ГЛАВА 12.

ГЛАВА 12.

Под вечер резко похолодало. Туманная серость, вползая с запада, плотно окутывала приречные хутора влажно осенней хмарью. Резкие порывы ветра срывали потемневшую листву, крутя, жёстко вгоняли её в темнеющие подворья.

Кортеж из трёх легковых машин во главе с председательской, сделав крутой поворот в последний глухой переулок, разметав стада крутозобых гусей и уток, устремился в зыбкую грусть опустевших полей.

Остановились на ровной овражной поляне терновника.

Распорядитель — ветеринарный врач колхоза Ефим Петрович — ловко расставил машины тесным полукружьем, образовав из капотов застолье, ловко подсвечиваемое сквозь лобовые стёкла салонным светом.

Хозяева и гости в ожидании согрева покрякивали, потирая руки, восхищались укромным затишьем, — нетерпеливо посматривая на «завхоза», сноровисто выставлявшего коробки со снедью.

Чтобы заполнить образовавшуюся паузу, Иван Кузьмич запустил, как водится в таких случаях, сельский каламбур:

— Щеголеватого вида районного уполномоченного, прибывшего в колхоз для контроля за ходом хлебозаготовок (гостиниц тогда ещё не было), председатель определил на постой к молодой незамужней бабёнке. Обошёлся он с ней по-джентльменски, что и разъяснил ей за завтраком. А, направляясь в правление, во дворе заметил много петухов и решил блеснуть перед хозяйкой знанием в птицеводстве: «Что это, — говорит, — у Вас, Мария Ивановна, в птичьем стаде непорядок — на десяток кур-то нужен всего один петушок».

Маша, озорно выставясь с крыльца плотными бёдрами, отпарировала, сверкнув ядовитой улыбкой:

— Молодец энтот вон рябый без глазу, а то все джельтмены… И ушла хлопнув дверью.

Посмеялись. Заговорили о душевной чистоте сельской женщины, не идущей ни в какое сравнение с городской, о былой крестьянской сметливости, трудолюбии, о теперешнем хапуге, алкаше и беспросветном лодыре…

— «Делу — время, потехе — час», — возвестил хозяин, указывая на самобранный стол, заваленный ломтями пышного хлеба, в коричневом отливе обжаренными курами, крупными кусками холодной свинины, малосольными огурчиками, ядрёными помидорами, переложенными крупно резаным луком и красным перцем.

— Что ж, коль хозяин приглашает, отведаем свеженького, считай, прямо с грядки, тем более знаем, что всё это от чистой души нашего хлебосольного хозяина, — не спеша, растягивая каждое слово, резюмировал заведующий сельхозотделом райкома — Терновой Николай Иванович, слегка подталкивая к столу областного гостя.

Все, кроме хозяина, вилками начали выбирать кусочки свинины, прикусывая красным перцем.

Молча пожевав минуту-другую, Терновой многозначительно посмотрел на Боброва, деловито отбиравшего тёплых ещё, отсвечивающих жирком кур, на затаившегося сбоку машины «завхоза», пробасил:

— Ну, полно уж, Павел Михайлович, не тесни, все тут люди свои, позволим себе после многотрудных-то дел — по единой.

И, словно по мановению, на столе появились вместе с минеральной водой бутылки, украшенные победными регалиями международных выставок и своим знаком её неоспоримого качества.

Первым произнёс тост Николай Иванович. Говорил об успехах колхоза «Рассвет», о его талантливом руководителе, способных обновлённых кадрах, о наметившихся положительных тенденциях в производстве продукции в свете новых подходов намечающихся в сельском хозяйстве. Затем, глянув, на манящую гранёно отсвечивающую жидкость и не забывая про гостя, закончил короче:

— Думаю, не случайно у нас, и именно в этом колхозе, находится наша уважаемая пресса в лице Семёна Матвеевича Огнева, я думаю, здесь ему есть о чём писать и, тем более, будет о чём — предлагаю тост за здоровье хозяина, за его многотрудные дела, за его помощников — секретаря парткома, специалистов, словом, за тех, кто вырастил всё, что мы имеем на этом прекрасном столе. За успехи и процветание колхоза!

Потом выпили за гостя, за его вдохновенный творческий труд, пожелали Семёну Матвеевичу всяческих успехов на этом бесценном поприще.

Павел Михайлович, видя, как гости несмело отщипывают курятину и ковыряются вилками в мисках, деловито отёр от жира свои крупные руки, по-хозяйски выбрал покрупнее тушку и, разорвав её на двое, подал в руки гостям, говоря:

— Не один святым духом сыт человек и, дав знак Ефиму к наполнению стаканов, показал пример в еде: одним куском упрятал в рот куриную ножку, где-то в глубине хрустнув косточкой, могуче отработал нижней челюстью, аппетитно смакуя губами и, издавая невероятные придыхательные звуки. После минеральной воды, победно рыгнув, он не спеша повёл разговор об успешно прошедшей встрече с секретарём обкома.

