ГЛАВА 3.

ГЛАВА 3.

Корова Красава, возвращаясь неспешно на летний баз, вдруг почувствовала внутреннюю радость скорого потомства.

Теперь ей особенно ненавистен, стал человек, постоянно кричащий, щёлкающий хлыстом; а вспомнив не уютность сырого загона, улучив удобный момент, она смело свернула в приречный краснотал и почти напролом по кустарникам стала уходить от стада.

Старательно искала себе место Красава. По опыту она знала, что, освободившись от дорогой ноши, ей потребуется много воды, а потом и хорошего подкрепления, поэтому и продиралась сквозь заросли, постоянно держась близ ручья, затем круто свернула в сторону и вышла на край опушки с приятным запахом свежескошенного кукурузного поля.

Перед утром, отмучась болью, она долго сушила родное подрагивающее тельце, чтобы не застудить утренним холодом. И только проделав всё необходимое, Красава успокоилась, осторожно прилегла рядом, чтобы забыться коротким тревожным сном.

И вот настало время, когда её потомство увереннее стало подниматься на ножки, делать твёрдые шажки по тесной полянке.

А в это раннее утро она смело встала вместе с матерью, до боли долго давила мягкими зубами соски, поддавала всем телом затвердевшее вымя, давая почувствовать матери свою наливающуюся вместе с молоком силу.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Ирина Семёновна Шустова, главный зоотехник колхоза, приехала на летние дойные гурты вместе с доярками и ночным сторожем, одноруким дедом Стефанычем.

Женщины, подшучивая друг над другом, по одной перешагивая через задний борт грузовой машины, спускались по металлической лесенке; с земли принимали каждая свои мешки с пшеничной шелухой для подкормки и приманки к станку дойных коров и волокли их прямо по земле к доильным аппаратам.

Стефаныч, одетый в шапку и валенки, сидя в углу кузова, жмурясь, наблюдал, как над бортом лёгкий восточный ветер надувал очередной цветастый парус, оголяя полные женские ноги, обтянутые реденьким тёмным трико.

Шустова из кузова машины видела, как два кроваво-красных пятна медленно выливаются из дальних балочных вилюжин, огненными языками растекаются лугом в приозёрье, смешиваясь с разноцветьем красок разбушевавшейся осени.

Вскоре крики скотников, мычание коров, говор и смех доярок наполнили притихшую степную балку знакомым деловым гомоном. Даже галки, мирно сидевшие до этого по деревьям, стали активно кружить над базами, разглядывая сверху — что там стряслось опять у этих неспокойных людей.

Ирина Семёновна, подав с машины довольно лёгкие два мешка Босовой Василисе Дементьевне, пожилой доярке, последней спустилась с машины и вместе с ней поволокла их к молокоприёмнику. Бросив мешок, Василиса зло сплюнула в сторону и высказалась:

— Больше тридцати лет бодаюсь с ними, думала, на старости лет хоть какое облегчение наступит, так нет… — И, обращаясь уже конкретно к Ирине:

— Ты вот у нас новенькая да пригоженькая, да скажи там им, правленью-то, может, они тебя послухают, неужто не заслужили мы за столько лет, чтоб не таскать нам эти проклятые…

Дойные гурты по традиции назывались Босовским и Каргинским по фамилии доярок, которые доят ещё с девчонок.

Босовским гуртом, кроме Василисы Дементьевны управлялись ещё пять доярок: Валентина Петровна, её соседка по подворью, моложе лет на пять-семь, двое, Анфиса и Степанида, приехали в колхоз семьями из Удмуртии, и Светлана с Фросей, молодые незамужние из нового колхозного посёлка, по хуторскому прозвищу «птицы», а ласковее «пташки» (имелось ввиду, что перезимуют и улетят, как, дескать, приехали, так и уедут).

Женщины, перебрасываясь друг с другом незначительными фразами, переодевались в халаты, привычно принимались за подготовку доильных аппаратов, вёдер, марлевых цидков, засыпку прикормки, деловито покрикивали на своих молчаливых Роз, Анфис, Красавиц, потянувшихся сразу к своим хозяйкам.

Дежурная доярка громко звала механизатора Егорыча, который никак не появлялся из сторожевой будки, пока Василиса не пригрозила ему, назвав вяленым хорьком. Вместе с заспанным сизолицым Егорычем вышел и скотник этого гурта косоглазый Кирилл, ещё молодой рассудительный мужчина с заветренным облупившимся лицом. Кирилл, увидя возившуюся у кормушки Валентину Петровну, объявил:

— Ну, Петровна, с тебя магарыч, нашёл я твою Красаву. Три утра смотрел, должна, думаю, выйти где-то подкормиться — и объявилась аж у Глубокой балки, да ещё и со своей красавицей на пару.

— Вот спасибо тебе, Кирилл Степаныч, это же молочница моя, но прямо дикарка какая-то, я и подкармливаю её, и лаской беру, а она всё дичится, года три назад, может, помнишь, тоже искали так-то целую неделю.

