Глава 26

У бабушки оказался маленький уютный домик с огородиком, яблоньками, курочками на заднем дворе, ленивыми котами, коих было не счесть (я даже зажмурился, когда они начали соскакивать с забора) и маленькой собачкой, которая деловито ходила по двору и ощерилась, увидев меня.

Бота, осматриваясь, прошёл вперёд, а бабушка нерешительно остановилась:

— Сынок, а твой пёс — уж больно боевой! Он мою Мотю не тронет?

— Кобель девчонку не обидит, бабуль! — звонко ответил Бота, — если, конечно, у неё течки нет.

Бабуля, озабоченно посмотрев на Мотю, пробормотала: «Да вроде нет…» и подняла взгляд на улыбающегося Боту.

— А-а! Проказник! — погрозила она ему пальцем и улыбнулась в ответ. — Ну, пойдём, пойдём…

Я посмотрел на маленькую собачку и остановился. Она на правах хозяйки подошла ко мне и осторожно понюхала мой разодранный нос, припухший глаз, заломанные уши и я с уверенностью могу вам сказать — я ей понравился. Тогда я обнюхал её везде, где положено и как положено, и мы остались довольны друг другом. Тут меня позвал Бота и я коротко шепнул Моте, чтобы она не волновалась, — я не претендую ни на её территорию, ни на её будку, ни на её хозяйку, и вообще скоро мы уедем. Мотя посеменила за мной к дому, где Бота громко крикнул бабушке, исчезнувшей в тёмных сенях:

— Бабуль! Только давай договоримся — моя собака будет тоже в доме спать, лады?

Бабуля что-то ответила из недр дома и я снова повернулся к Моте:

— Ты, подруга, не обижайся, что я буду в доме спать. Хозяйка всё равно тебя больше любит, просто нам с хозяином сегодня сильно досталось и она нас жалеть привела…

Внутри оказалось очень чисто и светло. Белые кисейные занавески не пускали в комнату темноту с улицы, аккуратные рамочки со старыми, пожелтевшими фотографиями отгоняли от бабушки новое время, быстрое, яркое, мигающее разноцветными кнопками, ксеноновыми фарами, полифоническими мелодиями… Здесь было тихо и хорошо…

Бота сидел умытый, в белой, свежей рубахе и наливал себе чай из цветастого пузатенького чайника, а бабушка хлопотала, приносила, уносила, нарезала, накладывала и всё говорила и говорила, про огородик, про Мотю, про яблоньки, про котов… Что рубаха осталась от сынов, что нужно обязательно что-нибудь оставить, чтоб вернуться, а их всё равно давно нету, не едут, в позапрошлом году были — и всё, никак больше не доберутся… Они у неё по военной части, старший, Андрей, в Подмосковье, а младший, Васенька, в этом… как его… в каком-то Ждигильдыке, или ещё как-то… она до сих пор никак запомнить не может… Был у неё старичок, славный, весёлый, а молодой был — точь-в-точь как Бота, ничего не боялся, сильный был, домовитый, и скотину держали, и хорошо было, и пенсия вовремя… В поза-том году, что сыны приезжали, похоронила своего старичка… И то сказать — пожил, дай Бог каждому! На девять лет был старше…

Её голос журчал, как неторопливая речка по гладким кругленьким камушкам, и всё вокруг улетело, провалилось, забылось, а остался только журчащий голос, белый потолок и чистенький поскрипывающий пол, на котором тихонько лежал я, изредка облизывая свой пульсирующий нос. Бота невпопад что-то отвечал бабушке, что-то говорил, а когда она, наконец, тоже подсела к столу, спросил:

— Бабуль, а ничего, что я тебя на «ты» называю? Не подумай, это не из-за неуважения…

Бабушка улыбнулась и посмотрела на Боту своими бездонными серыми глазами:

— Эх, милый, да я не в обиде. Мы нынче с тобой одинаковые: дети и старики на одной ступеньке стоят. Называй бабушкой Дашей, а на «ты», на «вы» — я ж не королева какая.

— Какие ж я тебе «дети», баба Даша, — возмутился Бота, — мне уже давно самому пора детей иметь!

— Дитё ещё, дитё, — кивнула утвердительно бабуля. — Не знаешь, что говоришь. Не знаешь, что делаешь. Не ценишь многого, потому что не знаешь — что ценить… Это ничего, поживёшь ещё и всё само придёт.

Бота насупился, задумчиво посмотрел в пространство перед собой и хрипло проговорил:

— Нет, бабуль, ошибаешься. Я, к сожалению, давно уже не ребёнок. И за плечами у меня много разного было. Я спортсменом был, челноком был, бандитом был, в море ходил… Я таких дел насмотрелся, что иной за всю жизнь по телеку не увидит… А говорю и дела делаю так, как считаю правильным, и думаю — если буду так действовать и впредь — останусь собой, а это уже немало.

— Вот и обиделся, как дети обижаются, — улыбнулась бабушка Даша.

— Да с чего ты решила, что я обиделся-то? — действительно как-то по-детски воскликнул Бота. — Просто я с тобой не согласен, баба Даша, вот и всё! Я взрослый человек и многое могу. Я не старый и не юный, а если я весёлый по жизни и люблю пошутить — так это ещё не значит, что я глупый ребёнок.

