Глава 31

Мой темп был стремителен и неудержим. Движения легки и воздушны, как у знаменитых чернокожих спринтеров. Я БЕЖАЛ! Я бежал с большой буквы «Б»! Не чувствуя усталости, боли в суставах и натруженных подушечках лап. За мною никто не гнался, не было позади тяжёлого дыхания настигающей погони, да если бы даже и объявились какие-то преследователи — потёртые мужички с сачками, волки или узкоглазые собакоеды — никто не смог бы меня догнать. Это был мой последний рывок, финишная прямая долгой, супермарафонской дистанции, и мне казалось, что только ветер или чьи-нибудь быстрые мысли могли бы опередить меня в этом последнем забеге. Пролетая мимо бензозаправки, я наткнулся на высокого подтянутого мужчину в джинсах и широкополой шляпе. Он сказал: «How are you!» распахнул дверцу своего пикапа и предложил ехать с ним; у придорожной кафешки добродушное и невероятно пузатое семейство, жующее и улыбающееся одновременно, пыталось накормить меня гамбургером; и ещё множество каких-то других людей пытались остановить меня и под предлогом помощи не пустить дальше. Но я был неудержим! Вы когда-нибудь видели деловито бегущую куда-то по своим, одной ей известным делам собаку, опустившую нос к земле и не отвлекающуюся ни на что вокруг, ни на оклики, ни на свист, ни на гром, и ни на молнии? Так это был я! Я знал куда бежать, мне всё здесь известно: вот дорога, по которой я ездил в университет, вот там сквер с фонтанами, а там — булочная, где продают очень вкусные горячие пышки с шоколадом. А вот там — мой дом и моя хозяйка…

…Устало пробежав мимо соседских домов, не оглядываясь по сторонам и не изучая обстановку, я нырнул в заросли дикого винограда, поднимающиеся сплошной зелёной стеной вверх, к окнам второго этажа, где когда-то был мой, уставленный книгами кабинет. Почему-то я ничего не чувствовал. Не было безумной радости и восторженных мыслей, все чувства притупились или как будто пропали вообще. Я просто лежал у своего дома и никак не мог отдышаться. Я очень устал. Ведь вы меня понимаете? Я просто очень устал. И было ещё одно, очень важное и неожиданно омрачившее меня: А ВДРУГ ЕЁ ДАВНО УЖЕ НЕТ? Ведь сколько лет прошло…

А сколько их действительно прошло? Как мне их посчитать? Как учесть время, потраченное мной на отсутствие? Это время незаметно текло? Или, быть может, оно стремительно летело? Или оно стояло на месте? Как перевести собачьи годы в человеческие, а небесные — в земные? Тот мальчик в бандане, он — вечный? А мой путь наконец-то закончен, или наоборот, всё движется к новому началу?..

…Я узнал её сразу.

Не смотря на то, что она очень постарела и превратилась из моложавой красивой женщины, которую я помнил, в среднестатистическую американскую старушку с седыми кудрями и безмятежной улыбкой. И всё равно я её любил. Я подбежал, стараясь не напугать, и спокойно заглянул ей в глаза. Я знал, что она будет меня гнать от себя, ведь я отлично помню — она никогда не хотела собаку, а хотела кота. Ничего страшного! Если сейчас по моим комнатам по-хозяйски разгуливает какой-нибудь лохматый котяра — это не беда! Я-то знаю теперь, что коты — это такие мохнатые звери, с которыми всегда можно договориться…

Она совсем не испугалась меня и даже довольно-таки добродушно сказала: «Плохая собака!» Я медленно поплёлся за ней к двери, а она совершенно перестала обращать на меня внимание и принялась отпирать замок. Она ещё ничего не знала. А когда почувствовала неладное — было уже поздно. Я не собирался что-то объяснять, просить или показывать свои фокусы, я просто сиганул мимо неё в приоткрытую дверь и только тут почувствовал сильнейшее волнение. Хотел сразу бежать на второй этаж в свой кабинет, но растерялся и, пробуксовывая когтями по полированному полу, залетел в гостиную. То, что я там увидел, поразило меня в самое сердце! На самом видном месте, заменив собой любимую китайскую вазу, в которой жена души не чаяла, в чёрной торжественной рамке стоял мой портрет. Невесело улыбающийся мужчина, которого давно уже нет…

Старческие суетливые ножки зашаркали у меня за спиной, и тогда я подошёл вплотную к печальному портрету, потянулся вверх и, прижав уши, начал медленно лизать чёрную рамку. Ведь вы помните — я знаю, что нужно делать, чтобы добиться своего.

— Это что!!! Что это… О, мой Бог… — вбежавшая следом жена всё увидела и, пошатнувшись, упала в кресло. Потом она заплакала, выпила капли и мы зажили почти как раньше.

Узнала ли она меня, я не знаю. Может быть она о чём-то догадывается? По крайней мере, она не позвонила в «911» или Общество охраны животных, а тот факт, что приблудившаяся невесть откуда кудлатая дворняга почти всё время проводит в кабинете её покойного мужа, уставившись в окно, — её не удивляет. Или она просто не подаёт вида?

Иногда мне кажется, что она меня боится. Не как собаку, зубастого зверя, а как нечто совсем иное. Она боится меня, как свою ужасную догадку, в которую не может поверить, гонит её, как назойливую муху, стряхивает с себя, как прилипшую пиявку, и думает, что медленно сходит от этого с ума. Я гляжу в её лицо, на которое беспощадное время набросило густую паутину морщинок, на её подбородочки и округлившиеся щёчки, и тяжёлая походка, и подрагивающие руки подсказывают мне, что скоро она всё поймёт и увидит сама. Я берегу её сердце и не донимаю намёками. Я не показываю фокусы и старательно игнорирую свой портрет. Я просто сижу целыми днями у себя в кабинете, веду себя хорошо, не гавкаю и лишний раз шерстью стараюсь не трясти. Был, правда, один прокол, который я всё-таки допустил, пойдя на поводу у своей нынешней, звериной сущности, но тут, вы сами понимаете, от меня уже ничего не зависело: в первый же вечер я сгрыз в клочья томик Кампанеллы.

А в остальном в моём кабинете ничего не изменилось. Я сижу среди книг, на зелёном сукне стола, гляжу туда, где когда-то резвились дети в ярких шапочках, и жду. Жду, когда наконец-то закончится моё собачье время. И может быть там, наверху, найдётся моя папка. И тогда я снова стану… Нет, нет, нет! Не профессором философии, а просто маленьким мальчиком, у которого всё впереди.