14 августа, 2004г.

Подруги у меня пронырливые. Что Катя Череповец, что Надюша Трофимова — ни дать, ни взять, ведьмочки. Между собой у них, правда, постоянные трения — слишком разные взгляды и воспитание. Трофимова из семьи коммерсантов, у нее и мировоззрение соответствующее — более прагматичное, что ли. Череповец вечно витает в каких-то своих грезах, что, правда, не мешает ей иметь кучу поклонников, которых она постоянно отшивает. Я прекрасно уживаюсь и с той, и с другой, стало быть — я нечто усредненное между Катей и Надеждой. Признаться, Катька мне немного ближе, пусть они обе и оригиналки, каждая на свой манер. С Трофимовой классно прикалываться, она знает все ходы и выходы, но на крепкую женскую дружбу я бы с ней не ставила. В большинстве случаев Череповец всегда знает, когда нужно поставить точку или сдать назад. Трофимова же по большому счету прет напролом, подчас не задумываясь о последствиях. Это у нее не стервозное, скорее, от недостатка смекалки.

Катька ее вечно осаждает. В двенадцать лет какие-то чуваки едва не поимели Трофимову, которая была еще девственницей, принуждая, чтобы она удовлетворила их орально по кругу. Причем она сама вляпалась, по своей дурости. В тот раз ей повезло, а так не знаю, чем бы дело закончилось — принуждение к оральному сексу часто недоказуемо на суде, следов нет, а вот последствий на психике — масса. Надька получила парочку затрещин, но в конце концов ей все-таки удалось отмазаться. Но, как говорится, горбатого могила исправит: буквально через полгода Трофимову трахнули. Она утверждает, что по обоюдному согласию, но мне как-то сомнительно. Трахаться в тринадцать лет! Я представить не могу, как это возможно, вспоминая себя в том возрасте.

Именно Надька Трофимова проявила смекалку, а не Череповец, с которой я делю парту. На перемене мы вчетвером с еще одной одноклассницей, Жанной Шагиевой, которая была себе на уме и, на мой взгляд, слишком претенциозная, выбрались покурить. Курю я нечасто, в основном в школе, иногда вечером, когда гуляю. Надька — давно хроник в этом смысле, ну а мы с Катькой — так, увлеченные. У Шагиевой постоянный чувак на «десятке», известный тип в городе по кличке «Силовик» (я бы сдохла со стыда, будь у меня такое прозвище). Надька меняет пацанов со скоростью фотонов, которые мы только что проходили на физике. Череповец тоже никак не определится, что ей нужно. Я — покуда старая дева. Катька вроде тоже как девственница, но что-то в последнее время она темнит по этому поводу. Сдается мне, врет.

У Надьки новые джинсы, она их сегодня с утра расхваливает. Мы обосновались в глухом закутке, подальше от глаз учителей. Я ожидала, что Трофимова вновь начнет петь гимны своей джинсухе, но она, сделав парочку торопливых затяжек, вдруг покосилась в мою сторону и изрекла:

— Люська, ты чего, влюбилась?

Я чуть не проглотила сигарету. Череповец вскинула брови. Жанна Шагиева оглядела меня с холодным интересом, который я сочла высокомерным. Иногда она меня бесила. Перла из нее «голубая кровь», хотя на поверку все это была рисовка. Она и парня себе подбирала не по качествам, а по машине. Боюсь, придется мне сдерживать себя в ее присутствии, иначе мы непременно подеремся.

— Пошла ты знаешь куда! — огрызнулась я. — Дура, что ли?

Надька не смутилась — ее вообще трудно смутить. Достаточно вспомнить, как она кроет иногда матом наших одноклассников. Это совсем не мешает ей обжиматься с ними на вечеринках.

— Мутная ты чего-то, — констатировала Трофимова, делая сигаретой непонятный жест. — Сама не своя.

Я пригляделась к ней. Вроде бы не издевается. Нет, ну с какой стати такие вопросы? Ни в кого я не влюблялась!

— Ты не про Виталика часом? — осведомилась Катька.

Трофимова состроила гримасу.

— Виталик — чмошник. — Она опять покосилась на меня. — Без обид, Люсь.