— Вот-вот! А жизнь-то, она из человека первым делом веселье и выбивает, — назидательно начала баба Даша, но Бота перебил её: — О-о, бабуль! Теперь я твою доктрину понял: любить людей и быть угрюмым человеком — вот твои главные критерии жизненного опыта!

— А вот время пройдёт и вспомнишь ещё бабу Дашу. Это ведь только кажется, что жизнь меняется, а на самом деле — всё по-прежнему. Только песни новые да машины вон… А так — всё одно…

Бота встал, развернул стул спинкой к столу, сел на него, как на коня, и потрогав пальцем разбитую губу, широко улыбнулся бабушке Даше:

— Пригласила чаю с пирожками попить, а сама поучаешь, поучаешь… Как говорится, поучайте лучше ваших паучат! Послушаешь вас, стариков — тошно становится! Все несчастные! Я, конечно, понимаю — всю жизнь трудодни да пятилетки… Не до веселья. Но у меня, баба Даш, другие примеры имеются, — Бота покрутил в руках пустую чашку и с помощью чайной ложечки извлек из неё тонкий, мелодичный звук. — У меня мама — учительница пения. Всю жизнь. Даже сейчас, на пенсии. Вот казалось бы — всю жизнь одно и то же, ей это пение, вместе с музыкой, должно поперек горла встать! И что? Она всё время поёт! И очень даже весело поёт, между прочим. «Так это, наверное, от счастливой жизни!» — скажет мне какая-нибудь абстрактная «баба Даша», и я отвечу: «Конечно от счастливой!» Потому что поднимала она меня одна, в чужом городе, без жилья. Музыке учила, к пианино верёвками привязывала, чтоб я в Моцартах разбирался, за руку на бокс водила, чтобы в школе скрипичным ключом не обзывали, по вечерам где-то подрабатывала, постоянно какие-то кружки вела. А на работе были вечные трения, потому что, видишь ты, «у неё корни не те», и соседи всё время косо глядели на мать-одиночку, и вообще несладко было… И всё время дома она пела! Когда мыла посуду, когда убирала, когда меня встречала, не важно… Она и сейчас всё время поёт, и если я не вижу улыбки на её лице — значит действительно что-то случилось. Короче, что я хочу сказать… Ты не права, бабушка Даша. Жизнь не ломает людей. Это люди сами ломаются. Точнее, одни — ломаются, а другие — нет, независимо от обстоятельств. Иначе моя мама никогда бы не пела ни по утрам, ни по вечерам.

— Значит, она много плакала ночами, — упёрто сказала баба Даша.

— Ну, бабуль! Ты неисправима! — рассмеялся Бота. — Ладно, будем считать — остались при своих…

Явно намереваясь сменить тему, он откусил от очередного пирожка (чем опять вызвал мой живейший интерес) и, отчаянно пережёвывая, воскликнул:

— Ты мне лучше вот что скажи: как это у тебя, баб Даш, такие вкусные пирожки получаются?! Мука вроде как у всех, капуста — тоже обычная, а конечный продукт — м-м-м-м! — Бота блаженно закатил глаза и я понял, что обалденно вкусная бабушкина каша, которой меня накормили, — была форменное надувательство по сравнению с её пирожками.

— А-а! Хитрец! — снова погрозила Боте бабуля, улыбаясь морщинками в уголках серых глаз. — Надоела тебе баба Даша своими разговорами.

— Да нет, бабуль, серьёзно, пирожки — объедение!

— А потому что в любое занятие нужно душу вкладывать, сынок, — демонстрируя свою коронную назидательность, сказала бабуля. — Вот ты где работаешь?

Бота с полным ртом пирожков самодовольно прошамкал:

— У меня, бабуль, такая работа, в которую вкладывай душу, не вкладывай — итог не изменится. Я машинами торгую. Из Японии. Год, закупка и навороты — самое главное. Купил подешевле, продал подороже — и никакой души. Так что, бабуль, мне очень жаль, но и здесь ты не права.

Баба Даша укоризненно покачала головой, но ничего не сказала. Возникла неловкая пауза и стало очень тихо, только древние ходики на стене сонно тикали, навевая тяжёлые мысли об утекающем времени. Не об убегающем, не об улетающем, а именно утекающем незаметно, не оставляющем никаких шансов ни бабе Даше, ни даже Боте Охотскому или кому-нибудь ещё, времени.

Бота нахмурился и виновато сказал:

— Ты уж извини меня, баба Даш. Ты меня, может быть, от неприятностей спасла: кто его знает, что у этих узкоглазых в голове было, может, они меня на конечной щемить хотели?.. Запинали бы толпой, как бандерлоги старого Балу… Ты и приютила, и накормила, а я вроде как сижу здесь и выступаю: то — не то, это — не это… Но я хочу, чтобы ты поняла меня правильно… Ты не моя бабка, я не твой внук, и вообще, мы случайные люди из поезда, поэтому, хоть тебе, наверное, и не понравится — я всё-таки скажу…

Бота на секунду задумался, подбирая правильные слова, и продолжил:

— С детства известно, что нужно уважать и прислушиваться к старшим. Ты знаешь, у меня никогда не было родной бабки. Мы с мамой — одни во всём мире, и она единственная, кто ни разу мне не соврал. Она мне говорила: «Смотри на всё широко раскрытыми глазами, всегда во всём разбирайся сам и помни — чёрное никогда не может быть белым». Я это очень хорошо усвоил и стараюсь воспринимать жизнь такой, какая она есть, поэтому, когда мне какая-нибудь благообразная старушка, типа тебя, начинает говорить, что я не люблю людей, мне хочется воскликнуть: бабуль, ты откуда?! Ты что, с луны? Оглянись по сторонам! Какая может быть любовь к людям, если одно зверьё вокруг?!

