ГЛАВА 7.

ГЛАВА 7.

Тусклый свет от плафона, смешиваясь с рассветным, ровно ложится на пожелтевшую папку с надписью «Ветераны Великой Отечественной войны. Начата — 1975 год».

Лыков задумчиво обводит взглядом кабинет: стены, шкафы, увешанные призами, вымпелами. Чувство не уютности и лёгкой тревоги за предстоящую встречу с ветеранами войны дополнилось щемящей душевной болью: чужой он им, а разговор пойдёт о самом сокровенном в их жизни; не станет ли он объектом нападок за дела в колхозе, ведь среди ветеранов два председателя из четырёх слившихся колхозов, первый бригадир тракторной бригады — участник Парада Победы в 1945-ом. Помнил он и высказывание Тимофея Смекалова на партийном собрании, и обвинения на суде Степана Донцова за перетасовку кадров. Для ветеранов люди, земля, колхоз — кровное, единое, целое. Разве могут они одобрить колхозные порядки, где судят друг друга за бесхозяйственность, где вместо кропотливой совместной работы бесконечные совещания, заседания с наказаниями за нерадивость и нервными всплесками до сердечных болезней.

Теперь Лыков начал понимать, что путь коренного улучшения дел в колхозе, который он намечал, следуя указаниям райкома, явно себя не оправдывает, что дело не только в людях, которые не хотят добросовестно трудиться, а в методах хозяйствования, которые не способствуют, не захватывают всё существо труженика в кропотливое дело. На этот счёт он пытается поделиться мнением с председателем, специалистами, ссылаясь на практику передовых хозяйств, разработки учёных. Тщетно… После суда инженер Рогов отговаривается многозначительными поговорками: «Фирма веники не вяжет», намекает, что «рыбка гниёт с головы» и люди тут ни при чём». Агроном Малышев молчит, отмахиваясь от всего. Ветврач, единственный старый специалист колхоза, с ехидцей намекает на его торопливость, мол, пуд соли нужно съесть, чтоб во всём разобраться. А зоотехник Шустова прямо сыплет нововведениями, тут и поточно-цикловой метод доения коров, организация раздойного гурта, и холодное содержание телят, а сама уж очень светится вся, так и брызжет глазищами… Да и слушок пополз по хуторам об их связи с Луговым. Лишь Бобров твёрд в своём, требуя всюду закручивать гайки, заставить замолчать колхозных демагогов, нещадно расправляться с нерадивостью, просеять сквозь партийное сито каждого специалиста…

Что-то им скажут сегодня старики. Размышляя, Лыков неторопливо открыл заветную папку.

В списке, ему сразу бросилось в глаза, — через всю строчку прочерки чёрным карандашом и кряду их пять с пометкой в конце — «умер в таком-то году, месяц, число», а далее через несколько чистых, снова этот чёрный карандаш. Сколько же их, прочерков за десять лет от 30-летия Победы… А живых… Всего-то страничка.

А вот Холмов Иван Поликарпович 1901-го года рождения, член КПСС с 1924-го — 50 лет в партии, надо срочно навестить его.

Дальше осторожно перевернул парторг тяжелеющие листы папки. «Список погибших воинов колхоза в войне 1941-1945 годов». Напечатано аккуратно, без помарок, только в конце первой страницы за фамилией Коленова Петра нет отчества, следующая страница — всё тот же чёткий шрифт на весь лист, третью, четвёртую, пятую и к последней фамилии цифра — 188.

Вот она, эта память. Не вернулись лучшие люди всех бывших четырёх хуторов колхоза. Нет, это невозможно понять. Надо самому пройти через многое, чтобы ощутить тот край, за которым вечность небытия: иначе как же могло случиться, что только к сорокалетию Победы решаем строить памятник погибшим в войне.

В открывшуюся дверь, прервав размышления Лыкова, загудел мужской голос входившего в кабинет.

— Можно к вам, товарищ парторг? Слёт, сказали, у вас намечается сёдня, дай, мол, зайду, может снадоблюсь что, вот.

Вставая для приветствия, Иван Кузьмич отметил, что лет ветерану под семьдесят, высокий, крепкий, с красноватым лицом, в чистой рабочей паре, здороваясь, ощутил ещё крепкую крестьянскую руку, в глазах откровенное любопытство и затаённая шутка.