— Я не обижаюсь, — процедила я, хотя по-честному было чуточку обидно. Он чмошник, нет слов. Но все-таки мой поклонник…— Виталика в армию забирают, — добавила я, как будто это все объясняло.

— Ясно, — кивнула Надька. — Тогда кто?

— Никто. Иди ты в баню!

— Ладно, — бросила Трофимова и умолкла. Я позеленела от злости. Причин злиться не было, но я бесилась. Катька тоже промолчала. А то, что промолчала Жанна — плюс ей в зачетку.

И вот сижу я на физике, а в голову ничего не лезет. Покемонша что-то лопочет — вижу, на меня поглядывает. Пытаюсь сосредоточиться, и не могу. Смотрю на остальных — все внемлют словам Лидии Борисовны, а мне как-то не до этого, хотя до чего именно, фиг его знает. В результате Покемонша вызвала меня к доске, как всегда исковеркав мою фамилию и назвав меня «Игнатьевой» (иногда мне кажется, что она делает это нарочно, разве трудно запомнить — Игнатова!), минут десять промурыжила и залепила «пару». Предмет я знала, но в голове все путалось… Покемонша не сделала мне скидку на любовь и удостоила почетным «неудом». Возвращаясь к парте, я поймала взгляд Трофимовой, которая сидела за партой с Анжелкой Елисеевой, самой красивой девчонкой в классе. Надька браво воздела большой палец, в глазах Елисеевой сквозила понимающая ирония. За это мне захотелось обеим повыдирать космы. А на перемене Танька Огрышко, с которой я особо никогда не контачила, с чего-то вдруг вздумала меня утешать. Она была толстой и глуповатой, эта Танька, от нее всегда разило по́том, я чуть не плюнула ей в глаз в ответ на добрые, по ее мнению, увещевания. В довершении всего Володя Дубко, звезда класса и первостатейный бабник, предложил мне позаниматься физикой у него дома. Предложение прозвучало перед всеми пацанами, и я с большим удовольствием послала Дубко подальше.

Ну и конечно же, фильтром для дурного настроения стал старый добрый Виталик Синицын. Он хоть и закончил школу, но продолжал таскаться за мной и встречать меня после уроков. Как-то Катька поведала мне, когда мы сидели у нее дома и потягивали пиво, что девчонки в классе уже делают ставки. Затащит ли Виталик меня в постель, или же я замучу его до такой степени, что он психанет и расплющит мне морду. А потом Катька спросила прямо: а не думаешь ли ты, Люсь, что поэтому у тебя и нет настоящего парня? Дескать, Синицын вечно крутится поблизости, и все думают, будто я его девчонка. Я поперхнулась пивом, а после призадумалась. Честно говоря, в этом спектре я наши отношения не рассматривала. Насчет постели могу сказать так: когда я узнала, что Виталик в этом отношении вовсе не Хорек Тимоха, мне стало легче на душе. Тащить это бремя, когда человек ради тебя отрекается от личной жизни, а в ответ не получает ничего, мне не улыбалось. Ради Бога, пусть он спит с другими девчонками, мне-то что. Я даже рада: возможно, какая-нибудь из них подцепит его на крючок, и он обо мне забудет. Нет, я не была его девушкой… но мне и не хотелось, чтобы он обо мне забывал. И если бы я застала у него дома какую-нибудь шмару, закатила бы скандал на весь мир.

В тот день Виталик, как положено, топтался возле школы, поджидая меня, и всю дорогу до дома я играла на ту команду, кто делал ставки на Виталькины кулаки. Я его буквально изводила, а он терпел. Даже пытался урезонить — ну не олух ли! Нашел кого успокаивать, меня мать-то успокоить не может, если я завожусь. Правда, чтобы меня завести, нужно очень постараться. У мамы это выходит лучше других.

Распрощавшись с Виталиком, я вернулась домой и со злостью засела за бинокль. Яростно уставилась на знакомое окно напротив. «Сережи» не видать, форточка закрыта. Никого нет дома. Ну и черт с тобой, в который раз уже подумала я.

