ГЛАВА 6.

ГЛАВА 6.

Вместе с первой мартовской оттепелью по-весеннему обожгла неожиданной радостью ветерана Донцова Степана Пантелеевича весть: срочно собрать, выправить, разгладить залежавшиеся косточки и предстать перед медицинской комиссией и командованием военного округа на предмет годности к Параду Победы в честь сорокалетнего юбилея.

Райвоенком, невысокий располневший полковник, внимательно проверил потемневшую папку сержанта запаса, хранящуюся в архиве, долго колобком катался вокруг Степана, открыто восхищаясь его ростом, здоровьем, восторгаясь крепостью старых военных кадров. В конце беседы он дозвонился до облвоенкомата, доложив, что его участник Парада выглядит суворовским чудо-богатырём, заверил, что пройдёт хоть космическую комиссию, но тут же, по-военному подобравшись, отрапортовал: «Так точно, будет сделано», — осторожно положил трубку, как-то неспокойно, вновь всмотрелся в ветерана:

— Теперь, Степан Пантелеевич, мы с вами вместе за ваше состояние здоровья перед Москвой в ответе, так что держитесь, а мы будем навещать.., — полковник, покосившись на строгий телефон, добавил, — и докладывать лично.

Выдержал Степан Пантелеевич все медицинские комиссии и смотрины генералов округа.

В новенькой, заботливо пошитой, выглаженной форме сержанта, он впрямь почувствовал себя помолодевшим. А как-то вечерком, украдкой от жены и сына, ветеран ещё раз примерил форму, чтоб попривыкнуть к ней; долго рассматривал себя в потускневшем зеркале, шершавой рукой разминая зарубцевавшиеся морщины лица, приглаживая надо лбом по-прежнему торчащий, взявшийся сплошной сединой ёжик.

Во дворе осмотрелся, туже подтянул, как прежде ремень, прошёл твёрдо по бетонной дорожке, развернулся на носках через левое плечо и в обрат — строевым шагом, с отмашкой рук — вот так, мол, — знай наших. У крыльца покашлял в кулак, топнул ещё раз-другой на месте, глядя на добротные хромовые ботинки, заключил деловито и окончательно:

— Пойдёт… тряхнём стариной напоследок.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Ещё осенью партком и Совет колхозных ветеранов войны решили построить к сорокалетию Победы памятник погибшим воинам хуторянам, а в день Ленинского юбилея провести его открытие. Но все усилия по его сооружению разбивались, как о глухую стену то из-за отсутствия материалов, то денег, то специалистов. Только за месяц до открытия на правлении колхоза определились о конкретной работе на памятнике. Не были изготовлены районным бытовым комбинатом и надгробные плиты.

На телефонные звонки Лыкова директор комбината Плетнёв каждый раз отвечал, что со дня на день подвезут с Кавказа мраморную крошку, а делать-то всего два-три дня.

В тёплом уютном кабинете, Плетнёв, давая последние указания своему заместителю, взглядом указал Ивану Кузьмичу на мягкое кресло напротив. Выслушав парторга, директор долго молчал, положив красноватые без ресниц веки на середину выпуклых серых глаз, потом медленно поднял лоснящийся тяжёлый подбородок, что-то вспоминая, побарабанил короткими, толстыми пальцами по столу, забасил, как бы размышляя вслух:

— Всем надо… Всем срочно подай, поднеси; а тебе, Иван Никифорович, хоть кто-нибудь что помог, поднёс? Да не в жизнь. И тут же, полистав зачем-то амбарную книгу, заключил:

— Помню я ваш заказ, помню… Но делать-то совершенно не из чего, крутимся, как белка в колесе, а толку… Да и какие наши возможности — средств нет, рабочих — три алкаша — калеки… дела, дела… кряхтел, сопел, сокрушаясь, директор. Помолчав, позвонил главному бухгалтеру, чтобы уточнить сумму перечисленных ещё в феврале колхозных денег. Затем стал говорить с заведующим производством. Долго отчитывал его за самоуправство, разбазаривание материалов и словно вспомнив, спросил о наряде колхоза.