— Травиным меня Парамоном Милентьевичем прозывают — тут всех разом не упомнишь, вот, как в той присказке «колхоз большой, народу много, да работать некому», — высказался вошедший, усаживаясь на предложенный стул. На вопрос о здоровье ответил:

— Да, вот, плотничаю пока, сколько могу, привык ходить на работу, на людях быть, не дело сидеть около старухи, вот. Есть, правда, наши — огородом да садом промышляют — да и то сказать — польза, а я, вот стучу пока.

Сказав плотнику слова благодарности за труд, Лыков присел напротив, готовясь мысленно к беседе.

Травин при этих словах выпрямился на стуле, перевёл посуровевший взгляд в верхний угол и, словно что-то сглотнув, не поворачивая головы, заговорил:

— Был случай, поблагодарили за труд и службу верную, вот — пришлось как-то обратиться к бывшему здесь председателю Райсовета, просьба-то плёвая, считай, была, а дважды просидел в приёмной по полдня, а как достучался, то он, одеваясь куда-то, на ходу дал мне ответ: «Посмотри, — говорит, — на себя, такой здоровый мужик, а ходишь по кабинетам, работать надо, а не правду искать и обращаешься ты, — говорит, — не по адресу, такие вопросы мы не решаем», — надел шляпу и вышел, вот, не поздоровавшись и не попрощавшись. На этом энтузиазме и проработал я ещё без малого десять лет. А вообще-то не люблю по начальству ходить. Это дело нашего, вон, Егорки Стукалова — всюду лезть, да всех и всё грязью обливать. Но это у него к старости выпирать стало, а моложе, чудак был и бабник завзятый — всё в начальствах любил ходить, как с войны пришёл, вот.

Сбрешу-ка для разрядки про него, а то надоел своим нытьём.

— Он тогда в управляющих ходил, а беса в нём девки за версту чуяли, бедовые тоже были. Тогда Фроська Семенихина, она и счас здесь живёт, как едешь в хутор, с поворота всё её задок в огороде торчит, крутила, значит, перед ним, вот. А ему что, как-то с утра наряд выдал всем, дело к осени было, а ты, говорит, Ефросинья, придержись. Враз зашлась радостью Фроська — огонь, молодая была. Ну и назначил он ей свиданьице к вечерку в угол кукурузного поля у речки, — место приметное… сам в бидарку и по полям да делам, вот.

Подъезжает точь-в-точь, привязал лошадку, винцо там, закусь — всё, как надо, соорудил и, глядь, Фрося-голуба на крыльях, на воздусях вся… Примял кукурузу, выше росту вымахала в тот год, разгладил… Стукнулись на счастье, а дальше всё как надо по-сельски, в природе да с чистым воздухом, Фрося аж первые звёздочки на небе считать стала… И вдруг — хвать Егоршу за волосы… с чего бы, мол, это баба, а сам слышит: по пяткам кто-то его тук-тук, — допёр — брысь в заросли и к коню… Такой вот конфуз у него с первой ещё жинкой вышел. Эта Фроська в тот день на радостях не стерпела, похвасталась подруге, всё как есть о свидании, а та возьми, да жене-то и расскажи сдуру… так вот.

Теперь на третьей женат, лет на двадцать моложе его, Анной кличут; и как он её обставил — ума не приложить — ещё и теперь красавица баба, — вот ведь паршивец, видно смолоду тлело в ней.

Рассказывая, Травин улыбался одними глазами, изучающе посматривая на смеющегося до слёз парторга, затем философски подытожил:

— Раньше жизнь тоже была небезгрешной, вот, всякой всячины хватало, а теперь чудак тихий пошёл, заковыристый, сразу не разберёшь, куда гнёт, да и с виду генералистый больно, а нутро-то на поверку, смотришь — с гнильцой, как в народе говорят: «Пустой колос всегда нос кверху держит», так вот.

Легко стало Ивану Кузьмичу. С этой, теперь редкой, человеческой простоты повеяло на него душевным теплом, которое успокоило, незаметно подтолкнуло к людям, к их бесконечной трудовой и просто человеческой суете.

Вышли перекурить. Милентьевич, вскоре указывая на дорогу, предупредил:

— Вон, товарищ парторг, идёт «вдохновитель» наш, — аника-воин.