Я попыталась разыскать других своих «приятелей», но и они как сговорились. Письменный стол «Костика» пустовал. «Маргарита» не пялилась на свою грудь, не пыталась придумать способ, как сделать ее меньше в объеме, и не ворожила. «Принцесса», я думаю, была в садике, «Гоголь» на работе, а «Миша», сто процентов, охал с похмелья. Одним словом: пошли вы все!

Пришлось заняться более прозаичным наблюдением: своего двора и его окрестностей. Я помельтешила окулярами туда-сюда, не обнаружив ничего достойного внимания. Двор как двор, а бинокль, видимо, тяготел только к одушевленным объектам, иначе говоря — к людям. Я намеревалась уже бросить это гиблое дело, но тут мой взгляд остановился, а я сама похолодела.

Дело в том, что во дворе у нас есть игровая площадка. Так, одно название: турник, какой-то железный гриб и качели. Турник использовала шпана в качестве ворот, когда утраивала первенство под нашими окнами. Качели были излюбленным объектом мелюзги. Назначение гриба всегда оставалось для меня тайной. Когда использовались качели, об этом по скрипу узнавала вся округа: смазывались они в последний раз на заводе-производителе. Я сама в детстве качалась на них же, а после лет этак десяти думать о них забыла. Обращала на них внимание не больше, чем на обои у нас дома.

Поспешила я подумать, что бинокль не работает с неодушевленными предметами. Еще как работает, просто, видимо, это у него по настроению происходит. Мои качели, такие любимые в детстве. Именно с них я свалилась однажды и раздербанила обе коленки, а пацаны, которые были поблизости, стали гоготать. Они тут же и замолкли, когда я, оглашая мир ревом, поплелась домой, а по ногам текла кровь. Потом отец обработал мои раны, а по мере лет — еще дюжину, и в половине из них виновны были именно качели. Время идет, я расту, у меня другие интересы, у меня появляются месячные, я становлюсь женщиной. Подружки думают, что я влюбилась, у меня растет грудь не по дням, а по часам, растут волосы в интимных местах. Я перестаю смотреть в небо, а ведь мы так часто смотрим на него в детстве. Все больше я заглядываюсь на людей, а точнее — на парней. Не на моих ровесников, чего на них заглядываться, в школе осточертели, — на взрослых парней. Некоторым из них под тридцать, — да, они меня интересуют, и если бы мама узнала об этом, ее мигрени бы пришел конец, как и ей самой.

А качели стоят и стоят, и вот уже новое поколение седлает их и эксплуатирует, их истошный скрип становится привычным, даже он перестает привлекать внимание…

Вернее, не привлекал. До этого момента. Ведь теперь я не просто смотрела на качели, я смотрела в бинокль, который ломает линию судьбы и переиначивает ее по-своему. Качели не скрипели, но они и не были пусты. Просто тот, кто на них сидел, не качался, — он курил. Мой сосед «Сережа», собственной персоной. Ему, наверное, просто не курилось в другом месте, и он притащился на качели. И все бы ничего, только при этом он в упор смотрел прямо на меня.

Я не просто отскочила от окна. Я почти упала на пол, больно звезданувшись бедром об отопительную батарею. Вечером вскочит синяк. Еще один ушиб по вине качелей. Бинокль выпал из моих рук и только чудом не разбился. Мое сердце застряло где-то в горле. Поймана! Я поймана! Теперь уже вне всяких сомнений!

На корячках я отползла от окна, и только тогда набралась смелости встать в полный рост. Здесь «Сережа» уже не мог меня видеть. Я осторожно сделала шаг к окну. Еще один. Привстав на цыпочки, я на секунду выглянула во двор, выхватив в поле зрения участок с качелями. «Сережа» все еще сидел на них, и, называй себя идиоткой или нет, но я была уверена, что он продолжает пялиться на мои окна. Я вновь отшатнулась и захихикала, хотя мое сердце колотилось от ужаса. Я даже зажала рот рукой, словно он там мог меня услышать. Через секунду я опять кралась, как матерая партизанка. Только теперь меня никто не выслеживал. «Сережа» докурил сигарету и исчез в неведомом направлении. Качели были пусты. Я еще немного похихикала, а потом зареклась прикасаться к биноклю на всю оставшуюся жизнь.

Хватит, наигралась.