Глава 19

Глава III

Когда Гаузена вели в камеру, он думал не сколько о той неприятной компании, с которой ему предстоит столкнуться, столько о том, чтобы прилечь и отдохнуть от пережитого. Камера была не очень просторной, и в ней имелась в наличии всего лишь одна кровать с двумя койками. На верхнем этаже кто-то лежал, повернувшись спиной к стене. На нижней койке на боку валялся потрепанный тип с плаксивым лицом пьяницы. Левой руки у него видно не было.

— Будет очень обидно, если Лин придется спасать меня отсюда, — подумал юноша. Ютиться в углу ему совсем не хотелось, и он решил завладеть местом на койке любой ценой.

— Эй, дружище! Что у тебя с рукой? — приветливо обратился к пьянице Гаузен, хотя он и не испытывал ко всяким выпивохам теплых чувств. — Да и лицо у тебя как будто табун лошадей на нем оттоптался, — прибавил про себя юноша.

— Они оторвали мне руку… Но это не самое худшее, что они со мной сделали, — захныкал пьяница.

— Уймись уже, алкоголик бешеный! — раздраженно донеслось сверху, и Гаузен узнал голос уголовника, которого недавно допрашивали милиционеры.

— Это его Петя надоумил рассказывать всем о чудовищных пытках, чтобы потом они от страха раскалывались на допросе. Пообещал ему наливать за каждое признание. Так что не доверяй ему — ради выпивки он готов на все, — объяснил зэк. Гаузен хотел расспросить обитателя верхней койки поподробней, но сокамерник повернулся на бок и, казалось, снова задремал, так что юноша решил продолжить беседу с разоблаченным алкоголиком.

— Так ты подставной что ли? — уже без былого дружелюбия поинтересовался Гаузен.

— Я пол-литр-заключенный! — важно представился сокамерник. — Я работал … пили-водчиком… с алка…алкоголицкого на русскую… И пострадал за свои убеждения онко… алка… алкоголическим заболеванием!

— И что же у тебя за недуг такой? — не понял Гаузен, который, конечно знал, что такое пьянство, но последнее словосочетание было совершенно незнакомо для него.

— Как сказал вождь мирового пролита… пролила… Ик! Портвейна, — продолжал плести выпивоха. — Важнейшие изыскус… из закусок — это вино… и сыр! А я пошел еще дальше и пью все, что могу, закусываю, чем придется, а после этого творю, все, что мне заблагорассудится! Для меня нет никакой разницы! Для меня и политура сойдет за пол-литра, лак сойдет за ликер, морилка мне будет горилкой, а если нет под рукой виски «Уайт Хорс» то раздобуду уайт-спирита, — не имея смысла больше притворяться, пьяница достал спрятанную руку и энергично начал размахивать ей, силясь выказать свои предпочтения.

— А что сделал-то? — вернулся к вопросу Гаузен, мало чего понимая в этом бреду.

— Да я повесил… повесел… — запинаясь, пытался объяснить хозяин нижней койки.

— Кого повесил? — насторожился Гаузен. — Убийца что ли?

— Да нет! — махнул рукой пьяница. — Повесел-лился слегка.

— Бедняга, да тебе надо лечиться, лечиться и еще раз лечиться, — для приличия посочувствовал Гаузен. — Может, отдохнешь, разомнешься на полу, а я пока койку твою посторожу.

Но пропойца не согласился на столь заманчивые условия.

— Я бы тебе даже налил из своей фляжки за это, — добавил юноша.

— А что там налито? — оживился алкоголик.

— Самое вкусное вино, которое в этих краях не достать, — рассыпался в обещаниях Гаузен.

— А оно кислое или сладкое? — не отставал пьяница, забыв, что еще недавно проявлял индифферентность к горячительным напиткам.

— Полу-кисло-сладко-вкусное, — расписывал юноша, не зная, какой сорт у этого так называемого алкоголика любимый.

— А какая у него крепость? — уточнил сокамерник, шумно сглотнув слюну.