К входной калитке, припадая на костыль, шёл, ни на кого не глядя, дряхлеющий старик. Поздоровавшись, Егор Стукалов, нетерпеливо поглядывая по сторонам, приблизил лицо почти вплотную к парторгу прогундосил чуть слышно: «Поговорить мне с тобой надо». При этом чувствовалось, что он явно чем-то взволнован. Лыков, дружески взяв его за плечи, легонько направил в открытую дверь коридора к кабинету парткома, но Стукалов, не доходя до двери, потянулся в угол к окну, увлекая за собой парторга, и тут же торопливо, как бы освобождаясь от чего-то, стал выговаривать:

— Вы здесь человек новый, присматриваетесь, так вот, обратите внимание кто зав. свинофермой и кто зав. складом, посмотрите на их дома — дворцы и сами поперёк толще, а сколько у них в загонах скота, кто считал? И, наклонившись, задышал прямо в лицо, переходя на шёпот:

— С ними председатель заодно и сельский тоже. Разогнать давно надо всю эту шайку-лейку. Колхозные-то свиньи дохнут, а им до них и дела нет. Не примешь меры, парторг, — всё передохнет и тебя вышвырнут, — все они коммунисты, гнать надо таких… И тут же увидев выходящую из бухгалтерии девушку, отвернулся, забарабанив, как ни в чём не бывало, по грязному, в дождевых подтёках стеклу сухими старческими пальцами.

Первая мысль Ивана Кузьмича была остановить говорившего и объяснить ему, что всё это может быть чистым наветом на честных людей, что об этом надо заявлять официально в партком. Но старик, не дав Лыкову опомниться, снова приблизившись и кося слезившийся глаз вдоль коридора, яростно продолжил:

— Приглядись, парторг, к ветврачу, он кум и сват председателю, а сыну какой дворец отгрохал… Думай, парторг… И словно отхлынул, заковылял по коридору, вихляя сухопарым задом к кабинету председателя, оставив вместе с вонючим запахом изо рта трусливую мечущуюся зависть и что-то неестественно зыбкое в жизни большого колхоза.

Так и остался Лыков стоять у окна, всматриваясь в его мутные подтёки, напоминающие о былых грозовых дождях, которые, пугая и радуя всё живое, напоили землю — источник силы, вечности бесконечной.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Внимательно слушал Иван Кузьмич рассказы ветеранов. Больше всего подкупала в них правда — суровая правда жизни.

Вот бывший председатель сельского Совета 83-летний Почётный ветеран колхоза Василий Силантьевич Трушков, с ожившими от памяти глазами, обращаясь к Тимофею Герасимовичу, с остановками, часто вхолостую открывая рот, говорит ему прямо в ухо:

— Помнишь, Тимоха, как я тебя зарестовывал? Ты тогда председателем в Озёрном, как он имени… «Молотова» помогли ему вспомнить — вот, вот… приезжает уполномоченный с району — хлебоуборка была, и по токам. Прикатили к тебе, он руку в ворох с зерном, а оно горячее (осень с дождями была, а сушить-то одна веялка, да бабы с лопатами) и сразу: «Где председатель?» Знамо дело, в полях — говорим, — а ты — на меня, — для чего здесь, заодно с врагами… перед войной это было. — приказываю, — говорит, — арестовать и посадить в Совет, самому быть там неотлучно, вышлю за вами милиционера, а там разберёмся. Мы-то знали, как тогда разбирались. Сидеть бы тебе, Тимофей, до самого пришествия, да и я вряд бы отвертелся. Тогда с председателей Советов за дела в колхозах спрос был на равных, а то и поболе. Люди нас выручили тогда. Слышали, кто поближе, разговор наш. И пошло — всех в хуторе подняли с мала до велика, и давай лопатить. Ребятёнки годков по пяти — Силантьевич показал на метр от пола — и те подбрасывали зерно, чтоб сохло. Всё, что было с тягла, запрягли и на элеватор с обеда, а под вечер всё было кончено до зёрнышка.

Подфартило тогда, задержались они в районе малость.

Приезжает сам опять с милиционером и ко мне: «Арестовал?» — говорит. «Сидит», — отвечаю. — Печать и дела передать сегодня, а самому утром тоже в район прибыть.

Тут я осторожно говорю им, что хлеб-то весь просушили, — а кому, говорит, он нужен горелый. Я опять ему: «Первым сортом пошёл на элеваторе», — и показываю квитанцию о сдаче, значит. Он с лица сменился: вы что здесь, кричит, опять мудрите, — и в Озёрное. Приезжаем, а на току малая кучка азатков. Он руку туда. Так бабы и их высушили. И снова за квитанции. Ну, говорит, молите бога, что управились, вредительство было налицо.

Помолчал, пошамкал дед Силантьевич и закончил:

— Я тогда партбилет под выговор положил, а Тимоху месяца три мурыжили в каталажке.