— Как он нашему первому сегодня — «с такими молодцами — и отступать, да они горы свернут… Не скрутил ли — говорит — ты их по рукам и ногам, простор давай, простор действий…» Вот она, где собака зарыта… Прозорлив, прозорлив…

Но мы тоже кое-что кумекаем, верно, комиссар, скажи, как я ему о цеховой системе.., а он: «в кулак — говорит — всё берёшь, председатель, крепость любишь во всём…», а ведь одобрил. Именно в цехе специалисту будет простор. Меня-то всё равно скрутят, не отвертеться, а ему — полная свобода действий, но и отвечай за дела в отрасли, хватит им в советниках у председателя ходить, верно, Ефим Петрович, — обращаясь к ветврачу, Бобров; как бы приглашал его к общей беседе.

— У врача, Павел Михайлович, всегда дел и ответственности по горло, наше дело лечить…

— Знаем, знаем, Ефим, все твои заботы не сомневайся, — перебил Бобров, намекая на его заместительство в это лето.

Лыкову тоже хорошо запомнились моменты сегодняшней встречи с ними секретаря обкома, и, как скривился Свахин при докладе Боброва о своём нововведении. От него не укрылось и то, как Виктор Андреевич здороваясь с Шустовой, на какое-то время утонул в её глазах-вишнях, грустинкой пройдясь по её лицу, нежно прикрыл её влекущую руку другой, и, потом ещё раз внимательно осмотрел её в профиль. Это, видно, и предрешило его согласие на цеха, и на предложения Шустовой в животноводстве, и выделение денег на строительство кормоцехов во всём районе, и вообще на его настроение.

Прощаясь, Градский снова заворожено смотрел на Ирину, а садясь в машину, сказал Свахину:

— Мне после совещания на неё все данные, а завтра — на беседу. Вот тебе и секретарь по идеологии, пусть во всём районе внедряет свои новшества и учится заочно в партшколе.

А Бобров, как сразу засуетился, пригласил Ирину к себе в машину, помог сесть…

Гость своим тостом выразил искреннее восхищение экзотикой сотворённого природой уголка, свежестью полей, тепло поблагодарил хозяев за вкусный крестьянский стол, пожелал успехов и процветания колхозу, а озарясь мыслью, предложил Ивану Кузьмичу в своём Доме культуры создать музей истории колхоза, где показать лучших людей, их успехи, рост колхозного производства из года в год. Речь закончил с подъёмом, пожелав всем счастья и благополучия.

Разговор пошёл перекрёстно, попарно. Терновой, как бывший зоотехник, квалифицированно доказывал Боброву целесообразность холодного метода выращивания телят, пагубность воздействия аммиачных паров на развитие поросят, а переключась на сегодняшние занятия, прозрачно намекнул ему, что эта ваша зоотехничка теперь тю-тю… пойдёт, как пить дать, коль первый после совещания приказал заворгу срочно заготовить на неё все данные.

— Ты, Михалыч, её не тронь завтра, пусть в город съездит, навьёт там себе… — Терновой покрутил рукой у себя над головой и, потеряв равновесие, грузно упёр руки в стол с развороченной снедью, и тут же осоловело, скосив глазом, докончил многозначительно: «Сам» к вечерку вызовет… будет конкретно заниматься кадрами района…

Бобров слушал, глядя в темь, похрустывая малосольными огурцом, и на сказанное небрежно махнув рукой, буркнул неопределённо:

— Пусть они там как хотят.., а нам хлеб надо растить… И тут же рассказал про выдвиженца в партийные лидеры района, которого совсем было избрали, а он оказался беспартийным.

Лыков чувствовал, как по всему его нутру лихой необузданной силой мечется кровь, захотелось куда-то идти, что-то делать, говорить… Все окружающие стали такими добрыми, симпатичными. В плотно окутавшей темноте ему стали смутно вырисовываться наброски заглавной картины их будущего музея. Но он никак не мог уловить её сути — хлебное поле вдруг расплывалось жёлтым пятном, чернеющая пашня по буграм выставлялась костлявой хребтиной тракториста, местами пучилась, то смешливыми, то пронзительными старческими глазами. А сквозь давящую тишину ему слышались где-то в вышине страшной силы порывы ветра, сливающегося с гулом людских голосов, раздирающим душу смехом среди лязга и рокота тракторов, машин, комбайнов.

Очнулся от хриплого крика в лицо Тернового:

— Держись комиссар, заворгом ведь был, двинем снова в райком, будь своим человеком… на, держи «стремянную»...

А перед «закурганной» долго, путано говорил Бобров: о дедах и прадедах, былой казачьей славе, об отце-танкисте, насмерть сразившимся с Манштейном в приволжских степях. Расчувствовавшись, грузно проделал несколько шагов по поляне, поправляя брючной пояс на отяжелевшем многопудовом животе, продолжил рассказ о своём трудном детстве, учёбе, постоянном труде: а перейдя к сегодняшним дням и всё перепутав, вялым языком закончил то ли удивлением, то ли вопросом:

— Одного не могу понять, что теперь-то надо колхознику — сыт, пьян и нос в табаке, так нет же — хитрит, как волк в кусты норовит, и всё учат, учат… вместо работы.