Бота прямо посмотрел на бабушку Дашу, словно хотел тут же, любой ценой получить ответ от бедной старушки, но та тихонько сидела напротив и перебирала пергаментными пальцами белую вязаную салфеточку. Не знаю, что нашло на весёлого, улыбчивого Боту Охотского, только понесло его тут не на шутку:

— Мне собаку жалко больше, чем человека! Потому что люди почище бешеных псов готовы друг другу в глотку вцепиться! В любом вопросе, и по делу, и просто так… На дорогах что творится? Появилась статистика убийств на почве того, что кто-то кого-то подрезал! В школе что детишки творят? У меня мама — учительница, я знаю! За жвачку убить готовы! Уроды разные под видом собесов к старикам приходят и последнее крадут. Народ стреляет друг в друга по чём зря, и братва, и не братва, и все подряд! А самое поганое — что я себя ощущаю таким же, как все остальные. Мне мама в детстве «Маленького принца» читала, научила играть на фоно волшебные мелодии, я зачитывался книгами о благородстве и честности простых советских парней, и разных прочих «Двух капитанов», и что сейчас? Я ощущаю себя таким же зверьком, как и остальные! Вот ты меня приютила, накормила, а у меня, знаешь, мысли какие? «Что нужно от меня этой бабке? Может, она какая-нибудь баба-яга — ночью даст обухом по голове, а потом суп из меня сварит…»

Бабуля испуганно посмотрела на Боту и перекрестилась. Он заметил это и улыбнулся:

— Спокойно, бабуль! Я отлично понимаю, что ты позвала меня по доброте душевной, просто я хотел передать, насколько воспалён мой разум от окружающей действительности, что мне, интеллигентному сыну учительницы музыки, могла прийти в голову такая мысль! Или вот ты говоришь, что во всё нужно душу вкладывать… А я деньги вкладываю! Как тебе такая разница, а, бабуль? А радость особую испытываю, знаешь когда? Когда удаётся что-нибудь битенькое по дешёвке купить, зафуфлить по-быстрому и вдуть лоху залётному!

Бабушка Даша сидела подавленная Ботиным напором и к тому же явно не понимала смысла быстрых Ботиных слов «зафуфлить», «вдуть» и других в том же роде, а Бота, заметив это, вдруг успокоился и закончил свою тираду более доступной для понимания фразой:

— Я о душе, бабуль, вспоминаю только, когда маме в глаза смотрю. И хоть случается это не так уж и часто, всё равно полагаю, что я не хуже многих других. А может быть даже и лучше. По крайней мере, я считаю себя хорошим человеком. Я люблю свою мать и люблю свою Родину. Вот так… А если кто-то со мной не согласен, то по большому счёту — мне это по барабану.

На этом Ботин запал иссяк, он угрюмо поглядел в пол и замолк. Комната вновь очутилась во власти тикающих ходиков, да откуда-то издалека донёсся нечёткий собачий лай, неясный настолько, что даже я не смог разобрать о чём он.

Бабушка Даша пошевелилась и со вздохом сказала Боте:

— Ты сейчас, как ёжик, свернулся иголками наружу. А обождёшь время — и всё успокоится. И ёж достанет свой нос и пойдёт, куда шёл… В церковь тебе нужно сходить. С батюшкой поговорить, помолиться, и злоба из сердца выйдет…

Бота устало посмотрел на бабулю, взялся за голову обеими руками и простонал:

— В какую церковь, бабуль!.. В какую церковь… Попы лоснятся от самодовольства и благоденствия. И по бизнесу вопросы решают, не хуже чиновников. Как к нему со своей мелкой бедой подойти, когда он перед тобой весь блестит и сияет, как блин масляный. Не знаю, как в маленьких приходах, а у нас в городе добрая половина духовенства не по вере живёт. И не я это придумал. У меня приятель один есть. Когда-то при разборке «маслину» в башку получил, но крепкий оказался, выжил. А из больнички — прямиком в церковь, да так там и остался. До сих пор в этой церкви пономарит, уважаемым человеком стал, и по моему понятию вера его, хоть и внезапно приобретённая, — кристальную чистоту имеет, поэтому доверяю я ему в этом вопросе полностью. Так он прямо и говорит: вот этот батюшка, мол, хороший, а вон к тому — не ходи, грешник он. Так как же так, бабуль?! Это что я, типа, ставку должен делать, чёт-нечет, красное-чёрное, правильный мне священнослужитель на исповедь попадётся или неправильный?! Я недавно под заказ джип перегонял, на полном фарше, кожа-рожа, оказалось — батюшке. Рассчитался со мной баксами, как положено. А баксы, как думаешь, ему Бог дал? — Бота с силой постучал себе в грудь кулаком: — Бог должен вот здесь быть! И дело не в том, что у меня корни не православные, а в том, что посредники хороши в торговле, а когда речь идет о Боге — мне никакая церковь не нужна!