— Ты, Валентина, подой её дня два-три руками, нагрузла она, молоком, троих бы выпоила…, а тёлочку давай нарекём Найденой, и номер хорошо заметь, во будет корова! И Кирилл показал оттопыренный большой палец с чёрным ногтём.

Шустова с журналом учёта стельности и удойности коров начала обходить доярок, чтоб сверить соответствие записей. Год назад принимая животноводство колхоза, она убедилась, что селекционная работа явно запущена. Не зря же на должности зоотехника-селекционера долгое время работала женщина продавец по профессии.

— Просто удивительно, что такое важное дело в колхозе с крупным животноводством пущено на самотёк, — возмущалась Ирина. С первых растёлов ввела мечение и раздельную выпойку телят, теперь принимала всё, чтоб создать отдельный гурт раздоя; переругалась с управляющими, а заведующие ферм: те прямо заявили, что доярки сами лучше разберутся в вашей селекции. Как они не поймут, что и раньше, когда у неё было 15-17 коров, а в колхозе три сотни, и тогда ставили метки на рогах или ушках, отмечай потомственных ведёрниц. Сейчас дойное стадо больше тысячи, а если спросить вот этих девчат, как назвали их — «пташек» — они своих тридцать коров, только по краске на хребтинах и могут отличить, а краска-то смылась, а птичка-то улетела…

Сделав сверку в группе Валентины Петровны, Ирина засмотрелась, как та проворно, одним-двумя незаметными движениями обиходила коровье вымя и вся, как-то подобравшись, приступила к доению.

Прежде чем идти в Каргинский гурт, Шустова решила внимательно всмотреться в стадо.

Красно-степная порода — загадка и надежда крестьянина в расчёте на трудную бескормицу. Она терпеливо вытянет любую невзгоду, сохранит приплод, а в лете быстро поправится, разгладится и одарит невесть откуда взявшимся жирным молоком.

Пытливый взгляд зоотехника цепко выхватывал главное, — формировал стадо: породных коров, отяжелело сгрудившихся к дойке, выродившихся, по-бычьи беззаботно слоняющихся по загону, болезненно-усохших, троетитих. И каким-то неуклюжим, запутанным ей показалось колхозное животноводство. Вместе с привычным запахом загона на неё пахнуло неприятным ощущением своей беспомощности, неуверенности — квартирантства, не знающего что взять, куда ступить, а вместе и зыбкость в своей неуютной жизни.

В томно-спокойных красивых глазах приблизившейся к ней коровы Ирина, как в кривом зеркале, увидела себя, изломанную, с вытянутым некрасивым лицом. Она невольно отшатнулась. Корова, утробно вздохнув, продолжала смотреть на неё немигающими большими глазами.

У лёгкой деревянной пристройки Ирина вновь остановилась. На подзолоченной солнечным лучом соломке, пригревшись, лежал тот самый телёнок, о котором с таким теплом только что говорили скотник Кирилл и Валентина Петровна.

Найдёна лежала на левом бочке, уложив головку между согнутых передних ножек и тёплым животиком — мерно спала, редко вздрагивая тельцем, чутко водя свободным ушком, высматривая свои короткие, яркие детские сны.

Этот милый телок так просто и душевно напомнил Ирине её детство, именно то, почему она здесь, что оставило её без колебаний в этой не лёгкой, но родной, до последней кровиночки сельской и близкой ей жизни. Она видит вновь своё родное село, тёплую русскую печь, как мать, гремя подойником, разливает по кринкам пахучее парное молоко, чтобы одарить её и Пеструшку, которая, предвкушая питьё, встаёт в избяном углу с мокрой подстилки, выгибает спинку, подпрыгивает на привязке, хрипло вскрикивает, и, чуть присев на задние ножки, замирает, откинув в сторону хвостик…

Ей, порой, до боли обидно становилось за свою жизнь: за мужа-выпивоху, которого она долго скрывала от себя и людей, надеясь на его молодость и волю. Обидно за своих неустроенных детей, за мать, которую на старости лет не может пригреть у себя.

Горьким бесцветьем казались ей последние годы жизни. В них всё чаще ей слышался крик зависти к благополучию окружающих, гнало прочь честность и стыдобу. Она ловила себя на мысли, что сделала непростительные ошибки в жизни после студенчества. Всё чаще ей становились противными вонючие скотные сараи, вечно пьяные скотники…

— А кто виноват, что мешает тебе стать чистой, ухоженной горожанкой? — спрашивала Ирина.

Дородная корова с огромным опустевшим выменем, с шумом втягивая воздух, настороженно тянулась к лежащему телку.

— Мать, — очнувшись от дум, догадалась Ирина. И вновь тепло посмотрев на крошку-телка, она с силой отвернула взгляд. А чтоб окончательно освободиться от навязчивых мыслей, Ирина решительно направилась прочь к голубой глади озера.