Глава 9

Скребок жил в маленькой светлой квартирке, не обременённой мебелью. Вместо неё на стенах сплошным ковром висели старые цирковые афиши, и на некоторых из них я увидел самого Скребка, только был он там с белым лицом и круглым красным носом. Как я его узнал? Может быть, по знакомому арбузному берету?

В единственной комнатке стояла раскладушка и в углу некое подобие сундука, на котором навалом лежали какие-то, большей частью цветные, скомканные вещи. Из этой кучи Скребок достал коричневый с крупными жёлтыми горошинами пиджак и расстелил возле раскладушки:

— Вот, Бродяга, это твоё место. Мы теперь с тобой — партнёры и будем жить в одной комнате, но смотри, будешь портить воздух — я тебя быстро в прихожую выселю! Сейчас отдыхай, а с завтрашнего дня начнём работать.

Его весёлый, бодрый голос, словно мягкая волосатая щётка крошки со стола, смахнул с поверхности моей памяти и будку, и цепь, и длинные заборы. Со мной раньше вообще никто не разговаривал, за исключением того раза, когда Бирюк рассказывал про Аиста. Но то был монолог, и нужен он был самому Бирюку, а вместо меня мог оказаться и человек, и камень, и трухлявый пенёк, так что тот случай я в расчёт не беру.

Работа давалась мне легко, я с удовольствием скакал с табуретки на табуретку, показывал «зайку», прыгал в обруч, и даже в горящее кольцо. Правда, от него было очень много чёрного дыма, и все соседи, и сверху, и снизу, начинали стучать по батареям и орать: «Эй, придурок, сейчас милицию вызовем!», поэтому в горящее кольцо я прыгал редко, но умел и любил это делать. Короче говоря, мне нравилось у нового хозяина, а особенно я был в восторге, когда мы пошли на рынок и Скребок купил мне широкий, густо проклёпанный ошейник с мягким кожаным намордником. Этот восхитительный намордник возвысил меня в собственных глазах до королевских высот, и я шёл по улице, важно задрав и хвост, и голову, и всё, что ещё могло у меня задраться.

Тренировались мы долго, и в конце концов я научился всем премудростям, что знал Скребок. Я научился ползать, ходить на задних лапах, лаять для счёта по особому сигналу, делать сальто, и много чего ещё, но особо мне нравился, не считая моего любимого «зайки», наш завершающий трюк — Скребок громко кричал: «А теперь, уважаемая публика, лямур-тужур!», и я с разбегу запрыгивал к нему на руки. Во-вторых, по моему разумению, это было очень эффектно, а во-первых — это было очень приятно, висеть на руках у хозяина.

И вот однажды утром Скребок достал из своего сундука какие-то баночки и маленькое зеркальце, и растирая что-то белое себе по лицу, весело сказал: «Ну вот, Бродяга, сегодня у тебя дебют. Настал твой звёздный час!» Он нацепил себе на нос пластмассовый красный колпачок, мне на голову — мой шикарный намордник, и мы вышли из дома. Люди на улице понимающе переглядывались, а иные просто гоготали в голос: «Глянь! У придурка собака появилась!», но белое лицо Скребка неподвижно улыбалось им всем красной нарисованной улыбкой, а я вообще ни на кого не обращал внимания: всё равно мой хозяин лучше всех, к тому же я очень волновался.

Пройдя несколько кварталов, мы завернули в решётчатую калитку и мимо песочниц и детских качелей прошли в двухэтажное здание. Худощавая строгая женщина в очках окинула нас оценивающим взглядом и сказала: «А, это вы. Могли бы прийти и заранее, через пять минут мы начинаем. Расчёт получите после мероприятия». Скребок угрюмо кивнул, и мы двинулись за очкастой женщиной по каким-то коридорам. Но что случилось со Скребком возле двери, за которой скрылась строгая женщина! Он улыбнулся во весь рот, чмокнул меня в ухо, чего раньше со мной уж точно никогда не случалось, и губами издав звук милицейского свистка, широко распахнул крашеную белую дверь:

— Уважаемая публика! Сегодня вам дадут искромётное представление известные артисты Скребок и Бродяга! Ап!