Тут бабушка Даша раскраснелась, трижды перекрестилась и негодующим тоном, от чего её чистые глаза потемнели, сказала:

— Ты, сынок, молодой, злой и глупый! Видать, не понять нам друг друга, но одно я тебе точно скажу: в моём доме не богохульствуй!

Бота захлопал глазами и вдруг рассмеялся прежним своим весёлым смехом:

— Ну, бабуля! Это, наверное, такие как ты в крестовые походы ходили! Только давно ли ты такая верующая? Семьдесят лет купола сносили, а теперь заново сусальным золотом покрывают. Что же получается — вчера Бога не было, а сегодня он есть? Это что, тумблер такой? Меня в школе десять лет учили, что Бога нет, а теперь мне к жирненькому батюшке, которого даже Великий пост от целюллита не спасает, за прощеньем грехов ходить?

Бабушка Даша в сердцах плюнула и начала убирать со стола. Бота вскочил и принялся было помогать ей, но бабуля строго сказала ему: «Иди сядь!» и отвернулась к иконке, висящей в углу комнаты. Но Бота не сел, как ему было велено, а тихонько подошёл ко мне, потрепал по загривку и, прищурившись, посмотрел мне прямо в глаза, будто пытался высмотреть что-то, спрятанное за радужными оболочками.

— Послушай, Бродяга, помоги, брат. Разозлил я бабулю, а чего завелся на ровном месте — и сам не знаю… Ты сейчас меня понимаешь?.. Ведь ты меня понимаешь, да? — он сам как собака крутил головой и смотрел мне в глаза. — Покажи этот фокус, а? Когда ты стоял, как тушканчик, лапами наверх. Помоги, брат, бабулю развеселить!

Он быстренько вывел меня на середину комнаты, прямо под лампу, сел рядом со мной на корточки, и когда я сделал «зайку», он сделал то же самое, точь-в-точь как я загребая воздух кистями рук.

Его расчёт был верен. Бабуля перекрестилась перед иконой ещё раз, повернулась к нам и от увиденного просто не смогла не рассмеяться: перед ней в одинаковых позах стояли на задних лапах и загребали воздух передними пёс Бродяга и парень Бота Охотский, причём Бота так же, как и я, высунул язык и часто-часто дышал.

— Я ж говорю — дитё глупое, — рассмеялась бабушка Даша, — а ты споришь!

— Кто спорит? Я не спорю! — с готовностью прошамкал Бота с высунутым языком. — Дитё — оно и в Африке дитё! А глупое потому, что мне ум не нужен — у меня собака умная!

— И подхалим, к тому же, — добавила бабуля.

— Подхалим по отношению к кому? К тебе или к собаке? — с высунутым языком уточнил Бота.

Бабушка Даша подошла и шлёпнула его по голове, а меня погладила. Как я люблю, когда меня гладят!

Мы вышли с Ботой на крылечко и сели на деревянные, шершавые ступеньки. Не смотря на гудящую после драки голову и ноющую верхнюю челюсть в комплекте с носом, внутри у меня было хорошо. Бота чесал меня за ухом и задумчиво спрашивал, думая что спрашивает у пустоты:

— Ты кто, Бродяга? Откуда ты взялся? Откуда ты знаешь эти фокусы? Может, ты это… Заколдованный братец Иванушка? Попил из лужи и не козлом стал, а собакой? Как тебе такой вариант, а?..

Я боялся, что он встанет и прекратит меня чесать, поэтому сидел смирно, опасаясь спугнуть прекрасный миг, и только изредка задирал морду и пытался лизнуть Боту в ухо. Вокруг было очень тихо, в будке, обидевшись-таки на меня, молчала лохматенькая Мотя, тихие, коварно ворующие время ходики остались запертыми в бабушкиной комнате, и лишь время от времени где-то в темноте за лесополосой пролетали мимо, разрезали тишину неутомимые поезда, заставляющие думать, что кто-то в них едет, мечтает, надеется на что-то, добираясь из пункта А в пункт Б.

Невидимые поезда под перестук колес мчались мимо, бабушка в уютном домике бесшумно взбивала старинные мягкие перины, широкоплечий парень задумчиво гладил мою благодарную голову, а сам я лежал рядом и думал, что это — неплохое завершение долгого, трудного дня.

Наутро, когда Бота проснулся, мы с бабой Дашей уже давно бодрствовали. Она сварила большую кастрюлю костей и требухи, потом бульон налила в глубокую миску, а я долго ходил вокруг да около, дожидаясь, когда он остынет. Потом бабуля зачерпнула что-то из мешка большой, алюминиевой кружкой и, глядя, как я стоически пускаю длинные слюни, улыбнулась и сказала вслух:

— Комбикорм.

Это было что-то новенькое, с этим я ещё дел не имел, однако окончание этого незнакомого слова «комбиКОРМ» было для меня понятным и приятным, что, естественно, не остановило слюноотделение. Баба Даша высыпала содержимое кружки в миску с бульоном и понесла её на веранду, а я, подпрыгивая, поскакал рядом. Она строго погрозила мне пальцем: «Подожди! Пусть набухнет» и понесла такую же миску, только поменьше, Моте в будку.

Как раз от моих прыжков и нетерпеливых перемещений проснулся Бота. Он мгновенно вскочил, выбежал на улицу и с разбегу опрокинул себе на голову ведро воды. Тут же заорал, засмеялся, запел, отчего Мотя спряталась в будку и залаяла, а куры бросились врассыпную.

