ГЛАВА 6.

ГЛАВА 6.

Бессонная, свалявшаяся ночь перед судом вытолкнула Лугова в рань-прирань подальше от людских глаз — в тишину глухого приречья. Как он ни прятал, ни гнал прочь, ни убеждал себя в том, что вся эта затея с судом над ними обычная суета-сует — не удержался, выпустил джина, засуетился: занырял мыслью в затхлую, непролазную глушь бесконечных терзаний.

Молча, воспринял он решение правления о передаче должности управляющего отделением своему механику Вольнову. А на парткоме не выдержал. Заскулило щенячье самолюбие, не стерпел несправедливости — высказал, что думал: не для того он член партии и всю жизнь, как один день, проработал в колхозе, чтоб делать из него посрамление в назидание другим. Осуждать так без всяких учётов и подсчётов, как есть, по полной партийной совести… Ишь как Бобров повёл теперь:» Заслуживает самой строгой меры, но учитывая…» Привыкли воспитывать всех и вся, выворачивать изнанкой каждое дело, пусть там где-нибудь перед своими юлит и изворачивается… И вновь, который уж раз его память перебирала вчерашнее разбирательство, пытаясь освободиться от въевшихся ячменной шелухой засусоленных мыслей.

Дорожка серой змейкой выскользнула из холодной луговины, светлей, повилась отлогими приречными буграми. До слуха доносилось ленивое тявканье хуторских собак, совсем близко резкие гусиные вскрики. Вся луговина полнилась нескончаемым тягучим рёвом с колхозных скотных дворов.

Словно запнувшись, Лугов остановился.

— Куда? Зачем несёт его… управятся теперь без него, всё будет идти своим чередом, какая разница — Лугов, Вольнов… развернувшись, он несколько минут вслушивался ещё, брезгливо рассмотрел очертания хутора, где тёмной глыбой встало здание клуба. Именно там предстоит ему вновь испытать свою непонятно в чём провинившуюся совесть.

— Да кто разберётся в этом чертополохе, кто кого поймёт по совести, кто правду скажет? Э, да что там.., — сделал мысленно заключение Лугов и на отяжелевших ногах побрёл обратно, продираясь сквозь рваную сырость сгустившегося в утре тумана.

-. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Прошу встать! Суд идёт! — Резнул, как пилой по железу, ломкий женский голос в полупустом зале.

Всё ожидал Лугов от суда, но, чтоб истцом оказалась Шустова Ирина, как «снег на голову» — надо же оказаться такому, — растерянно недоумевал он, притупляя в своём сознании суть происходящего.

До него эхом доходят слова:

— Гражданское дело… по иску… преступно-небрежное… Он внимательно следит за каждым взглядом, движением Ирины, ему не хочется отвлекаться, даже шевельнуться: чувствует, как от виска скатывается капелька холодного пота, на губы ползёт беспричинная улыбка…

В дверях из-под притолоки трубит знакомый голос ветерана Степана Пантелеевича Донцова:

— Можно, аль как? За ним сутуло шаркает к передним сиденьям старик Тимофей Смекалов, кто-то ещё. В углу завозились, заговорили механизаторы, на них зашикали, и стало тихо-тихо… даже слышно, как першит в чьих-то прокуренных лёгких.

Черноволосый молодой прокурор то и дело наклоняется к Ирине, брызгая кипящими масляными глазками, выжигая женскую сердечную теплоту. Лугов видит, как в ответ похлопывают её тяжёлые ресницы, вздрагивают, растягиваются в улыбке припухлые яркие губы, выбелив сумрак зала ровным рядом зубов.

Негодуя на петушистого прокурора, Лугов пытается слушать показания свидетеля от технадзорной комиссии, рассыпавшегося цифрами нанесённого ущерба подсудимыми колхозу и государству, наставлениями о порядке хранения техники…

Внутреннее состояние Лугова окончательно отвернулось от чуждой ему несправедливости. Именно несправедливость уводила его, выталкивала из реального состояния: слушать процесс, мучиться угрызениями совести, казнить себя за совершённые проступки…

Его взгляд вновь воровито, серой мышью пробегает по скрасневшим щекам Ирины и надолго шмыгает прочь в бездонную прохладу прошлого: то он сноровисто скачет на разгорячённой лошади, то впервые с трудом удерживает плуг или, обливаясь едучим потом, налаживает лобогрейку; он отчётливо слышит даже до боли знакомый ему шум поля, ощущает запах духмяной хлебной половы…

Отшатнувшись от навалившегося теплом прошлого, он не гонит прочь воспоминания, а лишь приближает их по времени, то обобщая, то вновь вспоминая детали.

— Отшумело время, что хлебное поле, радуясь тёплому дождю и солнцу, не прячась и от грозы с ветром, — вспоминает Лугов, — два года, как умерла жена Марина. Жили дружно, скромно, двоих детей вырастили. Трудились с зарёй. Любил ли он? Скучал, не видя её, во всём помогал. И на тебе — в полгода не стало, как сгорела. Разбита надёжная ладья жизни…

— Прошу говорить по существу, ответчик Донцов, — обрывает воспоминания Лугова властный голос судьи. Он пытается вновь вслушаться, что говорит его бывший механик, друг его сына Петра, но мысли теперь переносят его к сыновьям.