У меня зарябило в глазах, весь небольшой зал был уставлен маленькими стульчиками, на которых в несколько рядов сидели дети, совсем такие же, как маленький мальчик Мишенька. Они громко рассмеялись, звонкие голоса слились в один весёлый тарарам, оглушили меня, и тут началось! Скребок что-то кричал и жонглировал, я падал на спину и кувыркался, он показывал фокусы, я прыгал и отбивал поклоны! Я так разволновался, что в конце концов всё вокруг меня как бы расплылось, свет от множества ламп на потолке рассеялся, словно в тумане, и перед глазами застыло одно только чёткое овальное пятно, в котором находился улыбающийся Скребок, звонко отдающий команды. Я делал всё автоматически, и по глазам хозяина видел, что не допускаю ошибок. Только когда раздалось заветное «лямур-тужур», только тогда я догадался, что всё кончилось. Захлопали маленькие ладошки, и я впервые, с удовольствием понял, что значит быть артистом!..

За дверьми нас ждала строгая женщина. Сухо поблагодарив, она протянула хозяину конверт, тот приоткрыл его и растерянно захлопал глазами:

— Здесь же не всё...

— Мы детский сад, а не коммерческая организация. Приходите на следующей неделе, мы доплатим.

Хозяин! Не важно это! Главное, у нас всё получилось, мы ещё своё возьмём! Я лизал ему руки и заглядывал в глаза, но Скребок втянул голову в плечи и, словно пытаясь от всех спрятаться, поглубже натянул свой арбузный берет...

Почти всё содержимое конверта осталось в магазине. Мне достался целый пакет мясных костей и вкусной требухи.

— Ты сегодня молодец… молодец… — сказал Скребок, наполняя мою миску, а потом заперся на кухне и не впускал меня до вечера. После мы легли спать, но я долго еще не мог уснуть, всё слышал в ушах детский смех. Хозяин спал беспокойно и всё время что-то бормотал. Я смог разобрать только слова «вернуться» и «огни», остальное заглушила старая скрипучая раскладушка…

Всю зиму мы выступали в детсадах, детдомах и больницах, и где бы мы ни появлялись, всюду нас встречали радостными, благодарными улыбками. Одного только я до сих пор никак не могу понять — люди, лежащие в больницах, еле-еле покидающие свои палаты, с нездоровыми, серыми лицами, преображаясь после концерта, называли Скребка весёлым артистом, а люди здоровые, бодро шагающие навстречу по улице, — почему-то наоборот называли Скребка больным. Наверное, это мой собачий ум не приспособлен к пониманию такого феномена… Но конечно, это не относилось к маленьким детям, которые были основными нашими зрителями, благодарными и бескорыстными, и каждый раз по окончании представления я с замиранием ждал, что кто-то из них обязательно подойдёт к Скребку и застенчиво произнесёт волшебные слова: «А мозно погладить васу собаку?» Вот ради чего стоит жить! Вот где прячется моя отрада! Множество маленьких ласковых рук с восторгом хватали меня за уши, нос, хвост, а я стоял и улыбался, как может улыбаться собака. Тихое счастье ласкало меня детскими руками, потом, правда, всегда раздавалась звучная команда: «Так, дети! Вместе скажем дяде с собакой «спасибо», и быстро всем мыть руки!», но я успевал получить свою порцию радости, а дети — свою. Единственным, кто не получал радость, — был Скребок. И это меня беспокоило. Я стал замечать за ним в последнее время грустные, настораживающие перемены: он перестал петь дома, и в квартире висела густая тягостная тишина; он перестал шутить на улице и на ядовитые, насмешливые замечания прохожих стал отвечать мрачными, злобными выпадами; он даже перестал ходить к Бирюку, в одиночестве запирался на кухне и меня никогда не впускал, даже когда я скулил под дверью, то ли не желая, чтобы я видел его в плачевном, невменяемом состоянии, то ли просто не хотел никого видеть, даже меня…