— Доброе утро, бабуль! — заорал он так, что услышали соседи и собаки со всей округи отозвались злым лаем, щедро раздавая обещания разорвать Боту на куски при первой же встрече. Мне эти пустые угрозы были смешны, хотя справедливо говоря, я отлично понимал, что цепные псы, годами сидящие в будках на привязи, за всю жизнь ни разу не видевшие друг друга и знакомые только по голосам, ничего другого орать не могут. Нет у них для этого предпосылок, я бы сказал.

Дурочка Мотя тоже разрывалась вместе со всеми, пока я не подошел к ней и не предложил заткнуться. Гнусно поднывая, она забилась в будку и принялась скалить из темноты свои крепенькие белые зубки. Отчего-то меня это немножечко даже взбесило! Я засунул морду прямо к ней в будку и со спокойным достоинством спросил:

— Тебя кто-нибудь трогает? — и тут же сам ответил: — Нет! Твою хозяйку кто-нибудь трогает? Нет! Так чего ж ты, дурында, голосишь?!

Первым порывом у Моти было желание цапнуть меня за что-нибудь, охраняя себя и своё жилище, но на свое счастье она быстро вспомнила, что перед ней боевой пёс, искушённый битвами и сражениями (о чём красноречиво напоминал мой разодранный нос и припухшие глаза), а не соседский пустобрех, которого она постоянно видит в прорехах забора. Короче говоря, она поняла, что от неё требуется и долго ещё сидела в будке, разобидевшись на весь свет, включая хозяйку и ни в чём не повинного соседского пса.

Постепенно всё утихло и даже курочки повылазили из своих убежищ и принялись легкомысленно расхаживать перед моими глазами. Я, конечно, не отдавал себе отчет, что эти кудахтающие создания и мои любимые куриные косточки — это, в сущности, одно и то же, но всё равно, не в силах бороться с искушением, бросился за одной из них, самой пухленькой и мягенькой. Ах, как она призывно убегала! И оказалось, что настичь ее не так-то и просто, к тому же сиреной взвился голос бабы Даши и Бота в унисон с ней заорал:

— Бродягаа, фуууу! Я сказал, фуу!

Но у меня в голове что-то перемкнуло. Азарт погони, добычи, чужого страха вспыхнул во мне неистово и утих только, когда я услышал Ботины слова:

— Я тебе что обещал! Уеду без тебя! Будешь бегать по перрону, пока в плов не попадешь!

Это был ушат холодной воды.

Я остановился как вкопанный и, прижав уши и хвост, полуползком двинулся к Боте. В памяти клубами взлетела серая пыль безымянной станции, оживляемая одним только оранжевым жилетом Васи-путейца, голодный перестук колес песочного поезда и чёрные, без зрачков, глаза Пистолета, лежащего в страшном, узкоглазом сарае. Всё, что казалось бы, давно скрылось где-то за поворотом, вновь неожиданно очутилось прямо передо мной и я понял — чтобы моё движение не превратилось в бег по кругу, я должен быть идеальным, шёлковым псом. У меня нет права на ошибку. У меня нет права даже на инстинкты!

Я принялся по очереди подлизываться к Боте и бабе Даше. У них произошёл короткий разговор на тему «хорошо бы его привязать», но Бота трижды стукнув себя кулаком в грудь, дал гарантию, что такого больше не повторится, а я закончил его речь вставанием на задние лапы и показательным оборотом вокруг своей оси.

— Цирк, да и только! — всплеснула руками бабуля. — Это ж надо так научить! Может, он у тебя как в сказке — заколдованный Иван-царевич?..

Бота круглыми глазами посмотрел на бабу Дашу и подмигнул мне:

— Видишь, Бродяга! Твой рейтинг растет: за одну ночь из простого Иванушки, в Ивана-царевича… Так и до депутата недалеко!

— Ладно, депутаты, пойдём. Я уже на стол собрала, — подтолкнула бабуля Боту в спину, а я с готовностью побежал вперёд, мол, я же пай-собачка, любую команду выполняю беспрекословно, но Бота возразил: — Нет, бабуль! Ты давай мне, лучше, фронт работ показывай, где какой гвоздь вбить или ещё чего… Я сам-то не знаю, но в кино бабульки обычно говорят: «Ты мне, сынок, крышу поправь», — Бота взглянул на крышу бабушкиного домика, — а у тебя, вроде, с крышей всё в порядке… Или течёт?

Бабушка Даша заохала, заахала, «да нет, крыша хорошая, в поза-том году сыны приезжали, так и починили», а сыновья у неё оба по военной части, старший, Андрей — в Подмосковье, а младший, Васенька — в этом… как его…

— Ждигильдыке, — улыбнувшись подсказал Бота и бабушка Даша всплеснула руками: — Ой! Я ж уже говорила… Ну всё, пойдём, пойдём, а то с утра голодный!

Бота остановил бабулю за плечи:

— Нет уж. Я сначала должен ужин отработать. К тому же, бабуль, если я сейчас наемся — потом ничего делать не захочется. Так что… — Бота снова посмотрел наверх: — Крыша в порядке, тогда — второй вариант из фильмов про одиноких старушек — дрова!

Он пошёл к рассыпанной поленнице и не обращая внимания на «так есть дрова-то, сынок», взялся за топор.

