ГЛАВА 5.

ГЛАВА 5.

У левого катка гусеничного трактора, порыжевшего от времени, два тракториста натягивали новую гусеницу.

Трактор ровно пыхал выхлопной трубой, похрапывая богатырём в лёгкой отдыхающей дрёме, играючи перебирал поршнями. Через равные промежутки времени, получая чуть большую дозу соляра, он вздрагивал, сбиваясь с ритма, пускал сизый дымок в вечернюю прохладу осени.

Исполин отдыхал, готовясь вновь выйти в пахучее безбрежное поле.

Из открытых настежь дверей строения амбарного типа доносились голоса:

— Зря тягаетесь столь, ещё звено добавлять надо — там их связка в углу за лемехами.

Другой сиплый с ехидцей:

— Да ты, Алексей Иванович, что, не видел, как канат в праздники перетягивают? — упрись в каток-то — порвёшь только разве.

Снова молодой — петушком в растяжку:

— Порвёт… Ещё в Озёрном, говорят, рвал одной — до сих пор боком ходит. — И к тракторным трубным хлопкам примешался человеческий — взахлёб с кашлем.

И снова первый, урезонивающий:

— Постеснялись бы, смеётесь-то над кем… жеребчины — лучше помоги кто.

Старший из них, видно Алексей Иванович, заострённым концом шкворня, продетым в крайние отверстия соединяющихся звеньев, тянул за другой его конец, пытаясь выровнять, чтобы затем, выбивая его пальцем, соединить гусеницу окончательно.

Его хлопчатобумажные выпачканные штаны приспустились, а поднявшаяся от натуги на плечах вместе с рубашкой куртка, оголила верхнюю часть белой поджарой ягодицы с резко обозначенными нижними позвонками натруженного хребта.

Молодой, лет двадцати пяти крепкого сложения тракторист, осторожно бил кувалдой в тупой конец шкворня. Не обращая внимания на реплики и насмешки, они сноровисто делали свою привычную работу.

— Держи, Колька, а я натяну её трактором, — чуть ударишь только…

Алексей Иванович привычно сел за рычаги и, не отрывая глаз от рук парня, рыкнув газом, плавно натянул гусеницу.

— Держи так… бей, бей… Родилась, так её… — глухо пробасил старший, выбираясь из кабины и, даже не глянув больше на злополучную гусеницу, отёр ветошью руки, привычно поддел на место брюки, глянул в небесную синь осеннего неба, забасил в дверь:

— Иван! Что гостей не встречаешь, иди, к нам тут начальство прикатило — и чуть опнувшись, пропуская механика, провалился в амбар.

— Иван Степанович Вольнов — почёт и уважение вам, — представился своей скороговоркой механик, протянув парторгу большую натруженную руку. — Это хорошо, что заглянули, хозяйство наше посмотрите, с людьми покалякаете, оно всё так-то легче трудиться — при этом он небрежно кивнул в сторону площадки с тракторами, обильно заросшую по краям бурьяном.

Амбар-кузница, а вместе комната отдыха трактористов. На скамье вдоль стены и на опалубке горна умащивались механизаторы. Поздоровавшись, Лыков окинул взглядом убогое продымлённое помещение.

— Вот он, «опорный хребет» современного хлебопашества — что осиное гнездо, упряталось в заросли полыни и амброзии — в каком-то оцепенении с грустью думал парторг, глядя на всё это.

Воображение Ивана Кузьмича всегда рисовало крестьянина грузным, крепко вросшим в землю среди золоторосной лазурной сини полей, с разумной лукавой искоркой в глазах, готового своей уверенной неторопливостью объять просторы и дали, вечность крестьянской жизни.

Какая же тут лазурь — бурьян, грязь, убогость и крестьянин худ, лицом тёмен, да неужто и мысли стёрлись — и, не дав заговорить механику, глядя прямо в чьи-то любопытно-лупоглазые молодые глаза, хлестанул в души:

— Сонный мир — не бригада… Всё святое — бурьяном заросло… Осталась тень жалкая. Скажите мне, Алексей Иванович, Вы, Александр Тимофеевич, можно так дальше жить, работать? — и еле сдерживая себя, пристыдил рассудительнее, — или руки стали другими, совесть, небось, по ночам мечется… Не мне бы вам, старым хлеборобам указывать на всё это, — Парторг показал на тусклое оконце, сквозь которое на притихших людей с затаившимися муками пробивался чахлый солнечный луч.

