ГЛАВА 9.

ГЛАВА 9.

— В райком, к первому, — резко встав из-за стола президиума в опустевшем зале, решил Бобров.

— Сколько сделал для них, здоровье положил, и такая благодарность, — зло думал он, проходя по фойе клуба под настороженными взглядами колхозников.

Не заезжая домой, гнал прямиком по полевой ухабистой дороге, до посинения пальцев давил перед собой ручку в кабине уазика, сбиваясь мыслью, упрекал себя за допущенную оплошность. — Ведь по графику должен быть уже неделю в отпуске — всё эти дела, ещё это «пьяное» собрание… «сам» ведь обещал быть на нём… Ну разошлись, ну расхрабрились… Думают, что управы на них не найдётся… Да не я Бобров буду, чтоб этого сопливого Федьку из колхоза не выдворил, да в два счёта… Седов, этот вечный пустобрех, к нему давно все привыкли, не берут в голову. А старики… им-то что надо? Ведь еле дышат уже, почётные колхозники, всё им без отказу. Подумаешь, парадник… разобиделся, что походил за машиной — все ходят, всего на всех не наберёшься. Но его теперь голой рукой не возьмёшь… Не дай бог, ещё корреспонденты нагрянут… распишут как есть, и ведь проверят.

Мысленно перенёс себя в кабинет первого секретаря райкома.

— «Почему без звонка?» «Что за срочность?» А вдруг потребует вызвать и заместителя на время отпуска. Да Свечкина, если не предупредил, в жизнь не сыщешь. И тогда вновь та же душещипательная беседа, как в прошлый раз — и то не так, и то плохо, а помощи-то никакой от него не стало — забыл, видно, все свои свадьбы… Сейчас все станут праведными паиньками. Но ничего, если потребуется — напомним… тоже мне, раздухарился… зоотехник несчастный.

Но решение родилось здравым. Дал Паше команду сбавить скорость, расслабился сам, осмотрелся, сверил время.

Завернули в пригородный посёлок. Бобров не спеша, вразвалку прошёл в магазин, взял две бутылки водки, хлеб, укладывая всё это в объёмистый портфель, привычно пошутил с продавщицей.

У машины его встретил «под козырёк» розовощёкий лейтенант милиции. Павел Михайлович беспечно бросил ему: «Моя милиция меня бережёт», — грузно сел в машину. Но лейтенант, зайдя со стороны водителя, вежливо обратился к нему:

— Вы нарушили порядок эксплуатации машины и привычно начал разворачивать на крыле свою планшетку.

Бобров знал, что в связи с указом вновь накатилась волна высокой требовательности органов милиции и, лишь добродушно улыбнувшись власти, сказал солидно:

— Вполне одобряю вашу исполнительность, давно пора браться за наведение порядка; и мы с водителем больше нарушать не будем, прошу вернуть документы, спешим.

Но власть не шелохнулась, а степенно продолжила запись данных с путевого листа.

Бобров, зло, открыв дверку, подошёл к лейтенанту, еле сдерживаясь, объяснил ему, что завернул по пути, чтоб взять внучатам.., да и в ком он видит нарушителя? Затем, распаляясь, резко высказал опешившему лейтенанту:

— Вы уклоняетесь от своей работы, всюду безобразия, пьянь и чёрт знает что, а вы… да что вам не объяснили, в конце-то концов, я как депутат райсовета у себя пользуюсь неприкосновенностью и прошу не задерживать, — забирая из рук власти документы, пристращал:

— Я разберусь ещё по месту работы, куда направлено это ваше служебное рвение — и, садясь в машину, пробубнил:

— Хватаетесь, не зная с какого конца…

Только встав колёсами на свою землю, Бобров несколько успокоился.

— Что за наваждение сегодня — цепляются все, как репьи по осени, и не стряхнёшь, — затем, мысленно выругав всех трёхэтажным матом, заключил:

— Верно, что вернулся, не надо суетиться, всё обдумать спокойно, есть дела и поважнее, чем Свахин и эта вся сволота… На пасеку, в поля, в покой… и к Анне.

В хуторе, сам сев за руль, Бобров почувствовал себя ещё более уверенно и надёжно.

За день степь пообсушило. В редких выбоинах ещё сохранилась сырость. Бобров, сноровисто выбирая дорогу, гнал в дальний угол своих владений, оставляя за собой в освежённой дождями степи вонючий дымок горючего перегара.

Долго не прощал себе Бобров тот осенний нервный стресс из-за ветврача, который довёл его до инсульта. — Вот иуда, этот Ефим, — вспоминал он теперь, — обманул бахчевника Ремиза, вырвал с него расчёт за год, а сколько он хапал ежегодно на реализации его мёда? А что они там провернули с заведующим свинофермой? И ведь не возьмёшь его ни чем, как докажешь, тут квитанций не пишут, можно лишь выдавить из глотки… Да ладно, пусть живёт хапуга, только чтоб глаза мои не смотрели на него.

