ГЛАВА 7.

ГЛАВА 7.

В это утро Лыкову с нетерпением, как можно быстрее хотелось выехать в поле — боялся пропустить, остаться в стороне от величайшего во все времена и в то же время самого обычного свершения людей — начала весеннего сева.

Первая борозда пашни, первый прокос в травах, первые брызги в бункер комбайна обмолоченного зерна тоже волнуют сердце хлебопашца; в севе же зёрна — особая звень души человеческой, в нём настойчиво главенствует сознание высочайшей значимости, той извечной загадки, а вместе и волнения, сливающегося с безмерным напряжением и беспокойством за судьбу брошенного зерна, за поистине плотскую чистоту содеянного.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

В разрыве лесозащитной полосы у края ровного чёрного поля стояли трактора с прицепленными к ним сеялочными агрегатами, у которых заботливо копошились механизаторы.

Поздоровавшись с людьми у крайней сеялки и вникнув в дело, Лыков понял, что с началом сева приходится ждать, как ободняет.

С севера тянуло хрустящей весенней свежестью. Поле с терпением мужней жены, веря в скорое тепло, нежилось под утренней дымчатой синью.

Василий Петрович Лугов, глянув на Лыкова, сделал несколько мягких шагов в поле, присел, аккуратно убрал верхний слой земли, взяв именно там, где должно лечь зерно, разминая его в пальцах, произнёс чуть слышно: — Отошла слишком за ночь, утрами изнутри тянет влагу — смотрите — всё поле берётся парком.

Лыков, присев на кукорки рядом, всматриваясь в чернеющую даль вслед руке Лугова, постепенно стал различать вначале прозрачный, потом всё густеющий и, наконец, уловил переливающийся волнообразно, словно курящийся над землёй, белый парок в светлой солнечной голубизне, — к закраинам и по лощинам он превращался в сплошную сизоватую туманность.

— Вот она, эта прелесть — хлеборобское начало начал, — мысленно восхитился Иван Кузьмич, — но, наверное, не каждому дано понимать всё это, видеть дымку паров земли, чувствовать их аромат, а вместе и душевное тепло к земле, неизменную тягу к ней.

Отстраняясь от видения, Лыков перевёл взгляд из полевой дали ближе к земле. Внимательно осмотревшись, он поразился многообразию жизни поля: личинкам, букашкам, жучкам, муравьям — всё куда-то спешит, гребёт, цепляется за, казалось бы, безжизненные комочки земли, но здесь же утвердил себя в мысли, что они её часть и собой непосредственно дополняют, насыщают, воспроизводят землю, как и всё живое, кормящееся ею.

А когда он обратился к Лугову, философски восхитившись величайшей гармонией в природе, Василий Петрович, выходя не закрай поля, поддержал разговор, высказав своё мнение, что поля, как и люди, друг с другом не схожи; одни — в серединных бескрайних просторах наполнены жаворонковым звоном, соколиным полётом, разливанным зноем в лете, другие — как это, в буграх — место галок, скворцов и всякой мелкой пташки, что здесь с ранней весны припекает, в жар ветерком продувает, есть поля луговые, к рекам — с соловьями, зверьком и летним испарным зноем; и что у каждого истинного хлебороба есть своё, как-то невзначай облюбованное им, как девку в вечерках, — поле. Ему хочется на нём чаще бывать, лучше работать, смотреть на него, радуясь его обилию или горевать, коль случится скудость.

Слушая Лугова, Иван Кузьмич понимал, что для того, чтобы так чувствовать дыхание поля, видеть всё многообразие его красок и оттенков, душой прирасти к нему, надо быть истинным хлеборобом и, что у Василия Лугова, конечно же, с юности есть своё любимое поле…

Василий Петрович, чуть засмущавшись своего душевного откровения, ещё раз внимательно посмотрел на вольно раскинувшееся поле, людей у сеялок, торопливо высказал беспокойство о готовности к севу звена Фёдора Брицына, и что здесь главные специалисты с механиком Кремневым — не прощаясь, твёрдо, чуть вразвалку направился к машине.

У другого агрегата агроном Малышев и инженер Рогов сосредоточенно устанавливали высев. Подошедший к ним механик Кремнев тоже молча, вгляделся в шкалу. Рогов, закончив закреплять последний фиксатор указателя, стукнул ключом по крышке сеялки, сказал, глядя на Лыкова:

— Пойдёт.., — и все облегчённо отстранились от сеялки кроме агронома, а Кремнев деловито полез в кабину трактора. Плавно тронув с места, он коротко протянул сеялки вдоль полевой дороги, чтоб сделать просев на чистой ровной площадке.

Снова сошлись кружком уже на дороге. Малышев рулеткой отмерил в трёх просевах метровые отрезки, где в углублениях проделанных дисками рассредоточено, желтели зёрна. Пересчитав, все трое назвали цифры. Агроном, косясь на небо, ещё помолчал, коротко глянул на Алексея Ивановича, но, не встретив с его стороны и малейшего движения, утвердился окончательно — вяло махнул рукой, чтоб все устанавливали именно так, понуро побрёл к следующему агрегату.

Рогов, стоя около Лыкова, пояснил:

— Это мы наблюдаем первые муки агронома, а агония по осени будет. А вон Алексей Иванович с Хопровым так своей шкурой чуют, что опять вжарит — четвёртый год кряду. Я бы сказал боженьке, что так нечестно поступать с нами, — Рогов, полушутя говоря так, посматривал на ставшее пригревать солнце, — пора бы и честь знать… ещё ведь кроме красивого пляжного загара и есть всем хочется… ни какой там партийной власти на них нет.