Механик Иван Степанович всё удивлённее глядя на парторга, поднял обе руки, как бы отгораживая, защищая товарищей, заговорил торопливо:

— Да что вы так нас, Иван Кузьмич, да мы… что мы хуже людей? Не так уж и плохо сработали, да поправим всё, приберёмся.

— Не лебези ты, Иван, — кончай… пусть жалит, — вращая белками глаз, дёрнув вверх-вниз остриём кадыка, хрипнул Алексей Иванович, но тут же продолжил рассудительно:

— Мы тоже сказать могём — на то пошло раз, и скажем. Перед войной Гаврила Трудников, как счас помню, хоть ишо мальчонком был — в борозде помер — так он прямо говорил: «Умру, а первого места не отдам», — на лошадях пахали тогда. А вон Сенька — внучёк его в хлебоуборку под комбайном средь бела дня, как сурок дрыхнет. Вот и ответьте нам, тёмным, почему так пошло? Да вот и наши молодые соколики, — старый тракторист, вскинув подбородок, резнул взглядом приютившихся у кузнечного горна, — сколько можно ехать на нас…

— Чё ты, чё ты, дядь Лёша, зашёлся-то. По делу выступи, — а мы что — горбатим, как все. — Снимаясь с наковальни и изображая гримасу оратора, принялся насмешничать Лёшка Нотный:

— Ты бы, Алексей Иванович, встал эдак-то, разгладился, прокашлялся, да и сказал, как помнишь с трибуны, кажись, на профсоюзном собрании: мол, товарищи, наша бригада за прошлую пятилетку в основном так сказать… лучших успехов добились мои такие товарищи, как Александр Тимофеевич, Иван Степанович, не отстают от них и наша молодая поросль — помнишь, дядь Лёша, первым меня назвал — Нотный Алексей Петрович и Седов Николай Дмитриевич…

— Ну, заткнись, хватит дёргаться, язык сломаешь, — остановил товарища, пришедший от трактора Николай Седов, умащиваясь рядом.

— Ребята, кончай зубы скалить, давай по делу, нечасто вот так с парторгом с глазу на глаз поговорить доводится, — пытался направить в русло разговор Иван Степанович.

— С ним враз поговоришь: ты слово — они тебе десять, — выразил недовольство член правления колхоза Хопров Александр Тимофеевич.

— А что толку-то, что ты, Тимофеич, с начальством обнявшись, сидишь целыми днями? Оно только рот разинет, а у вас уже руки чешутся голосовать — решаете, называется, — включился в разговор пришедший Николай.

— Ну что ж, Коля, мы, конечно, уже старые, ума у нас нет, а вы молодые да смелые — вот и решайте, — снова высказал обиду старый тракторист, откинув к стене своё костистое тело.

— Сказать-то мы, дядь Саша, сказали бы, да толку-то что? Всё равно ведь по нашему не будет, — рассудительно высказал снова Николай и, обращаясь уже к парторгу продолжил:

— Извините, Иван Кузьмич, что у нас тут разговор идёт буром, только и вообще он вряд ли скоро получится. Вот вы на партийном собрании в докладе высказали, что партком, собрание должны вырабатывать политику в колхозе, ну там и в жизнь её, значит, проводить… А знаете, я хоть молодой коммунист, но имею на это своё понятие. Политика в нашем колхозе давно до Вас и без собрания выработана, хоть мы и слышим, что вроде бы порядок хотите навести, да верится трудом в это, вряд ли выйдет, — и, набычившись, уперев обе руки в острый конец наковальни, продолжил прямо вопросами:

— Зачем под суд отдаёте нашего управляющего Лугова и других специалистов? Не зря, значит, с весны ещё грозились некоторые улицей Дзержинского. Комбайны были брошены наёмными комбайнерами. Им что, — куш сорвали, и гуляй — душа нараспашку. Я свой комбайн за неделю нарисовал. Озеро отдали заводчанам. Нам тоже не мешало бы когда с удочкой позоревать, так теперь своё же выпрашивай. Сад фруктовый последний забросили — нерентабельный. У нас шабаям тыщами платить, да хлеб им вагонами сбагривать — рентабельно.

— Нет, Коля, — тонкоголосо вмешался в разговор Нотный — у нас рентабельно ветеринару по пьянке машины колхозные бить — и всё как с гуся вода, да пасеки свои с колхозными перепутывать. Один был председатель — тыщи упёр, — другого дали, сколько этот — пусть экономист на досуге посчитает, но сам-то он не просчитается — своё урвёт точно. А нам, гусакам, спросите у экономиста, почему урезали зарплату. Да что экономист, — вот они лучше знают, — и указал на сидящих трактористов-ветеранов.