Проезжая мимо балагана бахчевников, хитро высунувшегося из угла лесопосадки, Бобров сбавил скорость, посигналил около, проехал на видимую сторону поля. Убедившись, что его узнали, для верности вышел из машины; по-хозяйски осматривая поле, осторожно, чтоб не наступать на арбузные плети, раскинувшиеся по земле бледно-зелёным чётким рисунком с еле приметными тёмными шариками завязи, сделал несколько шагов, постоял. Заметив, как голубая машина вырулила из посадки, направляясь в город, подумал: «Хоть из-под земли, но сегодня же найдут старшего, и он будет у него.

На пасеке Бобров поставил машину в зелёное укрытие, долго наблюдал за работой пчёл, прислушиваясь к из ровному гуду в беспощадной тишине полей.

В сторожке его встретил пчеловод-пенсионер из города — Елисеевич; вежливо, с поклоном ответил на приветствие, торопливо глянув в огрызок зеркала, прикреплённый к столбику, разгладил глубокие на тёмном суховатом лице заросшие седым ворсом морщины, засуетился с прибором.

— Вот жизнь пенсионерам, — добродушно начал разглагольствовать Бобров, усаживаясь на раскладной стульчик к походному столику — спи да ешь, наслаждайся жизнью, что трутень, и никаких тебе забот…

— Своё отработали, Михалыч, а это разве жизнь — названье одно, жизнь-то с усладой на людях, при деле…

— Поезжай, поезжай, Елисеич, разомнись со старухой, а то хвати, застоялся, — продолжал Бобров, вынимая из портфеля бутылку водки.

— Вот те и праздник, ну, Михалыч, вот человек — герой и сказка! Сон в руку, и нос с утра показывал, не зря солонинки приэкономил на случай. — Как ветром сдуло вялость в движениях Елисеевича; глаза оживились, заглотал горлом, энергично заискал по углам сторожки.

— Угомонись… Видно, про закон ещё не слыхал, обрадовался празднику.

Елисеевич с банкой огурцов и салом в руках застыл на месте.

— Что там стряслось-то? Тут и война начнись — не узнаешь.

— Стряслось… Ещё стряслось-то как. Считай, сухой закон в стране вышел, осталось вот пропустить по этому случаю — и делу конец… — Довольно глянув на удивлённые, набрякшие старческие веки, подсевшего к столу Елисеевича, Бобров звучно наполнил до краёв тёмные гранёные стаканы…

Оставшись один, больше ни о чём не думая, Бобров долго смотрел в оконце сторожки, сопровождая взглядом проплывающие в бездонном небе редкие облачка. Через какое-то время он почувствовал, как всё тело постепенно наливается теплом, слабеет, вместе с лёгким кружением в голове наступает спокойствие и умиротворение. Чтоб не нарушить этого благостного состояния, он медленно, придержавшись за стенку строения, сделал полтора-два шага и с полузакрытыми глазами опустился на лежанку. Ворохнувшись, с трудом подтянул к животу отяжелевшие ноги, подложил под щёку обе ладони, пожевав мясистым ртом, уж сквозь дрёму ощутив под языком горьковато-кислую влагу, мгновенно заснул.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Над хлебными зеленями холмистой дали, с запада, полыхало багрово-красным закатом.

Бобров не спеша ходил между рядами ульев, скрашивая ожидание деловым осмотром пчёл; поправлял лётные доски, вырывал поднявшуюся траву, прислушиваясь к рабочему шуму каждой семьи. У одного улья остановился. Вся его передняя стенка была облеплена пчёлами. Семья волновалась.

— Может, кто-то забрался в улей, — подумал он. Решительно снял крышку, осторожно сверху и сбоку рамок убрал утепление, заметив на стенках корпуса и даже внутри крышки свеже оттянутые языки вощины, мысленно посетовал на себя:

— Чуть не прозевал семью, не подставив вовремя рамок со свежей вощиной — и сколько ими затрачено бесполезного труда. Вспомнил, что весной пчёл-то в ней оставалось пригоршня; тогда почистил у них, подкормил, хорошо утеплил, сократив гнездо, да и забыл про него, и вот на тебе, как быстро поднялась семья, теперь только работу давай, и вряд ли уступит кому в медосборе. Снова долго наблюдал, как пчёлы, успокаиваясь, потянулись внутрь.

— Какая высочайшая организация, — как всегда восхитился председатель, — как далеко нам до этих божьих созданий; вот, что значит настоящее единоначалие, никаких тебе парткомов, управлений — матка, и всё тут. Снова начавшиеся было воспоминания об утреннем собрании, словно толкнули его в захолодевший затылок, он даже сплюнул, подумав:

— Да так в жизнь порядок не наведёшь… Ну и хрен с ними, брехунами, пусть себе языки чешут.., — заглушая мысли ругательствами, он нервно зашагал к сторожке.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

В сгустившихся сумерках к пасечной сторожке почти бесшумно подъехали синие «Жигули». Старший бахчевник Алик, решительно стукнув в дверь, энергично вошёл в сторожку. При свете керосиновой лампадки на Боброва нагловато выблеснули из-под нависших вьющихся волос широко поставленные тёмные глаза гостя. Хрустящая кожаная куртка, свитер из тонкой шерсти, плотно облегающие джинсовые брюки на молниях придавали всему его облику хищную деловитость.

