ГЛАВА 4.

ГЛАВА 4.

После избрания Василия Лугова бригадиром растениеводческой бригады на правлении колхоза он в два дня передал комбайны своему напарнику Борису Хлебникову, а сам, не мешкая, стал принимать новое хозяйство.

С утра, ныряя в балки, пробираясь вдоль лесопосадок на тарахтящей колхозной «Ниве» по расхлюпанной талым снегом дороге, Лугов с трудом въехал на взлобок к полеводческой бригаде.

Среди оголённых зяблевых полей в неглубоком распадке грязным сугробом обозначилось приземистое саманное строение их полевого стана. Вокруг него на площадке ровными рядами стояли сеялки, прицепы с боронами и культиваторами, за его крышей виднелись порыжевшие шапки тракторных кабин. Несмотря на довольно позднее по-сельскому время, человеческого движения на стане не наблюдалось. Холодом и пустотой затаившейся ранней весны обдало Лугова.

Через минуту в открывшейся двери мазанки показался механик бригады Фёдор Иванович Брицын.

— Управляющий передаёт сегодня молодняк новому начальнику цеха и всех механизаторов забрал на перевеску, а меня вот оставил тебе, — выложил обстановку Брицын, усаживаясь на железную кровать с замызганным матрацем. Лугов, устраиваясь чуть поодаль на деревянной скамье, напротив раскалённого электрокамина, заметил в горбоносом лице Фёдора неприветливость, какую-то застоялую решимость.

— Кажется, не зря по косточкам разбирал каждого механизатора, — глядя в тепло раскалённой спирали, подумал Лугов.

Как он ни планировал, ни высчитывал свою будущую бригаду — всё упиралось в людей — именно в них он предвидел поруху во всей новой перетрубации. А этой подвернувшейся встрече наедине с решительным, знающим дело механизатором и будущим механиком объединённой бригады (по его плану), он был обрадован.

— Никак назначением загордился, сидишь, как на бочке с пивом, — высказал Фёдор Иванович, — не то пойдём, всё как есть передам, заведу каждый трактор, кои здесь, а остальные покажу в ремонтной мастерской.

— А тебя с механиков пока ещё ни кто не снимал, так что трактора твои, Фёдор, — действительно заулыбавшись, пододвигаясь ближе к собеседнику, по-дружески кладя ладонь на его суховатое колено, как можно душевнее начал разговор Лугов.

— Давай-ка, Федя, вспомним, как мы раньше жили да были, как после войны на быках пахали… босоногие, голодные… Бывал я тут в бригаде вашей и позже — менялись вкладышами, семенами, а какие вечерки гремели здесь, хутор-то ваш рядом, если прямиком. Ну, а потом, как слились, помнишь? — Лугов показал в окно рукой, другую, убирая с колена Фёдора, — здесь мы и поручкались с тобой, — и, помолчав, добавил решительно:

— Давай, Фёдор, обговорим всё как есть, коль свело нас вдвоём, да вроде, как и трудиться теперь вместе будем.

Беседа двух хлеборобов.

Молчали долго, о своём каждый думал. Первым разговор повёл Фёдор.

— Скажи тогда, Петрович, откровенно, о чём ты эти дни, как тебя избрали, думал, может прожекты какие составил — а то вдруг и не об чём вовсе гутарить.

Лугов откликнулся душевнее, мягче.

— Доброе начало — половина дела, говорят. А думал я о механизаторах, о людях, всех перебрал, как знаю, и что мы вместе способны сделать, и с чего всё начинать.

— Ну и как? Получается?.. — Чуть насмешливо вбил клинышек Фёдор.

Лугов, стерпев, продолжил:

— Да решил вот поначалу в бригадах откровенно обговорить, а потом окончательно решать с председателем и специалистами. А как я собираюсь в теперешних условиях работать на земле — ты слышал в мастерской и на правлении.

— Добрый ты мужик, Василий, работящий, многие в колхозе уважают тебя за это; и на собраниях ты жарко призываешь к делу, к земле, к технике и начальство любит тебя, даже суд устроили для окончательной проверки на преданность себе… и не ошиблись. А я вот честно скажу — не к душе ты мне, — Брицын ещё на секунду задержал взгляд на Лугове, встал, роняя журналы на затоптанный грязью пол, решительно шагнул к теплу, присев, вытянул хрящеватые руки, как у костра.