— Если бы стены темницы были такими крепкими, как это вино… то нам и за двести лет отсюда не выбраться, — не уставая, нахваливал Гаузен дешевую на самом деле выпивку.

Глаза пьяницы жадно загорелись, и Гаузен решил, что пора заключить сделку настала:

— Давай так — ты освободишь мне койку, а я дам тебе хлебнуть.

Пьяница лишь закивал головой и протянул руку.

— Правда, фляга осталась у Мити с Петей. Но скоро я выйду отсюда и обязательно тебя угощу, — сообщил юноша, и обманутый в ожиданиях сокамерник тут же потерял к нему всякий интерес.

Гаузен по натуре был очень упрям, так что он предпринял еще одну попытку захватить себе место для отдыха.

— Слушай, я смотрю, ты вопросы всякие любишь задавать, — вновь обратился юноша к пьянице. — А делать все равно нечего. Давай в загадки, что ли поиграем. Если я выиграю, то ты мне свое место уступишь. А если ты победишь, то я свое.

Пьяница как-то неопределенно посмотрел на Гаузена, силясь понять, в чем разница выигрыша и проигрыша, что юноша счел за согласие.

— Можешь первым задать, — предложил Гаузен, который пока не смог вспомнить чего-то стоящее.

— Висит груша — нельзя скушать, — после тяжелых раздумий загадал пьяница. Похоже, это была единственная загадка, которая осталась в его пропитом сознании.

— Гнилая, что ли? — недоуменно предположил юноша. Он понятия не имел о чем речь и ожидал более традиционных загадок, например, про речку или дождь.

По-видимому, пьяница и сам позабыл ответ. Вопрос так бы и повис в воздухе, если бы вновь не дал о себе знать обитатель верхней полки.

— Боксерская! — торжествующе сообщил Гаузену зэк. — Посмотри на мои уши и нос. Видишь, какие помятые? Да не бойся, не обижу! Я вообще в молодости был спортсмен хоть куда! Ногу за шею закладывал! Правда, потом начал закладывать за воротник, как вот этот дурак, — немного погрустнев, закончил узник. Он уже не стал поворачиваться обратно и с интересом наблюдал за состязанием.

— Теперь моя очередь загадывать, — продолжил юноша и обратился к пьянице.

— Ему кланяются, чтобы дать денег, — загадал Гаузен, имея в виду нищего, сидящего на земле.

— Коррумпированный чиновник! — выдал верхний сокамерник, и Гаузен осуждающе посмотрел на него.

— Вообще-то мы здесь вдвоем играем, и ставки у нас реальные, — осторожно сообщил юноша заключенному.

— Ладно, больше не буду перебивать, — не обидевшись, успокоил юношу зэк. Гаузен тем временем, считая предыдущую попытку проваленной, решил загадать чего посложней.

— Она всегда приходит незваной, — отдаленно начал юноша и посмотрел на пьяницу, ожидая от него ответа.

— Моя теща! — испуганно воскликнул пьяница и перекрестился. Гаузен был настолько возмущен такой глупой догадкой, что решил дать своему противнику второй шанс.

— Встречи с ней боится каждый человек! — нарочито гробовым голосом пророкотал юноша.

— Да теща же! — вжался от страха в угол пьяница.

— Еще ее называют костлявой, — не сдавался Гаузен, дивясь недалекости своего сокамерника.

— Моя теща… Она тощая как смерть! — еще больше перепугался выпивоха.

— Ну вот, да ты же сам ее назвал! — не выдержал Гаузен, выдавая отгадку.

— Кого назвал? Тещу назвал? Ее зовут Антонина Казимировна! — настаивал на своем пьяница.

— Какая еще Антонина Казимировна? Я тебе покажу Антонину Казимировну! — рассердился Гаузен, возмущенный столь непроходимой тупостью.

— Не надо показывать! Я боюсь ее пуще смерти! — взмолился алкоголик и от страха свалился под кровать.

Гаузен уже было занял освободившееся место, но койка до того дурно пахла, что юноша, поморщившись, подумывал, а не отказаться ли ему от завоеванного удобства?