— Время было суровое, — продолжил воспоминания товарища Тимофей Герасимович, — да и не был в обиде я. Кругом только и слышно было о вредительствах: то на железной дороге, то на фабриках, то скот порешили, вплоть до отравления колодцев шли слухи. Покормил там я вошей порядком, но подтверждение на вредителя не вышло. А они были тогда — и в войну были. Это теперь все за Советскую власть кричат, да дружно руки тянут, а куда, смотришь, другой раз тянут, и сами не знают.

Ветеран, сутулясь, молча, долго смотрел в пол, а потом словно самому себе высказал:

— Если бы за ошибки-то и теперь с кого спрашивали, как с нас, их поменьше бы было, а то слишком наловчились директивы выдавать — умники… и, обращаясь к парторгу, вопросом растянул слова:

— Скажи, партийный руководитель, разве это верно, что все на ваших собраниях во всём с вами согласны? Сказали, в этот год будем сеять то и это — согласны, строить это и тут — согласны, землю отдать совхозу — тоже согласны. Вас в районе натаскали, а вы здесь людям мозги крутите.

— Да что там Тимофей Герасимович, говори не говори — всё как об стенку, когда и послушают для виду, а сделают всё одно по своему, — высказал вместо парторга Степан Донцов и предложил сделать солдатский перекур до приезда председателя.

Все дружно загомонили и потянулись на свежий воздух, хватаясь за онемевшие места.

С крыльца Лыков откровенно засмотрелся на Степана Пантелеевича Донцова: высокий, ещё статный с ёжиком посеребрённых волос, простоватым открытым лицом, с живым блеском в глазах, стоя под разлапистой грушей, он внимательно, с участием слушал товарища, гордо склоняя голову в знак согласия. А ведь без малого семьдесят лет. Трудно поверить, что этот человек ещё до войны молодым парнем водил первые колхозные трактора, прошёл всю войну солдатом-сапёром, удостоившись высоких наград Родины и величайшей государственной чести пройти победно перед всем миром по Красной площади. Первый и тридцать лет бессменный бригадир трактористов колхоза. Какая заключена гордость в этих людях, а какая за ними правда жизни. Именно на таких, как Степан Донцов, Тимофей Смекалов… земля держится.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Справившись у Лыкова, о чём советовались без него, Бобров повёл решительный разговор о том, что в хуторах создаётся неверное мнение о делах в колхозе, что многие забыли, каким был колхоз в зиму 76-го года, как дойных коров тянули весной в поле на железных листах, и какие были сараи на фермах, и дорога по хутору, — как обычно, зажигаясь речью, он стал широко показывать вокруг себя, — даже к правлению нельзя было без резиновых сапог пробраться, а что мы теперь имеем…

— Да кто против, Михалыч, — заговорил старый председатель Смекалов, прервав длинную речь оратора. — Вы с парторгом, гляжу я, не молодые вроде и седина вон пробивает, а что за люди — в толк не возьму. С утра мы тут вспомнили погибших наших ребят, что около двухсот полегло в войну, а памятника до сих пор нет — совести у всех у нас нет; и опять какой-то комплекс затеваете на годы, да на это каждый в хуторе средств не пожалеет, дело-то святое.

— А на счёт разговоров по хутору, так они были и будут, коль так правим, — говоря это, Тимофей Герасимович ближе придвинулся, чтоб в упор высказать своё, наболевшее:

— Мы с Силантьевичем с самого основания историю колхоза своим горбом пережили и помним всё, как есть. Сколько вам говорить об одном, что советоваться с колхозниками надо. Вы, как только что затеваете строить или какую перетрубацию, мы старики уже там, что да как, душа-то болит за вас — вот там нас и информируют.

— Ты всё деда ругаешь — настроил, мол, что развалилось. Я после войны, будучи председателем, этот самый саман своими голыми пятками месил рядом с конём, чтоб учуять крепость его, а планы по поставкам выполнял — душа винтом, — вон Василий сельским был — с петлёй надо мной стоял. Скажи, Силантьич, сколько по Совету до слияния сдавали продукции четырьмя колхозами?

— Поболе, Тимоха, поболе, — глухо отозвался старый товарищ.

— А деньги кто нам давал?.. Давали государству мы. И в начале семидесятых сдавали больше твоего, дорогой председатель. А вот пришёл головотяп перед тобой и за четыре, кажись, года сумел «настроить» и нажить долгов миллионы, да сбечь, гутарят с доброй сумой ещё. А ты гордишься, что повёл колхоз в гору, нет, Михалыч, не то — повел-то повёл, да в ошибку вошёл ты вскоре же: люди уходят свои, коренные — не дело, специалистов своих не вырастил — худое дело, парторгов сколь сменилось с тобой — тоже не дело, а ему — Смекалов указал на Лыкова и снова к Боброву — надо сделать, чтоб люди вместе с тобой гордились содеянным, но для этого они сами всё должны сделать, а ты заладил одно — построили да построили — за государственный счёт наёмниками построили, должок-то колхоза вскользь объявили на отчётном — десяток миллионов перевалил. А вы свои денежки изыщите, да с государством рассчитайтесь, вот тогда гордость и выйдет от самих людей, свои дела мужик всегда по достоинству оценит.