Лыков, внимательно слушая инженера, видел, как Алексей Иванович прошёл в поле, поколдовал, как и Лугов, над пашней, не спеша обошёл сеялки, кивнул перекуривающим ребятам, привычно поднялся на гусеницу трактора и, окинув взглядом поле, словно наметил вешки, сел в кабину. Через минуту трактор, храпнув пару раз, отметившись тёмным дымком, упёрся, натянул обвисшие верхние траки гусениц и весь, словно подобравшись, налился упругостью и, чуть присев в мягкую землю, привычно пошёл в долгожданное поле, оставляя за собой широкую полосу сеятеля — десятки равномерно заправленных семенами земляных рядков. Следом, наполняя гулом окрестность, начали выходить один за другим остальные сеялочные агрегаты.

— Почин сделан, — проговорил, подходя к парторгу с инженером, Егор Малышев, продолжая посматривать в сторону удаляющихся в поле сеялок, и как бы между делом поинтересовался, — что там, Кузьмич, в районе-то бают?

— Лиха, говорят, беда начало — бросил зерно, а там поглядывай на небо, — в тон агроному отозвался Лыков.

— В районе и шёл разговор, Пётр Павлович, чтоб найти те средства и очиститься от сорняков. Главное сейчас, говорил первый, необходимо всему дать демократические начала, начать жить честно, открыто, всюду поднять дело, намекнул на большие перемены в управлении сельским хозяйством…

— Мура всё это, Кузьмич, — перебил Рогов, — толстолобиков ни чем не прошибёшь, как прикрывались демократией, так и будут. Вы слышали, как теперь мужик рассуждает? Помните, в марте, ещё Шустова была у нас в мастерских, как тракторист Седов всем лекцию читал, сегодня вон шахтёр вторит — а мы всё с мужиком в детский садик играем… — Рогов то взахлёб, то обстоятельно стал доказывать, что все вводимые на селе изменения должны глубоко обосновываться самой крестьянской сутью. Не зря же ухватистого крепкого мужика в народе метко называли кулаком; только смысл в это название после вложили однобоко — антисоветчик, а что крепок к земле в крестьянском корне — выбросили. И что теперь через сколь уж лет продолжают оставаться к нему эти же расценки.

Лыков, слушая Рогова, невольно припоминал и его прежние рассуждения, что своей натурой крестьянин никогда не был собакой — преданно в глаза хозяину не смотрел, что он кот — самостоятельность, независимость и место, пусть где-то в сто раз лучше.., что мы, продолжая лишать мужика самой простой сельской сути, в проектах творим вроде чудо, а на поверку выходит — самое обыкновенное головотяпство.

— Значит, на подряд надо смотреть гораздо глубже и уж, конечно, не из кабинета, а проверить стократ здесь, в поле, — заключил Лыков доводы Рогова.

Малышев забеспокоившись, что надо ехать в другую бригаду, попрощался.

Рогов вдогон прошептал гневно: «Горбатого могила исправит» — и, помолчав, решительно высказал Лыкову:

— Вообще-то скажи мне, парторг, — кому всё это надо в нашем колхозе? Эти вечные нервные горячки и стрессы! Ветврача почему уволил Бобров? Главного зоотехника опять «в мешке» привезли. А вы посчитали, сколько в зиму курносых передохло? А сколько больных дойных коров по фермам? А где партком в таком случае?

Лыков видел, как у Рогова от напряжения на висках из-под завитушек тёмных волос проступили светлые капельки, а на белом яблоке глаза появились красные прожилки, но он, сдерживаясь, лишь совсем хриплым голосом высказался до конца:

— Вам бы, комиссар, сейчас впору присмотреть, как землю диким бахчевным бригадам нарезают, что за строители опять в колхоз подряжаются — в конторе ступить негде. Здесь не свежий весенний бриз нужен — ураган, и то устоят отдельные. И вдруг, вскинувшись весь, выдохнул:

— А впрочем, товарищ парторг, я ни с Малышевым, ни с Бобровым, да и с вами — винишком и прочими гадостями не баловался, извините за откровенность!

Отвернувшись как-то неестественно приподняв плечи, оттопырив в стороны присогнутые в локтях руки, Рогов пошёл прочь.

Прямота, откровение и явный упрёк Рогова были обидны, но теперь и понятны Лыкову. А вместе с прозрением к нему подступила и злость — злость на самого себя, на партком, на райкомовских, обида за людей с их всевозможными ухищрениями в жизни, за свою слабость и бессилие в том, чтобы изменить всё это разом, устроить всё честно, по совести. Вместе с обидой и злостью в нём в этот раз где-то внутри затеплилась надежда, что, может, теперь всё здоровое поднимет голову, прозреет и, словно река в половодье, сметёт всё смердящее у заберегов, в мутных круговоротах омутов.

Лыков твёрдо пошёл навстречу разворачивающемуся трактору, на ходу вскочил на подножку ближней к нему сеялки. Постоял, ощущая мягкость движения по ухоженному полю, и, вдохнув полной грудью встречного воздуха с лёгкой примесью сгоревшего тракторного соляра, успокаиваясь, заметил на себе пристальные взгляды сеяльщиков. Неестественно улыбнувшись им, Лыков присел, крепко держась за поручни, стал наблюдать, как из ячеи медленно выталкиваются вращающейся шестерёнкой зёрна и ровным ручейком — водопадом, роняются в благодатную, весеннюю прогретую почву.