— Он так боится тещи, что когда она собирается к нему в гости, он всегда напивается и что-то устраивает, лишь бы его забрали подальше от нее, — сообщил сосед сверху, которого, изрядно повеселило недавнее происшествие, и спросил:

— А ты парень, я вижу, не местный… Не деревенский, случайно?

Похоже, что старомодная по меркам этого мира одежда юноши давала о себе знать. Гаузен, сделав вывод, что спорами он пока ни к чему хорошему не пришел, кивнул головой, чем еще больше порадовал зэка:

— Это хорошо. Я сам родом из деревни. Бывало сяду в очередной раз, залезу на верхнюю полку и представляю, будто я на печке лежу… И мечтаю о родных полях да лесах… Брешут про нас, провинциалов, будто мы деревенщина, пропахшая навозом, и нет у нас никакой духовности и романтики. Понимаешь, о чем я, малек? — приветливо поинтересовался зэк, и Гаузен снова решил не спорить.

— Сам я помню, как впервые попал в город, был такой же растерянный, как ты, — и зэк начал рассказывать про местную жизнь, доходчиво объясняя Гаузену про здешние порядки. Юноша тоже задавал вопросы и даже догадался рассказать ему причину, по которой он сюда загремел. На что зэк надавал ему много советов, как вести себя на следующем допросе.

На середине разговора в камеру ввели смуглого молодого человека с испуганным лицом, который был лишь немногим старше Гаузена. Сначала он молча жался в углу, но потом начал прислушиваться к разговору.

— А нельзя ли и мне помочь? — робко вмешался он.

— А тебя-то за что, Маугли? — наконец обратил внимание на новичка зэк.

Молодой человек, уставший от долгого молчания и тяжелых дум, горестно покачал головой и начал свою историю:

— Меня зовут Арчи Кунашвили! Я приехал погостить к своей семье, а заодно и поторговать. И вот иду я по рынку, кричу: Халва! Халва! А они меня схватили и теперь говорят мне, что я кричал «Хвала Аллаху».

— И что? Плохо похвалил что ли? — не понял Гаузен.

— Да при чем здесь Аллах? Я вообще кахетинец! — громко возмутился Арчи и, будто бы испугавшись собственных слов, добавил:

— Вы не подумайте чего, я Аллаха очень уважаю. Просто я другого исповедания… Это еще не все, — утерев слезы, продолжил несчастный кахетинец. — В милицию кто-то сообщил, будто на рынке взрывчатка заложена, и милиционеры привели с собой собаку. А она идет себе между рядов, а потом как подскочит ко мне! Как занюхает! Как залает! А товарищ лейтенант и говорит мне: Ну что, Арчи, допрыгался! Что это у тебя там в лотке? Гексоген? Подорвать нас хочешь?

— Ну так докажи им! — не выдержал зэк. — Консистенция, конечно, похожа на взрывчатку, но любая экспертиза докажет, что ею в халве и не пахнет.

— Не могу, — заплакал еще горше прежнего кахетинец. — Собака съела все доказательства моей невиновности, — и перешел с причитаний на проклятия:

— Во всем виноват этот пес нечестивый, этот кебаб недожаренный! Да будь он проклят до конца своих дней!

— Собака-то тут при чем? — вступился за животное Гаузен. — У нее ума мало, а кушать хочется постоянно.

Юноша вспомнил, как часто кормил любимца Леканта Брюхогрея. Иногда он прямо на глазах пса съедал кусочек-другой, но тот не обижался, так как кормили его от пуза. Да еще Лекант, боясь отравления, давал собаке пробовать свою пищу, и только после этого принимался сам. Когда же пес исчез, то настала очередь Гаузена, но много принц все равно не давал. А вот ястреба Когтервача принц любил еще больше, чем пса, и тот ел только сырое мясо.

— Да я не про собаку, — пояснил незадачливый торговец. — Это все Филимон Зеленых! Его сын сбежал без спроса с моей сестрой, и теперь он мстит всей нашей семье.