— Лёшка, Лёшка… «мели Емеля — твоя неделя», укороти ж ты язык свой, — помело! Механик при этом опять поднял руку, как бы останавливая трактор. — Если заявление подал, так теперь всё выливать можно, — пока ещё в хуторе живёшь и сидишь тут среди нас, — и тихо парторгу — эти сосунки совсем разболтались, предела не знают.

Сидящий рядом Алексей Иванович, не выдержав, (до этого при беседе ни кто не курил) нервно поджёг сигарету, затянулся несколько раз кряду почти не выпуская дыма, прокашлялся и, как бы сглаживая острый разговор и разъясняя заданные вопросы, заговорил своей обычной хрипотцой:

— Не в этом дело, ребята… Хотя начальство оно конечно подразбаловалось последнее время на чужой кошт и в отношении выпивок — нашего брата поприжало — швы трещат, а сами в посадочку спрятались, как та курица от лисы головой в куст. Всё мы видим, всё знаем, а кому что скажешь? Вот и себе рассудишь: пошлёпаю-ка тоже, в магазин, да и трёшка с утра карман давит — смотришь на душе и легчает.

Но главное в другом счас, хоть молодёжь нас, правда, уже выжившими из ума считает, но я всё же, зря-не зря, каркну. Негодная, парторг, пошла наша политика, это я насчёт той технадзорной комиссии. Набежали из района, области ли, как Чапай с шашкой, видно только, как вокруг комбайнов галстуки развеваются, и один другого хлеще в блокноты строчут, и на тебе, слышим — суд будет. Получается, как в присказке про того татарина, замкнутый круг какой-то, и всё покрыто мраком.

А мы так понимаем этот вопрос: нашли непорядок, пусть насчитали там — каждый за свою технику должен быть в ответе, а получается — мы здесь ни при чём. Кого судите-то? Василия Лугова… нашли, на ком отыграться… Да знают ли они, да и вы с председателем, кто он для нас и что он за человек? Заслуженный орденоносец, скажете. Не только… он трудяга из трудяг, тридцать лет с мальства, как один день вместе с нами пуп рвал — хлебороб он. Вишь, управляющий… У него шесть классов образования вместе с колидорами — тракторист он, комбайнер, а ему полколхоза всучили, хотя и тянет он лучше которых грамотеев. Мы виноваты во всём — не он — рыкнул под конец Алексей Иванович, ударив сухим кулаком себя по коленке.

— Просьба наша к вам: коль уж заварили кашу, то хоть пусть суд делают у нас и открытым, а то привыкли всё втихаря… Комбайны-то мы те восстановили и уборку в этот год на них же провели. Может, я не так что гутарю, не коммунист я, товарищ парторг, — выправьте.

Алексей Иванович пососал загасшую сигарету, осмотрел спокойно притихших товарищей, хотел, вроде, ещё что-то сказать, но встретив взгляд Ивана Степановича, понял, что всё им высказано правильно, и говорить много об этом нечего.

Иван Степанович, разойдясь с товарищем, перевёл взгляд на Лыкова — продолжать, мол, или закруглять разговор, но, увидев его такие же, как у всех упёртые в одну точку невидящие глаза, решил высказаться сам:

— Правильно нам тут Алексей Иванович подсказал насчёт суда и других вопросов. Жаль только, что от слов дел не прибывает. Хотя толкуем порой о самом нашем насущном. Ну, вот, к примеру: все мы сейчас горазды командовать, а вот кто бы за собой к земле потянул, таковых нет. — Иван Степанович, чтобы придать высказыванию больше весомости, было встал, но почувствовав не уютность, снова сел, продолжая разговор.

— Бывает у нас частенько в бригаде дед Тимофей, — ветеран войны, председатель ещё довоенного озёрного колхоза, он и после войны руководил там до слияния. Вот мы не слушаем его, да ещё и в смех берём. Даже вот на вашем уже партийном собрании, когда он выступал, ему реплику бросили, кончай, мол, дед — старо всё это. Он тогда, я заметил, отвернулся от зала и стал говорить в президиум. А говорил он тогда именно о главном, что оторвались от земли, перестали любить её и привёл сравнение — засохнет дерево, если нарушить у него корневую систему. Ну, говорит, людей с хуторов сдёрнули, сорвали, значит с земли — дело прошлое, не вернёшь, а вот почему вы теперь с людьми не советуетесь, вершите, что хотите — так прямо секретарю райкома и сказал. — Почему, — говорит, — земли у колхоза самовольно забираете, кадры в колхоз привозите — и указал на вас, и как надо делать рассказал. Надо, говорит, совет держать с колхозниками, а то, как получается, — вы не советуетесь, всё сами вершите — и они здесь, — он указал, если помните, на вас с председателем. А вы посоветуйтесь, не торопитесь, — земля спешки не терпит, да решите лучше так, как колхозники скажут, тогда, надо полагать, они и сделают.