— Вспомни, как ты ставил рекорд на комбайне «Колос», кажись, намолотил больше тысячи центнеров за сутки; два года трясли, носились с этим, как же — первый в районе, на всю область прогремел — орден ему… Может, и ещё кто ордена получил тогда, откуда нам-то знать; а я вот не взлюбил… не по мне эти игрушки и ты вместе с начальством. Около тебя на меже сидел тогда первый секретарь райкома с инженерной службой района, чуть стал — летели к тебе вороньём… пить-ись несли на комбайн, — стахановцы выискались… А мы, как дураки, смотрели весь этот спектакль. Мне сразу-то невдомёк было, зачем в такие авантюры честного трудового человека втягивают. А как увидел при вручении почестей, как ты у красного стола расплылся — понял и невзлюбил… и всё тут. — Поднявшись от камина, Фёдор глянул в окно, снова перешёл на прежнее место, задумчиво глядя перед собой, продолжил:

— Теперь не об этом, мы же не девки… Дело в новом баламутстве бобровском. Опять они втягивают тебя с головой в свою авантюру, только та разовая была, а эта может оказаться надолго. — И уже спокойнее, как бы освобождаясь от накипи, стал рассуждать:

— Вот ты говоришь всех и всё перебрал, передумал… И я сдуру свой котелок кипятил, да и все мы тут до хрипоты на х… Я к тому, что «худо овце, коль волк пастух». Сказали цеховую систему ввести — состряпали, скажут всех в подряд — сляпают, и нас, дорогой Василий Петрович, не спросят, и будешь ты, как миленький крутиться меж двух огней — трудяг закадычных и начальством.

А мой сказ короткий, да только ты не прислушался к нему, — в гурт больше я не верю. Он нужен Боброву — командовать легче. Пора знать в наши годы, что человек, трясущийся за свою шкуру, о чужой не думает, да и не поступится он своим, как бы больно кому вокруг не было. Отсюда расклад, — он прост, как… вот эти мои, — Фёдор показал на свои костистые в ожоговых пятнах от сварки руки, — да и ты всё это ещё в Озёрном испытал на своей шкуре. Как тогда вышло с объединением колхозов — половили, как курят в кошели, кто не успел разбежаться, и посвезли, — загораясь снова, он затушил себя торопливой затяжкой сигареты.

Не сговариваясь, они, молча, вышли на свежий воздух.

Ободняв, потеплело. С полей тянуло простуженным ветром. Тучи, навалившись тёмной синью, чуть светлели с востока. Весенняя земля своим пахучим настоем, нудно щекоча чуткие по весне хлеборобские ноздри, будоражила и без того их напряжённые нервы.

С крыльца, разведя широко руки, Фёдор выдохнул:

— Вот они, родимые мои… попрощаюсь я с вами скоро и, оборачиваясь к закуривающему Василию, потянул с шумом носом, выговорил тише: — Ишь ты, как весной напахнуло, скоро пригреет, жди со дня на день…

Лугов, блуждая глазами, курил чуть, не взахлёб, переваривая высказанное ему прямо в лицо близким ему по духу человеком. Чувствуя здесь, среди полей более остро свою неправоту, пытаясь до конца осмыслить суть высказанного Фёдором, он, пересиливая себя, начал выговаривать:

— Нет уж, ты, Фёдор Иванович, просвети меня до конца, коль начал, я ведь, собственно, за этим и ехал, но…

— Да брось ты, Петрович, — не дал договорить Фёдор, — не со зла ведь я, такой уж есть, что не знаешь, ершусь на весь свет, да что толку, — но, чуть опнувшись, договорил спокойно, — пойми, время такое, — и, словно что-то потеряв, поискал по земле взглядом, затем поднял хворостину, и, подозвав жестом Лугова, стал наглядно доказывать несуразность сведения бригад в единую.

Изобразив схематично поля колхоза, разделённые речкой и хуторами, Фёдор сделал полный расчёт предстоящего весеннего сева объединённой бригадой, с учётом того, как трактористам добираться до работы и домой, доставлять им всё необходимое, пустые перегоны техники, чем просто и ясно доказал полную невыгодность нововведения; и закончил тем, что расчетливый и заботливый хозяйственник на такую затею никогда не пойдёт.