На другом конце провода что-то долго объясняли. Директор слушал, не перебивая, грузно дышал, периодически приоткрывая рот, издавал звуки, по-видимому, понятны и принимаемые абонентом за собеседование с ним. Наконец, израсходовавшись слухом, он развернулся к окну, непонятным образом остановив говорившего, дал конкретные указания:

— Колхозу надгробья надо сделать, деньги давно съели. — Подышав снова в трубку, он, словно игрушечную, положил её на место, выпукло уставился на просителя, как бы говоря, что вот такие, товарищ, наши дела, и ничего в этих плитах нет особенного, коль надо, нажмём и получай свои светло-серые, отливающие кавказским чудодейственным мрамором.

Иван Кузьмич, попрощавшись с директором, с чувством удовлетворённости было направился к себе в колхоз, но… яркое весеннее солнышко, растопившее даже тёмный дорожный лёд, круто изменило ход его мыслей, заставило отправиться на загадочное производство.

Заведующий, юркий, лет тридцати мужчина, назвавшись Федиркой, на ходу выключая свет в своей каморке, пригласил Лыкова пройти в цех. В считанные минуты рассказал технологию производства, все тонкости изготовления надгробий, а, встретив в собеседнике ко всему душевное сочувствие и даже уважительное отношение к рабочим цеха, стал откровенно жаловаться на своё житьё-бытьё, а в конце выложил, словно, выстрелил Лыкову в ухо:

— А плиты Вам делать пока не велено.

Лыков, удивившись, попытался было возразить, что, мол, слышал своими ушами указания Плетнёва; на что Федирко, улыбаясь, рассказал:

Когда директор говорит «надо» — это значит — всем надо. Эти слова не для меня, для Вас… — помолчав, задумчиво добавил:

— Но свалить вину на меня всегда может, что, мол, было и «срочно»… вот и понимай начальство в полслова.

А Вы, товарищ парторг, смотрю я, с луны, что ли свалились, не знаете нашего шефа!.. Да он за так, за беседы да звонки никогда ещё никому в жизни ничего не сделал. А тут целый колхоз.., да он, — Федирко, осёкшись, замолчал, настороженно посмотрев на собеседника.

Иван Кузьмич, круто развернувшись, еле сдерживая себя, стал нервно мерить взад-вперёд тесный захламлённый дворик.

— Как, чем объяснить ветеранам отсрочку постройки памятника? Ведь они прямо скажут, что ещё хотят людей досыта накормить, когда для народной памяти скромного памятника не смогли сделать колхозом. Да что этому громиле, в конце-то концов, надо, неужели и впрямь перепутал своё и государственное?

И ведь урвал тогда этот директор с колхоза. Его заместитель в тот же вечер сломя голову прилетел в колхоз за ветврачом: якобы у Плетнёва заболел его любимец индюк. Но на другой же день они приступили к выполнению заказа.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

С утра в день Красной субботы встык двух хуторов Верхнего и Босово на открытие памятника погибшим воинам-землякам в Великой Отечественной войне группами и в одиночку, с траурными венками шли люди, подъезжали на мотоциклах, машинах.

Солнечный луч доброго весеннего утра, играя в отблеске металла поднявшейся стелы и позолоте надгробий, зримо прошёл по потускневшим наградам ветеранов и, словно опнувшись, остановился на безоблачных лицах школьников в их бантиках, цветах.

После коротких, но сокровенных слов о павших в боях, навечно оставшихся в памяти, и гробовой тишины возложения венков люди долго не расходились. Родные плакали, чужие подолгу сквозь туман глаз вчитывались в фамилии односельчан, мысленно припоминая обличья по виденным фотографиям и своим сверстникам.

Со здоровой завистью и нескрываемой радостью старики окружили своего земляка Степана Донцова. Расспрашивали о здоровье, сокрушались свалившейся на него заботой и счастьем быть снова участником Парада и праздника в Москве. Каждому хотелось обнять его, пожелать успехов ему и всем участникам Парада.

Степан Пантелеевич со слезинкой в глазах от нахлынувшего счастья растроганно принимал поздравления и пожелания земляков, стеснительно потягивая вниз вдруг показавшиеся сейчас коротковатыми рукава новенького мундира.