Правда, под конец, видно, перегнул дед — прямо во весь голос снова первому: «Сказывают, ты, товарищ секретарь райкома, по специальности животновод, так мой совет тебе — больше советуйтесь с агрономами и с теми, кто на земле трудится — будет вам и молочко и мясцо».

В зале прямо, помните, ахнули — вот дед додумался — голову района учить. А я тогда, грешным делом, окончательно понял, что дедуля в корень смотрит.

Я бы, что ещё сказал к этому — никакого внимания нам нету. Живём, видите как, — Иван Степанович показал на окно, поясняя — нет места, что-либо положить про запас, провести ремонт хоть в каком затишке, а ведь за технику тыщи большие плачены, и думаю, забывать нас всё-таки несправедливо. Нам бы ближе к полю стан хороший поставить с помещением для мелкого ремонта, ну там и для перекура угол какой…

Выговорившись, он, молча, всмотрелся в сидящих, затем, словно вспомнив, извинился за всех, что наговорили тут всякого и коротко подвёл итог:

— Ответов, Иван Кузьмич, вскорости от вас не ждём — знаем, присматриваетесь попервах, но вот со стариками погутарьте, они вам всю, как есть, историю колхоза вскроют. У нас, как я говорил, Тимофей Смекалов, а в Верхнем дед Василий Силантьич. Спасибо, что побывали у нас, почаще заезжайте когда, расскажете, что на международной арене деется, как мы дальше жить собираемся.

Провожая парторга, Иван Степанович вдруг снова стал неловко извиняться, а потом, помявшись, высказал:

— Завтра весь этот разговор на языках, как на ладони, будет, только с новыми каёмочками, — развелось у нас людей… Мне, скажу вам откровенно, председатель днями предложил принимать отделение у Василия Петровича, их, видно, крепко осудят — и, снова, как-то виноватясь, досказал: да у меня-то образования и Василева нет, но, понимаете, к пенсии дело, как перечить… все мы вместях тут, — и словно опроставшись мыслью, добавил:

— Но с колхоза Петрович в жизнь не уйдёт, да и семейный узелок у него вроде завязывается — всё к одному, а может, и к счастью. Главное знайте, что Василий Петрович душой чист.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Дома Иван Кузьмич ушёл на своё излюбленное место к речке Страве, где как в зеркале вместе с тягучими запахами прибрежной гнили, бездонно утонул только что народившийся лунный рожёк в краюшке голубого звёздного неба.

Окончательно разметало его мечты о спокойной трудовой сельской жизни, что копны сена в июньский грозовой день; сначала лёгкой прохладой потянуло с запада от невинно нависшей серой тучки, и вдруг закрепчал ветер, и пошла круговерть — всё смешало, скрутило, смерчем втянуло ввысь, проткнув разгневанное небо. Гроза, искрами рассветив потемневший полог неба, вещим громом прошлась из края в край и вдруг прямо над головой оглушила треском, стиснув до боли грудь, — прорвалась редкими крупными каплями дождя, — и пошёл хлестать шумный, прямой ровный ливень.

«Как ни будь грозен день, а вечер настанет», — пытался успокоить себя Лыков пословицей. Но его сознание обволакивал уже завтрашний день, — день не только с трудовыми и житейскими делами, а день человеческих исканий, раздумий, конкретных поступков в судьбах людских: старые, пережившие страшные грозы в жизни, ворча и поучая, уйдут на покой, мужики средних лет, обременённые семьями, в труде или беспробудном пьянстве, грубо смолчат, молодые в яростном мотоциклетном треске, рёве музыки рок, дикими проделками выразят себя на горе родным и удивлению сторонних наблюдателей детективов.

Трудно всё у людей — маленькая бригада механизаторов, а какой сложный запутанный узел. Размышления снова унесли Ивана Кузьмича к той разгневанной стихии, но её тёмная, давящая небесная твердь глухими раскатами грома уже сваливается куда-то на северо-восток, а западный край чуть озаряется розоватым небесным пологом.