Бобров, невольно поддаваясь его пружинной манере, даже чуть встрепенулся, не вставая, подал руку, буркнув что-то на приветствие, проворно передвинул на столике миску с огурцами.

Алик, не садясь, молча, достал из кармана увесистый конверт, поднеся его ближе к свету, приподнял не заклеенный кармашек, откуда серебристо блеснула сторублёвая купюра.

— Здесь всё, как уговорились — пусть успех сопутствует в делах ваших, — баском прогудел Алик, глубоко подавая конверт в руку Боброва, как бы сопровождая своей, до внутреннего кармана пиджака хозяина.

Бобров молча, раскупорил бутылку, не спеша разлил водку по стаканам, выдав своё волнение дробным перестуком стекла. Резко, словно осерчав на это, двинул от себя стакан, зло глянул на стоящего перед ним Алика, пригласил выпить, но тут же поняв его горящий вопрошающий взор, сказал хрипло:

— Справку выдам на ранние.., но чтоб кроме твоей — ни машины на поле…

— Э… учищь, хозяин, — разводя обе руки, убедительно заверил его молодой бахчевник, — всё будет как надо… Твоё здоровье! — Алик, подняв стакан, заметил, как Бобров одним махом, словно мензурку, опрокинул содержимое в рот, почти не поднимая головы, и тоже выпил. Молча, похрустели солёными огурцами. Лампа тускло издавала чадный запах плохо сгорающего соляра. Бобров снова потянулся было налить.., но, заметив нетерпение во всей фигуре бахчевника, сунул ему пустую руку. Алик пантерой исчез в темноте вечера.

— Под удаляющийся звук машины Бобров, сдерживая нетерпение, достал конверт, торопливо пересчитал деньги, отметив про себя честность компаньона и то, что всё умещается в одной пачке; успокаиваясь, теплея душой, он с наслаждением взял одну купюру, внимательно разглядел её со всех сторон в слабом отблеске фитиля, затем аккуратно заложил обратно в конверт, тщательно смочил языком клейкую окантовку кармашка и, как прессом, придавил к столу тяжёлой потной ладонью; подержав минуту, положил увесистую пачку на прежнее место, ощутив у сердца приятную тяжесть. Так же деловито наполнил снова стакан водкой, приподнял его над столом, мысленно поздравив себя с очередной успешной сделкой, растягивая удовольствие, выпил небольшими глотками.

— Вот так! — крякнув, подумал Бобров вместо закуски, — а ты там, Федька голодраный, больше бреши, а главное, никто в жизнь не докопается — один на один — и всё тут. Бобров мысленно снова, который уж раз стал пересчитывать должную прибыль этого года от бахчи, от мёда… накопления тех лет и, как живчиком засверлило, что до круглой суммы не хватает ровно столько, что не получено от бахчевника Ремиза в прошлом году, и он вновь со злобой вспомнил о ветвраче Ефиме. Но с ним надо быть осторожнее — уж слишком много знает, и мало ли что ему может когда-нибудь взбрести в голову.

От потяжелевших мыслей, чадной коптилки и выпитого вина Боброву стало нестерпимо душно. Он тяжело поднялся, опёршись о стенку, снял с гвоздя свою рабочую куртку, набросив её на плечи, грузно вывалился в темноту. Попривыкнув глазами, прошёл несколько шагов в ту-другую сторону, удивляясь, что на этот раз даже не подействовало спиртное; потянулся, с силой развёл в стороны руки, с шумом вдохнув прохладного воздуха.

В грудь словно толкнуло, вместе со свалившейся с плеч курткой Бобров стал медленно оседать на вдруг ослабевшие ноги. Безлунное небо каменной глыбой стало наваливаться на грудь. Стало нечем дышать, руки произвольно стали искать в карманах запасённые таблетки.

Не помня о времени и действиях, он почувствовал подступающую к горлу тошноту. Это состояние заставило его пошевелиться, и он почувствовал, как всё тело, вздрагивая, наливается теплом, покрываясь неприятным, зудящим потом. В сознании промелькнуло: — Сердце… Усилием воли он проглотил содержимое во рту — вяжущее, горькое. Правая рука вяло потянулась к груди и, встретив на пути тяжесть разбухшего кармана, приостановилась — сквозь мутную пелену в его сознании вновь стали проступать последние события прошедшего дня.

Испугавшись своего состояния, Бобров стал торопливо вставать: сначала на четвереньки, повалившись, снова начал подниматься — встав на колени, чуть отдышавшись, окончательно понял, что с ним плохо, что вновь сердечный приступ, как прошлой осенью. Дрожа всем телом, он судорожно пытался найти выход, и, наконец, вспомнив о машине, решил, что надо как можно быстрее добираться домой. Осторожно опираясь руками около себя, боясь упасть, он снова сделал попытку подняться на ноги…