Лугов слушал урок Фёдора, словно повторение своего думанного и тоже пересчитанного. В нём сейчас словно сгреблось всё внутри, напрочь затормозив мысли; с одной стороны неоспоримая, нащупанная простейшим крестьянским расчетом истина, а с другой — решенный вопрос о слиянии, ещё осенью заявленный первому секретарю райкома, затверждённый на общем собрании колхоза… И вырвалось из него рывком, со злостью, больше на самого себя, но не своё, противное самому, бобровское:

— Не от хорошей же жизни затеяно! Хлеб не выращиваем, какой уж год, да и тот, что вырастим, вовремя убрать не можем, люди работают абы как, молодёжь зубоскалит, что ни скажи — всем лишь бы деньгу сорвать. А соберём в кулак, алкаши сами разбегутся — коэффициента трудового участия не выдержат, мужик должен же, в конце-то концов, понять выгоду.

Замолчал. Посмотрел на начавшее светлеть небо, на стоявшего молча напротив Фёдора, успокоившись, добавил: — Только б урожайным год вышел — окрепнуть, ухватиться вначале…

— Вот ведь как заносит вас, и где только вы эту выгоду видите… Такой прыти от тебя, Петрович, не ожидал, хотя и сомневался, — рассудительно отозвался на доказательства Лугова Фёдор Иванович. — Что ж, скажу последнее тебе и делай, что хочешь — но идёшь ты, вижу, против своей воли, привык к чужой музыке… Усилием воли сдерживая себя, он внимательно посмотрел, словно заглянул в мечущуюся душу Лугова, хлопнул звонко прутком по голенищу и терпеливо изложил расчёт отдельно на свою бригаду:

— Нас сейчас в бригаде одиннадцать бузотёров, как говорит Бобров. Из них боевых штыков семь по количеству тракторов, остальные — мы с агрономом бездельники да слесарь со сварщиком. Так вот, главное, дорогие мои разумные товарищи, не надо срывать нас с земли, чтоб разбегались ребята, а наоборот — прижать к ней, какие мы нинаесть — отдать нам её, землю и технику под договор. Мы здесь в бригаде сами спросим, друг с друга, кто готов по-настоящему на земле работать и без всяких там анкетных данных проверим в деле и которым, как ты говоришь, обнаглевшим — скажем: иди, милок, одумайся, к бригадному методу работы ты пока не способен. Оставшимися, примерно семью-восьмью механизаторами управим всё с лихвой. Да у меня давно руки и зад чешутся, — Фёдор хлопнул себя обеими руками по сухим бёдрам, выставясь на Лугова, — сесть за рычаги, на комбайн, да тряхнуть стариной и заработать, в конце-то концов, а не крохи высиживать здесь — перед семьёй и людьми стыдно. А ты берись в своей бывшей бригаде; хоть там мужики покрепче в работе, а посоревнуемся. Но сразу скажу, вторую бригаду Кухаря нам не одолеть, он и в прошлый засушливый год семнадцать центнеров на круг взял, а дай им полную волю да дотацию — тридцать возьмут…

Лугов чуть вздрогнул, почувствовав на своём плече тяжесть и хрипловато, житейски просто сказанные слова Фёдора:

— Замкнул я свою халупу, двинем в правление, заявление напишу о переводе меня в рядовые механизаторы, если ты взять не против, а механиком в свою коммуну проси снова своего Вольнова Ивана Степановича.

Лугов ещё раз закурил и, глядя на сгорбленно прикуривающего рядом Фёдора, ответил:

— Буду просить председателя и парторга, чтоб на днях собрали всех специалистов полеводства, надо решать окончательно.

На что Брицын высказал вновь раздражённо:

— Разговор там вряд ли получится. Ты должен бы знать, что Бобров готов меня, да и всю нашу бригаду стереть в порошок за крамолу в его светлость — и, усаживаясь рядом в машину, добавил спокойнее: — Да и с вашими ребятами у него та же петрушка.

В дороге больше молчали, только ближе к хутору Фёдор высказал:

— А секретарь райкома, заметил я в мастерской, к тебе, Василь, крепко неравнодушна, узелок-то видно завязан, — помолчав, добавил, — Лидка-профсоюзница в правлении болоболит, что муженька ейного в область на скорой свезли, дошёл до ручки с пьянством…

Лугов молча, вёл машину.