Долго молчали. Каждый понимал, что это не просто слова, это боль сердца, это бессонные ночи, плод пережитого и выверенного жизнью.

Лыков видел, как ещё только что самодовольное лицо Боброва стало задумчивым, глаза напряжённо сосредоточились в одной точке, уголки верхней глыбастой губы опустились. Он не выдержал правдивого стариковского взгляда, мигая, стал было всматриваться в других, словно ища поддержку, но и в них он видел ту же боль и укор, молчаливый, но ясный. Подтверждая это, вдумчиво, с расстановкой стал высказывать свои мысли Степан Донцов:

— Коль начали разговор о деле и откровенно да при памяти наших земляков, то выскажусь прямо — не выходит и дальше не выйдет у нас из этого роя.., а вот почему: суд был за технику над специалистами — а где справедливость? Уйдут и эти мужики из колхоза, такой колхоз им не нужен. Короче, ни у кого за дело голова не болит, разве кто из мужиков постарше повозмущается и на этом конец — в общем, это не колхоз, одно название. Колхоз я понимаю так: жить и работать хутором, решать всё по совести — миром. — Весь, подобравшись, задумчиво устремив взгляд в потолок и, почти перейдя на шёпот, ветеран произнёс: Я за это на минах под пулями землю грыз, а мечтал не о загробной жизни, а о чистых делах своих земляков — и, вновь развернувшись ко всем и прибавив в голосе, — а у нас получается: кто хитрей да настырней, тот в почёте: все с колхоза тянут, а в колхоз ни один, ни соломины не несёт. Вот попомните мои слова — всю пластинку нужно менять — эта музыка — дрянь, не крестьянская она.

И ещё скажу, — Донцов помолчал, решаясь высказать свои сокровенные мысли, — запомнился мне рассказ капитана одного, как готовились в 45-ом ещё к Параду Победы, председателем он был, как вот Тимофей Герасимович. Сам он из-за Урала, но видать — головастый: в основе, говорит, сельской жизни лежит крестьянский корень, крестьянин исстари никаких реформ не приемлет, он, точно дерево плодоносное, — за кроной ухаживай — обрезай, скрещивай, опыляй, вокруг дерева рыхли, удобряй, а корень, говорит, не тронь — только тогда оно плодоносит. А корень — это земля, к которой ты прирос, которой живёшь, кормишься и вместе с ней горюешь и радуешься.

Вот такой мой сказ, обижайтесь — не обижайтесь, говорю, как оно есть во мне, — при этом Степан стал торопливо доставать сигареты, чтоб закурить, как когда-то на минном поле затягивался душеспасительной махорочкой.

Старики наперебой начали сетовать на всевозможные перегибы в отношении крестьянина в разные времена.

Лыков чувствовал, какая правда заключена в этих словах: «Жить и трудиться хутором, решать всё по совести, укреплять корень крестьянский — корень это земля…» Размышляя так, он внимательно смотрел на Боброва, читая во всём его облике полное смятение или негодование на всё здесь происходящее. Да, теперь парторг знал, что Павел Михайлович полностью уверен в своих делах и что его слово должно быть для всех непререкаемо, хотя в беседах наедине не раз высказывал опасения за состояние дел в колхозе, что отношение людей к работе ухудшается с каждым годом, и соответственно закручивал гайки. А тут вдруг старики пытаются опрокинуть всё, свести к нулю его трудную многолетнюю работу, отмеченную высокой правительственной наградой. Но в то же время чтобы опровергнуть их доводы, нужно только дело, а это хлеб, мясо, молоко, это экономика с её затратным рублём…

И чтобы не разметать по мелочам состоявшиеся воспоминания, Лыков решил на этом закончить Совет. Поблагодарив ветеранов за их душевный, откровенный разговор и готовность оказывать посильную помощь правлению колхоза, твёрдо пообещал прислушаться к их мнению в делах и к 40-летнему юбилею построить памятник погибшим землякам.

Сдержанно попрощавшись со стариками, Бобров дал задание водителю доставить каждого ветерана до крыльца своего дома.