— С нашими зимами — дрова лишними не бывают, — сказал он и до обеда колотил древесину на кусочки. Сначала долго со смехом приноравливался, мазал мимо, почему-то непременно повторяя при этом: «Сила есть — ума не надо…», но потом посерьёзнел, сосредоточился и молча, с нарождающейся злостью, начал работать, расчётливо рассекая воздух длинным топором и обрушивая страшные удары на ни в чём не повинные чурбаки, словно в каждом из них видел что-то знакомое и ненавистное, а может даже — не что-то, а кого-то, отчётливого, с известным именем и фамилией.

Я в это время работал над миской. Точнее, над ее содержимым. Поросячий комбикорм на мясном бульоне оказался настоящей сказкой, не побоюсь этого слова! О вкусах, конечно, не спорят, но тем не менее — рекомендую всем! Сытная штучка!

Я досуха вылизал миску, получив двойное удовольствие от этого и от почёса языка об эмалированные сколы на дне миски, и оглянулся по сторонам. Кудрявая, сытая, солнечная жизнь улыбалась мне отовсюду! Может, моя злобная сука-судьба сменила масть? Может, из востроухой гладкошёрстной, куцей сучки она превратилась в белую пушистую болонку, у которой из чёрного — один только нос?

Я выбрал себе мягенькое место под яблонькой и проспал там до обеда. И приснилась мне моя хозяйка, такая же старая, как бабушка Даша, но только не в косынке, а в белой шляпке с цветочком; и красивый, увитый зеленью дом, совсем не похожий на домик бабушки Даши; и дорога…

…Бабушка Даша и Бота сидели за столиком на веранде. Когда я подошел, Бота говорил так:

— У меня денег с собой — копейки. Только на дорогу. Машину в Хабаровске продал, а деньги все просвистел… Так что от меня в этом плане толку никакого. Если бы ты меня бесплатно ещё денька два потерпела… А, баб Даша? Мне с такой физиономией домой показываться… Переживать будет, опять придумает себе что-нибудь… — он сморщился так, что стало ясно, как неохота ему показывать маме свое распухшее в двух местах лицо. — А заживает на мне — как на собаке! День-два — и как новенький!

— Да что ж я? Денег что ли у тебя прошу? — отвечала ему бабуля. — Живи, сколько надо. Чтоб не думал, что я баба-яга.

— Ну, бабуль! У тебя с памятью всё в порядке! — засмеялся Бота. — Я же это аллегорично, а ты уж и обиделась… Ого! Гляди! Ещё один нахлебник приперся! — показал он пальцем на вошедшего меня, а я замер на месте, как застигнутый врасплох жулик. Ругаются на меня что ли?.. Вроде нет. Всё в порядке. Я на всякий случай подошёл к Боте и лизнул ему локоть.

— Ты не ко мне, ты к бабуле подлизывайся, — весело всхохотнул Бота и подтолкнул меня к ней, — а то объели с тобой на пару бабушкины закрома!

— Вот уж и объели! — воскликнула самодовольно баба Даша. — Живите, живите… Да и мне веселей… Я вот всё жду, когда мне внуков привезут, а как их привезут из этих своих Джигильдыков? Там один билет больше моей пенсии стоит…

Бабушка замолчала, устремила в неведомую джигильдыкскую даль свои прекрасные печальные серые глаза и вдруг покосилась на Боту:

— А правду говорил, что бандитом был?

Бота поперхнулся и удовлетворенно сказал:

— И это запомнила.

Он снова начал пить чай, но бабуля не унималась:

— Что, как по телевизору показывают?

Бота отставил в сторону чашку и театрально прохрипел:

— Хуже, бабуль. Я был бандит с большой дороги! — он страшно вытаращил глаза, накрутил брови, и так наморщил нос, что ноздри и волоски, растущие в них, вывернулись наружу. Изменившимся грубым голосом, каким изображают серого волка в детских садах, он пробасил:

— Вон топор видишь, что я тебе дрова колол? У меня таких два было! И ещё во-о-от такенная борода до пупа!

Он с силой шлепнул себя по животу и уставился скривленными глазами прямо на бабушку, но та сложила руки домиком и выжидательно посмотрела на Боту. Бота вздохнул, вернул лицо в прежнее состояние и сказал:

— Ты, бабуль, как милиционер, нужную информацию фиксируешь… Ну был бандитом! Был… У меня почти все друзья в бригадах. А мне не понравилось. Не моё это. Одно дело — как раньше бабки выколачивать, а другое — серьёзными делами заниматься. У братвы, бабуль, текучка большая… А я маму одну оставить не могу.

Бабушка Даша, наверное, ничего не поняла ни про «текучку», ни про «серьёзные дела», но последнюю фразу она поняла очень хорошо и загрустила. В маленьком домике на неизвестной станции, мимо которой скрытые лесополосой едут-едут, да так и не доедут из далекого, несуществующего города Ждигильдыка отчётливо слышимые, но невидимые поезда…

Бота развлекал её целый день. И следующий, и ещё один, до самого нашего отъезда. Развлекал в основном внимательным прослушиванием и обстоятельными наводящими вопросами. Не знаю, интересовала ли Боту на самом деле долгая, трудная бабушкина жизнь, но факт остается фактом — в его лице бабушка Даша нашла самого благодарного в мире слушателя.