— Филимон Зеленых! Бывают на свете люди, — сказал зэк, — которые ходят и просят — прямо-таки настаивают — чтобы с ними разобрались. Они скандалят с беспризорным бомжом, набрасываются на тебя с кулаками, если ты оставил малюсенькое пятнышко их пиджаке, оскорбляют первого встречного, не утруждая спросить себя, на что этот человек способен. Люди этой породы топают по асфальту, вопя: «Вот он я! Прикончите меня!» Филимон Зеленых и есть такой человек, — повторил зэк и презрительно сплюнул сквозь зубы.

— Одно дело, если человек плюет мимо урны, а другое — когда на окружающих. Плевок — преступление разовое, а неуважение куда хуже, потому что это непрекращающееся преступление. Уж по сравнению с этим мерзавцем я просто мелкий нарушитель! Мы с ним вместе начинали, но у него не было никакой чести. Он даже вступил в банду ГНУСНО.

— А можно в банду и по-честному было вступить? — не понял Гаузен.

— ГНУСНО — это значит «Грабь, Насилуй, Убивай Совместно с Нашей Организацией», — пояснил юноше зэк. — А потом он перешел в шайку под названием «Летучий Голландец Шульц». Это была самая бандитская из пиратских и самая пиратская из бандитских группировок! Он заработал миллионы на продаже нелегальных копий кассет, а на рэкете — и того больше! Да он ограбил бы собственную бабушку и заснял преступление на видео, а потом продавал, если бы был уверен, что это принесет ему хоть немного денег!

Тут заключенный обратился к другому юноше:

— Ладно, Арчи, я и тебе помогу! Мне только дай повод ему в овсянку плюнуть. Тоже мне, колбасный отец дон Филимоне.

Весь оставшийся день Гаузен болтал с зэком и Арчи. На пьяницу же никто не обращал внимания. Гаузен многое узнал об окружающем мире и даже чему-то научился у матерого уголовника. Зэк даже объяснил, почему его так зовут:

— Я в юности, когда первый срок отсиживал, то книжку прочитал, как ее там… «Униженные», кажется. Или нет, «униженных» Федя написал, а мой любимый автор Витя…

— Витя в тигровой шкуре… — подал с пола голос пьяница.

— А вам не кажется, что ваше мнение в данном вопросе не существенно? — желчно поинтересовался Волжанин, и все еще не протрезвевший сокамерник испуганно замолк.

— В какой еще тигровой? Он что, как Гомер, на каменных табличках наощупь писал? — вступился за любимого классика бывалый узник. — Это ж Виктор Гюго! И книжка у него есть… Ну, в общем, у него там герой, он прям как я! Где его не носило, куда его не мотало! И в тюрьме был, и в монастыре, и в канализации! Мне эта книга так в душу запала, что я даже документы себе новые сделал! Но сам понимаешь, имя французское, привлекает внимание… И я немного его подредактировал! Так я и стал Иван Волжанин!

Но я лучше другую его историю расскажу, покороче. Там тоже сплошная уголовщина! Как же она называется… Сумбур какой-то матери! — и зэк сбивчиво, будто в первый раз, начал пересказывать суть событий:

Жила в Париже одна цыганка и звали ее Смиральда. Смиральда — это потому, что смирительная рубашка по ней плакала. И был у нее козел. А может и козлиха, но определить это было затруднительно, потому что когда кто-то лез проверять, эта скотина била копытом прямо в лобешник. В общем, по повадкам был козел самый настоящий. А занималась эта козлиная шкура вместе со Смиральдой тем, чем легавые постоянно угрожают. Била в бубен, то есть. А то, что высыпалось, они пропивали и проедали. И жила эта Помиральда с козлом, пока не запал на нее один священник.

Фроло его звали, или Фродо, но не тот, что в печку золотишко выкидывал. Был он совсем бритый на голову, как и все ихние священники. А жену ему иметь не полагалось, как и всем католико-попам, но хотелось до зарезу.