Его внук, вихрастый Генка, пробравшись к деду, тянул его за полу мундира, зыркая снизу на всех глазёнками, нетерпеливо нудил:

— Деда! Ну, деда Стёпа, весь класс просит, да заспорили мы. — Степан аккуратно трепал вертлявый вихор, смущённо высказывал всем благодарность за добрые напутствия, наполняясь вновь, как сорок лет назад, внутренней силой, готовностью от имени своих земляков, живых и павших, победно пройти по главной площади страны.

Лыков, организуя открытие памятника, видел и чувствовал, как люди в глубокой печали от воскресшей памяти искренне отдают дань скорби своим землякам и был горд, что погибшие из безвестных похоронок и архивных бумаг, наконец, засветились позолотой на виду у своих хуторян, что память народа неиссякаема, она живёт в людях. А как подтянулись старики-ветераны, увидев в новенькой форме при всех наградах Степана Донцова, как всё это вместе прибавляет им жизненной силы. Вот долго не отпускает его, прижавшись мокрой щекой к кителю Степана, Кавалер двух орденов Славы, потерявший ногу в боях за Киев Зимин Семён Михайлович. В волнении, поддерживаемый товарищами, он неловко топчет своей деревянной культей размякшую весеннюю землю. Кавалер двух орденов Отечественной войны и Красной Звезды, Смекалов Тимофей Герасимович напутствует Степана то, держа его за оба рукава мундира, то тыча пальцем в грудь, словно отмечая каждую его награду:

— Держись молодцом там, не подведи казаков! Оно, конечно, теперь уж не то, что в сорок пятом, но ты ещё… молодцом — сдюжишь…— Помолчав, глядя повлажневшими глазами в сторону от Степана, продолжил:

— Посмотри там, на добрых людей, на Москву, всё смекай — приедешь — доложишь как есть.

— Слушай их, Степан, они тут наскажут, вот — подвиг сверши! Помнишь, раньше гутарил про самоволку, да москвичку-молодку… Эх Степан, дай обниму на дорожку, — роняя фуражку, облапил его захватистыми руками плотник Парамон Травин.

А как приятно было видеть ветерана в окружении детей! Как чисты и непосредственны их восхищённые глазёнки, как серьёзны вопросы к заслуженному ветерану:

— А, правда, что Вы Сталина своими глазами живого видели? И Будённого? — добавляет кто-то и, не дав ответить, сыплют дальше. — А Ленина в Мавзолее Вам покажут? А Красная площадь, правда, самая большая?

Генка с гордостью в присутствии деда доказывает:

— А я вам что говорил. Сталин сам принимал тогда парад, а рядом с ним Будённый с Ворошиловым стояли, и все фашистские знамёна побросали им под ноги. И площадь, конечно же, самая большая, это в телеке скрадывает, когда смотришь.

Ветеран слушал, тепло разглядывая нахохлившихся ребятишек, как можно мягче объяснял, усмиряя их зарябившие мысли:

Поеду днями в Москву, ещё раз всё рассмотрю, попрошу, чтоб пустили в Мавзолей к дедушке Ленину, постою у могилы самого главного солдата, что войну на своих плечах выдержал и фашиста разбил; своими ногами в другой раз-то до точности шагами измерю нашу Красную площадь, а как вернусь, первым делом в ваш класс приду и всё обскажу по свежей памяти, договорились?

Вновь было загалдели ребята, перебивая друг друга, а Генка, задиристо глядя на товарищей, стоял на своём:

— Что я вам говорил! Не верили? Ещё, деда, танки и ракеты ладом посмотри, а то тоже спорят.

— Что ж, и это посмотрим, — и как бы самому себе тихо добавил: — Будь они неладны, лучше б не видеть их больше.

Тем временем ветераны и школьники, разобрав инструмент и подвезённые саженцы, приступили к закладке своего парка Победы. Старики деловито размеряли вокруг памятника ровные аллейки, полукружья, намечая места посадки деревьев. Генка с дедом взялись устраивать полив от колхозной водовозки.