Я все эти дни бегал с Мотей по двору, мужественно игнорируя обнаглевших курочек, или спал в траве под яблонькой. Один раз приходила соседка, но, увидев возле поленницы Боту, вооружённого топором, остановилась у калитки и неожиданно звонко крикнула:

— Даша! Ты живая тут?

— Твоими молитвами, — с фальшивой елейностью в голосе крикнула баба Даша в распахнутое окно, — я, Семёновна, к тебе попозже зайду…

— Вижу, гости у тебя, — сверля Боту глазами, сказала Семеновна.

— Это Васенькин друг. Привёз посылочку с оказией, — снова высунулась в окoшко баба Даша.

После этих слов Семёновна, плутовато кивнув головой, сказала Боте: «Здрасте!» и снова обратилась к бабушке Даше:

— А я всё слышу: тук-тук! Тук-тук! Думаю: не иначе к Даше кто приехал. Когда ты сама дрова колешь — я определяю! Ты медленно колешь, а здесь: тук-тук! Тук-тук! И вижу, собака у тебя новая… Это что, Моти тебе не хватает? Этот, небось, жрёт, что твой кобанчик… А Васечка? Как поживает? Уже почти два года не приезжал…

Бабушка Даша замерла в окне.

— Я всегда говорила — у тебя не память, Семёновна, а настольный календарь! Всё помнишь…

— Не жалуюсь, — ехидно сказала Семёновна и теперь обратилась уже большей частью не к бабе Даше, а к Боте:

— Так что там Васечка? Всё там же служит? У вас там в этих… Жибильдыках… или как их… жарища наверное адская? Да?

Бота молча посмотрел на Семёновну и скосил глаза на бабу Дашу в окне. Та незаметно принялась кивать Боте и показывать глазами, что, мол, от этого репья нужно как-то избавляться, иначе не будет никакого покоя. Я уже давно понял, что Бота не нуждается в долгих объяснениях, какого бы повода они ни касались. Он зверски улыбнулся и, не выпуская из рук топора, тяжело двинулся к Семёновне. Блестящий от пота мускулистый торс, длинный топор, сверкающая на солнце массивная золотая цепь вокруг мощной шеи и застывшая на лице улыбка вкупе создавали довольно гнетущее впечатление, но любопытство, как всегда, победило, к тому же Семёновна справедливо рассудила, что друг выросшего, можно сказать, на глазах, Васеньки ничего плохого не допустит. Она посмотрела на подошедшего вплотную Боту и охнула: Бота широко улыбаясь, принялся мычать скривленным ртом и виртуозно крутить у неё перед глазом своими пальцами, делая из них разнообразные фигуры.

— Глухонемой что ли… — испуганно пробормотала Семёновна, перекрестясь, и крикнула: — Даша! Я попозже! Зайду…

Бота, широко улыбаясь, помахал ей топором, а баба Даша из окошка крикнула, с трудом сдерживая смех:

— Я лучше сама зайду!..

Бота доколол последние дрова, окатился водой из ведра и, расслабленно болтая руками, зашёл на веранду.

— Намахался — круче, чем в зале!

— Вот и хорошо, и хорошо, — засуетилась баба Даша, — а скоро пирожки с яблоками будут. Ты пойди приляг, отдохни.

Но Бота никуда не ушёл, а ехидно посмотрел на бабулю.

— Я вот только одного не понял. А где же любовь к людям? Мы с тобой твою соседку не очень-то любовно отбрили. А, бабуль? Что скажешь?

Бабушка Даша смиренно улыбнулась и принялась разрезать яблоки на тоненькие дольки, выковыривая сердцевинки с косточками.

— С Семёновной по-другому нельзя. Она старая шпионка, всё выведывает, вынюхивает, всё обо всех знает. И даже то, чего нету. Вот её сейчас не останови — до ночи языком бы полоскала… — бабушка Даша подняла на Боту свои чистые серые глаза. — Таких людей нужно любить на расстоянии. Если б я знала, что ты такой театр устроишь, я б её сама выпроводила. А сейчас уж поздно. К завтрому вся станция будет знать, что у Васеньки друг — глухонемой, слепой и одноногий.

Бота оглушительно рассмеялся, баба Даша вслед за ним, а я принялся муслякать по полу разрезанное пополам яблочко, пока на меня не прикрикнули, что все делом занимаются, один я грязь по дому разношу. Конечно, я на них не обиделся, а подхватил яблочко и деловито выбежал на двор, наблюдать за потерявшими страх курочками и донимать глупенькую Мотю мудрёными вопросами. Например, такими: «А скажи-ка мне, любезная Мотя, а что такое тайга?» или «А ответь-ка ты мне, милая, что такое Владивосток?» Мотя испуганно таращила глаза и пыталась от меня скрыться. Но я неотступно бежал рядышком и не давал ей ни забиться в будку, ни спрятаться в кустах.

— Когда вы уже уедете? — сдавленно ныла Мотя и я, опасаясь, что из-за этой истерички Бота сделает мне замечание, оставлял её в покое.

А Бота до самого вечера разговаривал о чём-то с бабушкой Дашей и часто-часто в опустившейся тишине слышен был его громкий заразительный смех.

Наутро Бота проснулся очень рано. Тихонько вышел на крыльцо, взялся за почерневший от времени брус перекрытия и плавно подтянулся. Потом задрал ноги в уголок, подержал его довольно длительное время, пока на лице не появилось дрожащее напряжение, и с удовольствием соскочил на пол.