— Ну и поделом мне, старому дураку, сидеть на этой скамье, видно, прав был Пётр, доказывая, что всех управляющих, бригадиров, механиков и вообще указующих, гнать взашей надо с земли, а потом только браться за неё всерьёз, и ведь дня не стал работать в родном колхозе, говоря, что ещё студентом понял наше твердолобье. Как-то он живёт теперь?

Лугов слышит, как в зале прозвучала его фамилия. Ноги пружиной подбрасывают его со скамьи. Он видит, как задвигались механизаторы, оживились старики и тут же ловит настороженный вязкий взгляд Ирины. В голове всё смешалось. Он слышит, как судья подбадривает его…

— Да что говорить тут, — с усилием произносит он затаившиеся в раздумьях первые попавшиеся слова, а убедившись, что в состоянии говорить высказал неохотно:

— Всё было не по-хозяйски, не по-сельски. Есть конечно причины, за которые можно и прятаться, да что там, не для того закручено по суду, — подумав минуту, добавил твёрже:

— Решайте сами, не то бывает, а тут… Заплатим.

— Заплатим, заплатим… ты скажи, Петрович, как все мы к технике относимся, — выкрикнул из кучки механизаторов слесарь Грицюк.

Лугов, глянув на судью, повернулся к говорившему, хотел было обстоятельно ответить, но, в полуслове поняв, что ни к чему, ответил из вежливости:

— Сохранят, Саввич, колхоз не без добрых людей, а мы налаживать с тобой её будем.

В зале разом загомонили, но судья, призвав к порядку, разрешил высказаться присутствующим.

— Хотелось бы кое о чём сказать, да больно уж хитро обставлено всё тут — сгремев креслом, поднялся Алексей Иванович. — Мы надеялись, что и председатель послушает нас, чем дышим, так женщину зоотехника втулил…

Подсчитали вы всё тут до рублика, до копеечки… А кого судите и каково этим людям, вы подумали? — Алексей Иванович, обращаясь к судьям, одновременно выставил в сторону подсудимых тёмную руку. — Да Василий Петрович всю жизнь не слазил с тракторов и комбайнов, умывался росой и с кастрикой напополам закусывал, когда некоторые в пуховиках потягивались, и заработал вот… стыдоба на весь свет и всё тут; сыновья у него взрослые — агроном с высшим образованием, другой в армии служит. И правильно сделал его Пётр, что не стал тут с нами дураками работать, а то сидел бы рядом с другом. — И ещё, прибавив в голосе, затрубил на весь зал, — да что ж им виниться-то перед вами, коль мы лишь к проверке не прибрали те комбайны. А уборку нонче на чём провели? Да на тех же самых сгнивших, разграбленных, как у вас там ещё…

Усаживаясь на место, Кремнев зло вдогон, сверкнув белками, заключил:

— Ни Лугов, ни Донцов — комбайнеры виноваты и правление… Вся техника в колхозе на произвол брошена, всё у нас абы как — чужбина… и не к чему вся эта затея с судом.

Сутулясь, перебирая в руках нервно фуражку, встал ветеран колхоза Донцов Степан.

— Сын мой на той скамейке сидит, — глухо заговорил ветеран, — Ушёл он с колхоза — к станку встал на производстве. По-добру-то приструнил бы его, не пустил от земли, сам с мальства и до последнего на ней трудился и его пристрастил вроде — институт по технике закончил. А вот не держу, нечего ему тут бездельничать: «Пойду туда — не зная куда, возьму то — не знаю что». Но это присказка к тому, что я хочу сказать вам. — Степан Пантелеевич посмотрел на притихших людей, выпрямился, вдохнул воздуха, как перед прыжком в воду, взволнованно высказал:

— За каких-то пять лет в колхозе по второму кругу сменились все главные специалисты. Инженер-то, мужики толкуют — с умом человек, а тоже, считай, на этой скамеечке сидит… Да кого судит-то колхоз, окститесь, самих себя; Боброву-то рядом надо сидеть на этом же седале, и спросить с него в аккурат по всей строгости, что он с колхозом делает… Никого мы эдак не накормим… — ветеран безнадёжно махнул рукой и досадуя на всё, растерянно заглядел вокруг, на старого председателя колхоза, и, неловко усаживаясь, смял в широких усыхающих ладонях свою праздничную фуражку.

На перерыве Лугов, выкуривая сигарету за сигаретой, терпеливо выслушивал упрёки товарищей, что взял всю вину на себя, дав козырь обвинению, и рассеянно наблюдал, как в сторонке под тополем активно жестикулируя, старики доказывают что-то парторгу, у окна в фойе клуба, склонив красиво голову, выслушивает женщин Шустова. В голове отсветами молний мечутся воспоминания о только что высказанном в зале: о стыдобе, о бесконечных перетасовках руководства колхоза и эти странные вопросы парторга: как вы могли всё это довести до суда? А вернутся ли в колхоз сыновья?...

Бесконечно тянется время. Лугову хочется одного, чтоб быстрее кончилось всё, чтоб забыть эту свару, поставившую его в центр хуторских кривотолков, чтоб окунуться быстрее в работу, именно в деле забыться, уйти от этих тяжких судных дней.

Даже приятным прозвучал сиплый голос секретаря суда пригласившего всех на заключительное заседание.

Безразлично звучало для Лугова постановление суда о крупном денежном начёте. Лишь надолго осталась в памяти непонятная назойливая фраза: «Взыскать госпошлину в доход государству в сумме сорок рублей восемьдесят копеек…