Лыков, взявшись вместе со всеми за дело, с удовольствием посматривал на гомонящую вокруг стариков детвору, и на поблескивающий, на солнце памятник, забывая обо всех перипетиях, случившихся во время его строительства.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Ближе к полудню на перекуре Степан Пантелеевич достал из нагрудного кармана свёрнутый лист бумаги, развернул, не спеша подал парторгу, сказав:

— Пожалуй, пора нам выступать до председателя.

В документе Ветерану Великой Отечественной войны Донцову Степану Пантелеевичу предписывалось к такому-то времени прибыть в облвоенкомат для дальнейшего следования в Москву… при себе иметь то-то и то-то… руководителю хозяйства выделить транспорт, подпись облвоенкома.

— Так вот почему наш ветеран сегодня смело вырядился в новенькую форму, и все напутствуют его, прошёл, значит окончательно через все сита, — думал Лыков, читая документ.

Шли по хутору, переговаривались. Лыкову интересно было узнать о Параде Победы 1945-го у непосредственного участника. Расспрашивал, что запомнилось им тогда на Красной площади, как всё было организовано. Степан Пантелеевич охотно рассказывал.

— Наша вторая рота входила в состав полка, который представлял 2-ой Белорусский фронт, командовал полком генерал-лейтенант, фамилию убей бог, не помню, а вот батальоном — генерал-майор Красноштанов, вооружены были автоматами «ППШ». Жили в кавалерийских казармах, там, на Будённовском плацу и занимались. Шибко не гоняли нас — по два часа в день. Через день кино. Кормили отлично, как мы говорили — «на убой». Вечером — фронтовые сто грамм, ещё не были отменены. Командиры отделений — офицеры. Когда проходную с дежурством устроили, бывали и самоволочки — с тыла один прогон забора завалили ребята — и вперёд — гуляй братва, — ветеран придержал при этом шаг, поблёскивая помолодевшими глазами, приподнял по-современному фуражку, продолжая рассказ. — Да кто там нас тронет, все около двух метров росту, при параде, в орденах, через каждых два-три герой, да по одному и не ходили, правда к подвигам руки чесались, но серьёзность положения держала нас в строгости, хоть и молодые были. Были, конечно, мужики и постарше. А вообще-то тогда всем нам, как говорится, море по колено было. Задумываться о чём-либо не хотелось, да кто в то время голову хотел ломать, когда такую страсть выстояли — радостью и счастьем всё полнилось. Одним словом, всё воспринималось от души, легко и свободно. Ждали, конечно, что увидим своими глазами Сталина, маршалов. Это теперь через телевизор всё примелькалось, а тогда другое дело..., да и имя его было для каждого каким-то… ну если не святым, сказать, особенным что ли, точно. Вслух его не произносили, да и вообще о нём не говорили так попусту, другое, на политучёбе командиры скажут или на митинге и то, скажу, не в частяки…

— А как сам парад Вам запомнился? — снова, как бы подтолкнул память ветерана Лыков.

Степан Пантелеевич остановился, осматривая местность, прилегающую к дороге, помолчав, не возобновляя движения, стал вспоминать:

— 24-го июня к десяти часам утра мы стояли уже на Красной площади. Туманец был такой — мелким, мелким дождичком — моросью сыпало. Мы находились левее Мавзолея, как смотреть от ГУМа, где-то напротив центральных Кремлёвских ворот, — он стал показывать на аккуратный дом напротив и правее проулок. — Трибуну нам издали видно было плоховато, а вот как выезжал Жуков Георгий Константинович — то, как на ладони. Вообще, где он появлялся, команду подавать войскам не надо было, все подтягивались, да так, что у каждого нутро холодком бралось. И я бы сказал не от страха, — какой у солдата в пекле страх перед командиром, когда смерть рядом с тобой ходит — а тревога, как бы ни подкачать, осматриваешь своё хозяйство солдатское, невольно подтягиваешься. Вот и тогда на площади все сразу, помню, чуть шелохнулись и… замерли. И так, пока они с Рокоссовским не объехали всех, и не закончил речь. Тело, помню, всё затекло, окаменело — в общем, слиться пришлось, как говорят, душой и телом с брусчаткой. А какая лошадь была под ним… Мы ведь в большинстве тогда от лошадей войной были оторваны, трактор-то, считай, перед войной только появился, а тут в ожидании дома и на тебе — картинка, мечта казака, аж зашёлся весь, помню.