— Пора нам, Бродяга, — негромко сказал он, глядя на заспанное солнце, еле-еле карабкающееся наверх из-за лесополосы. — Задержались мы с тобой в этом, блин, Хабаровском краю. Без денег, с побитыми рожами… Как бомжи какие! Как чувствовал, что не надо было сюда тачку гнать! Не хотел прямо…

За лесополосой, видимо ударившись о нижний край выбирающегося наверх солнца, прогудела ранняя электричка и очень быстро стихла вдали.

— Домой! — весело сказал Бота. — Нас мама ждёт! Надеюсь, ты ей понравишься…

«Конечно понравлюсь! Даже не сомневайся!» Я начал крутиться вокруг его ног, легонько пошлёпывая хвостом по коленям. Бота увесисто похлопал меня по спине, задорно сказал: «Ай! Ай! Ай! Собачья морда!» и принялся щипать меня за бока. От радости я навернул быструю петлю по веранде, в запале сшиб ведро и табуретку и, вырвавшись в распахнутую дверь, нарезал несколько кругов между грядок. На шум вышла баба Даша и всплеснула руками:

— Я думала вы ещё спите, а вы, оказывается, вон чего…

Бота ткнул в мою сторону пальцем:

— А мы — ничего… Разминаемся перед дальней дорогой.

После этих слов опрокинутая табуретка и откатившееся ведро почему-то крепко завладели вниманием бабы Даши. Она медленно поставила ведро на место, подняв, уселась на табуретку и задумчиво скомкала в руках края кухонного передника, уже одетого, несмотря на раннее время. Потом встрепенулась, заговорила, забегала, загремела сковородками, захрустела мешочками, но не смотрела ни на Боту, ни на меня, а всё вспоминала какие-то пирожки, потрошки и что-то ещё такое прочее. Была найдена какая-то сумка, в которую начали складываться пакетики, полные чего-то, газетки, обёрнутые вокруг чего-то, и даже небольшого размера баночки. Яростное Ботино сопротивление рисовало бабуле дальнейшую незавидную судьбу всей этой провизии: это — скиснет, это испортится, а вот это — не доживет, и в конце концов, сумка была окончательно отвергнута, а вместо неё остался небольшой пакет. Если бы Бота спросил у меня, брать ли сумку или ограничиться небольшим пакетом, вы сами понимаете, что бы я ему ответил, но к сожалению, за такими важными советами, требующими богатого опыта и жизненной мудрости, ко мне не обращаются, хоть лучшего советчика по этому вопросу, скажу я вам, и во всём мире не найти.

Тем временем, пока Бота демонстрировал свою недальновидность, передо мной была поставлена полная миска разбухшего в бульоне поросячьего комбикорма. Скажу так: за ушами у меня трещало, а подробности я опущу. Нет времени на подробности, потому что Бота перекусил очень быстро и, взяв пакет, вышел из дома. Понимая, что скоро нас здесь не будет, я подбежал к будке и растормошил маленькую лохматенькую собачку. Она затравленно посмотрела на меня и зарычала, но я не обратил на это никакого внимания, мне нужно было сказать ей на прощание важные слова.

— Прощай, Мотя, — сказал я, — и пуще носа береги свою старушку. Если с ней что-то случится, ты не проживёшь за забором и недели. А если и проживёшь — жизнь твоя будет ужасной. Я тебя не пугаю. Я хочу, чтобы ты поняла: твоё сытое, спокойное существование может прекратиться вмиг! Охраняй бабулю, не жалея себя, относись к ней с почтением и научись определять — когда гавкать, а когда — нет.

Вместо благодарности за бесплатно доставшуюся, выстраданную мудрость, Мотя забилась поглубже в будку и начала скалить зубы. Одно слово — глупая псюшка.

Оглянувшись на Боту, я увидел, как они с бабушкой Дашей молча стоят друг против друга. Бота переминался с ноги на ногу, а бабуля теребила передник.

Наконец она заговорила:

— В церковь не хочешь ходить — не ходи. Но о Боге — помни. Тогда и о душе чаще думать будешь…

— Договорились, баба Даш. Не думаю, правда, что это изменит что-либо в мировой расстановке сил… — Бота широко улыбнулся, но весёлой улыбки у него не получилось. — Люди вокруг — звери, и зверьми останутся. Но я буду знать, что есть на свете одна маленькая бабушка с красивыми серыми глазами, в которой сосредоточена вся доброта мира. Я буду это помнить.

Баба Даша перестала теребить передник и глаза её стали влажными и блестящими. Бота подошёл близко-близко, своей высокой фигурой целиком заслонил от поднимающегося кверху солнца маленькую старенькую бабушку, и они обнялись.

Бабушка Даша осталась стоять между низеньким домиком, яблонькой и огородиком, в кругу бестолковых, бессловесных курочек, а Бота крикнул ей от калитки:

— Я приеду, баба Даша! Следующим летом. Займусь твоими дровами всерьёз…

Его голос заглушил пролетающий за деревьями поезд, и наверное, бабушке Даше показалось, что Бота крикнул что-то ещё, но ничего больше не было, калитка за нами захлопнулась и заслонила собой и бабушку, и курочек, и лохматенькую Мотю в будке.