже невпопад.

— Так он к нам и не ходит! — поспешила мать его реабилитировать. — В подъезде вечно трется. Совесть, видать, не чиста.

— Он мой друг! — взвизгнула я, и вот тут отец вскочил.

Я думала, он меня прибьет. Такой у него был вид. Все мое возмущение как ветром сдуло. Похоже, чего-то я не учла во всем этом маскараде. Такое ощущение, что между ними уже подробно мусолилась эта тема, так что отец завелся, можно сказать, с пол-оборота. Не знаю, что мамочка ему навнушала, но выглядел он страшно.

— Заткнись!

Он нависал надо мной, сжимая и разжимая кулаки. Никогда в жизни он не поднимал на меня руку. Двойная работа в этом плане ложилась на плечи моей многострадальной мамы. Я решила, что этот день настал.

Мама, впрочем, тут же засуетилась, изобразила озабоченность. Стала торопливо утискивать отца на место. Не знаю, до какой степени она была искренна. Кто знает, как бы все оно обернулось, если бы отец перешагнул тогда черту.

Он уступил ее настойчивости, вновь уселся за стол, взял в руки ложку. На меня он не смотрел, испугавшись своей же ярости. Покосился один раз на бутылку, но, видимо, посчитал, что момент не совсем подходящий.

— До чего отца довела! — попеняла мне мамочка победно. — Смотри, если только еще раз узнаю, что ты с кем-то тискаешься… Не смей позорить нас перед соседями. И чтоб ноги твоей больше не было у тети Зои. Докатилась совсем!

И вот тут-то мои глаза открылись. Инцидент с Виталиком Синицыным — пустяк, мама даже не придала этому значения. Несмотря на сплетни, она вовсе не была намерена препятствовать нашему с Виталиком общению. Ей требовалось другое: отлучить меня от тети Зои после конфуза, произошедшего днем.

Когда я молча вышла из-за стола, меня никто не удерживал. Обычно, если я не доедаю, мать начинает разоряться, а тут — ни гу-гу. Я укрылась в своей комнате, немножко поплакала, после чего включила музыку и постаралась забыться.

Зато на следующее утро на моем письменном столе загадочным и молчаливым образом возник пакет прокладок. Мама просто положила его, не сказав мне ни слова. Я также молча приняла подачку. Куда мне было деваться?