Ветеран о чём-то задумался, чуть отвернув голову, снова пошёл, не ускоряясь, по пути коротко досказывая о том, как проходили мимо трибуны Мавзолея, что фашистские знамёна бросали ребята, отобранные специально со всех полков, что на приёме в Кремле с их роты было только три Героя Советского Союза.

— Разъезжались по своим частям назавтра с радостью, ведь все ждали приказа об увольнении… Для человека нет ничего милее родного очага, каким бы он ни был, — глубоко, философски закончил Степан Пантелеевич свой рассказ о первом параде.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. —

Работы по благоустройству у правления колхоза ещё продолжались. Вместе с бухгалтерией трудился и председатель.

У металлической ограды Степан Пантелеевич остановился, снова достал документ военкома, обращаясь к Лыкову:

— Прошу Вас, Иван Кузьмич, обговорите уж Вы с ним по этому делу, а то выйдет и здесь, как с углём по осени, — ходил, раз пять клянчить машину, хотел уж с ветру ловить.

— А что же Вы в партком не заходите, коль, что не так?

— Так, во-первых, я беспартийный, а с другой стороны жалоба получается — к этому я не гожусь.

Подойдя к Боброву, Лыков видел, как он, раскрасневшись работой, заканчивал копать посадочную ямку, затем, не глядя на него, выбрал из присыпанных влажной землёй саженцев привядшую ивку, стал устанавливать в ямку. Иван Кузьмич молча, взял саженец за вершинку, придержал, пока Бобров присыпал землёй корни, а затем прикопал, аккуратно соорудив вокруг корневища поливочную лунку.

Закончив дело, он коротко глянул на Лыкова с протянутой бумажкой, прочитав, промолчал, о чём-то размышляя, соскоблил о край лопаты, приставшие к туфлям комья глины, сказал, вроде как для себя:

— Завтра сеять, а им что, раскатывай каждого туда-сюда, приказал — и дело с концом — и, глянув на парторга позеленевшими глазами, отрезал:

— Нет у меня транспорта, нет — и всё тут… и отошёл напряжённо боком на три-четыре шага, принимаясь копать очередную лунку.

Не веря своим ушам, каким-то даже помутившимся взором, Лыков стал внимательно всматриваться в Боброва, потом оглядывать окружающее; люди, как ни в чём не бывало, копали, смеялись, переговаривались, чуть поодаль у изгороди так и стоял отчуждённо Степан Пантелеевич.

Весь, наливаясь злостью, Лыков решительно вплотную приблизился к Боброву; в висках саднило, мысли возникали, сменялись, путались: хозяева, справедливость, обновление, ты — мне, я — тебе, ты — мне, я — тебе… взяв обеими руками черенок его лопаты, глядя теперь прямо в глаза, выдохнул, отчеканивая каждое слово:

— Прошу отправить на своей служебной машине… завтра… в Москву… на Красную площадь… вызывай сейчас же завгара, чтоб готовил машину лично, ставлю об этом в известность райком и райвоенкомат, выезд утром в шесть часов. — И, продолжая стоять, он скорее ощутил, чем увидел, как отпустились от лопаты руки Боброва, как сначала в развалку, потом быстрее он стал удаляться в сторону правления.

Постепенно остывая, Лыков с силой разжал, словно прилипшие к черенку пальцы, снова сцепил, ударил, как ломом, несколько раз по мягкой земле, потом резко воткнув, пошёл прочь с этого места, замечая притихших, упорно ковыряющихся в земле правленцев.

Подойдя снова к Донцову, Лыков как можно спокойнее объяснил, что вопрос с транспортом решён — завтра к шести утра машина будет у его дома.

Ещё раз, пожелав Степану Пантелеевичу успехов, крепко пожав на прощание руку, Лыков прошёл к себе в кабинет.