Ну, он к Помиральде подходит и говорит: Пойдем ко мне в келью, исповедоваться, я ведь священник, от меня ничего скрывать нельзя, даже панталоны. А она ему: Ты что, опять ладана нанюхался? Сам себе плешь проел, а мои кудри я проесть тебе не позволю! И в рясу ему высморкалась. И уж очень Фролка обиделся от подобного маневра. А был у этого священнослужителя звонарь колокольный. И звали его Козья Морда, потому что красота у него была ну очень специфическая. И в спине он был ну очень мускулистый! Правда, глухой он был, как Герасим, и звонил от этого что попало. Такую дребедень раззванивал, что никто не мог никак врубиться, по ком это звонит колокол? Ну да кто же ему с такой мордой пошел бы жаловаться?! А еще он на ногу хромал, отчего его так и звали — Хромео. Впрочем, Хромео, кажется, в другом деле замешан был…

И попросил, значит, Фродо у Горбатого: Утащи, типа, мне эту Помиральду, а то я сам без нее помираю. Может и клал Козья Морда на все это дело с колокольни, но приказ начальства. Делать нечего — надо исполнять. И вот Горбатый караулит Помиральду в темном углу. Всю дорогу ей перегородил. И она ему и вякнет: Чего встал как пизанская башня? Дай пройти!

А Горбатый в темноте по губам читает плохо, вот и подумал, что она его на свидание приглашает. Как схватит он ее, посадит на спину, и ну тащить в ближайшую забегаловку. Помиральда, естественно, завизжит, а тут как раз поручик с отрядом мимо проходил. Стройный такой, с бакенбардами. Вебом его звали. За то, что всегда во все места сразу поспевал. Он это непотребство увидел, да толком не разглядел. Ну, говорит, Помиральда, раскормила ты своего козла. А она ему — это не козел, а горбун Козьемордо. А он ей: Тудыть, его в качель, не распознал я твоего конька-горбунка. В общем, отряду приказал схватить Горбатого, а сам схватил Помиральду, благо она была не против. А то весь день ей мужики разные непристойные приложения делают, и хоть бы один пристойный мужик попался. А тут как раз вот. С сабелькой и бакенбардами.

Ну и стали они жить вместе, месяц живут, два живут. А священнослужитель этот Фроллер все это время за занавеской прятался и подглядывал, как Полоний за Гамлетом. Интересно же, а то на исповедь все больше вдовы пожилые ходят разной степени престарелости. Ну и на третий месяц Помиральда задумываться начала. Выходи, говорит, ты за меня Веб замуж. Ну, тут поручик, конечно, замешкался, и Помиральда тоже начинает понимать, что поторопила события: Ну не замуж, так давай хоть сапоги почищу, говорит. А он ей возражает: Зачем сапоги? Вон занавеска запылилась! А за занавеской Фроло. Тут Фролка это услышал и смекнул, что по Вильяму-то Шекспиру тех, кто за занавеской, убивают не спрашивая. И Фроло, как Хан Соло, решил вдарить первым. Выскочил и тюкнул Веба, а Веб-то и упал. А свалили все на Помиральду. И вот ее казнят уже, вешают, а у Фроло с колокольни зрелище не очень. И просит он своего Горбатого приподнять, чтобы было лучше видно. А тот угол подъема не рассчитал. Свалился, в общем, католик этот вдребезги. Тут толпа обернулась, не каждый же день священники с колоколен шарахаются. В общем, было уже не до цыганки, так что Помиральда сделала ноги без особого шухера…

Хотя все в камере, включая пьяницу, в отсутствие телевизора слушали эту историю развесив уши, размышления Гаузена были совсем о другом:

— Выберусь отсюда, найду Лин, и вместе свалим из этой дыры.

Юноша надеялся, что Лин все еще не видно поблизости оттого, что она сейчас добывает лекарство Салочке и верит в то, что Гаузен выберется самостоятельно. Тут к нему закралась мысль, что она специально не выручает его из плена, чтобы он не мешался под ногами.

— Освобожусь отсюда и покажу ей, на что я способен, — отмел эти мысли юноша. — Еще неизвестно кто кого будет спасать в следующий раз.