На улице тем временем застучала по жестяным откосам звонкая капель и долгая сибирская зима начала паковать свои чемоданы. Побежали наперегонки быстрые прозрачные ручьи, унося на своих плечах ледяные корки и обнажая от залежалого снега потрескавшийся асфальт, а прямо в нос начали залетать какие-то удивительные воздушные потоки, заставляющие волноваться даже меня, безродного пса, что уж говорить о людях? Так приходит весна, и принято считать, что с ней приходит обновление, радость и прилив свежих сил. Почему же мой хозяин всё время сидит на кухне, почему уже три недели мы дальше магазина не ходим, а ведь нас, как и раньше, ждут столько маленьких глаз!

Я аккуратно взял зубами маленький красный колпачок, служащий хозяину носом во время представлений, и тихонько поскрёбся в кухонную дверь. Скребок, подойдя нетвёрдым шагом, отворил и меня окатило тяжёлым, неприятным, с массой оттенков запахом. Больные, бессмысленные глаза посмотрели на меня, и он словно очнулся:

— А-а, Бродяга! Прости, старик, я тебя опять не покормил? — Он протянул мне изрядный кусок колбасы. — Вот, держи, нормальная колбаса. Мычала-мычала а потом, ап! И стала колбасой.

Не хотел я никакой колбасы, я съел её порядком всего полчаса назад, просто Скребок сразу же позабыл об этом. Я хотел, чтобы он стал опять весёлым, как раньше, и сказал мне: «Давай поиграем! Давай поиграем!»

Скребок посадил меня на табуретку рядом с собой и усмехнулся:

— Ты стал настоящей цирковой собакой, некоторые люди не смогут так важно сидеть на табуретке, как ты.

Он налил себе немного в стакан, взял в руки принесённый мной красный колпачок, долго посмотрел на него и сказал:

— Всё, Бродяга, никуда мы больше не пойдём. Пора с этим цирком заканчивать… — внезапно лицо его стало злым и решительным. — А ты думал, всё будет как я обещал?! Хрен там! Врал я всё! Просто лепил горбатого!!! Понял?! Думаешь, меня звали обратно? Хрен там! Кому я нужен, поломанный? Да и вообще...

Он залпом выпил из стакана и быстро налил в него столько же.

— А здесь я больше не могу. Я задыхаюсь тут. Мне нужно где огни… где огни...

Запрокинув голову, он снова выпил. Мутное дно стакана на мгновение уставилось в потолок, а потом глухо стукнулось обратно на стол. Скребок поморщился и, немного помолчав, перевел взгляд на меня.

— Знаешь, что я тебе скажу, Бродяга… Жизнь — умерла. Нет никакого смысла. Меня здесь так долго звали придурком, что я стал себя чувствовать им...

Он автоматически сделал мне знак и я подал ему сразу обе лапы. Он чмокнул меня в ухо и сказал:

— Я ещё немного посижу, а ты пойди погуляй. Чего-то у меня состояния нету тебя вывести, ты уж давай сам, не маленький, лады?

Я посмотрел в его морщинистое, как печёное яблоко, лицо и увидел такую штуку: мой хозяин устал. Не от копания траншеи или поднятия гири, он устал от афиш на стенах, от людей на улице, он устал от того, что он — Скребок, и никакая весна не даст ему новые силы.

Уныло цокая когтями по гулкой бетонной лестнице, я выбежал на улицу. Какой хороший воздух! Его бы сюда вытащить… Эх, хоть вой… Я немного побегал по двору, но поймав на себе озабоченные взгляды мамаш у песочницы, решил не мозолить лишний раз глаза и побежал к магазину. Меня охватило уже основательно подзабытое чувство внутренней свободы, куда хочу — туда бегу, жаль только, что наверное не будут больше восторженно хлопать маленькие ладошки… Хотя, кто знает, что будет дальше?

Магазинщица, увидев меня через окно, лениво сказала грузчику:

— Глянь, что-то Бродяга один бегает. Видать, Скребок совсем запил, скоро, значит, притащится.

Я пробежал мимо магазина и, перепрыгивая через весёлые ручьи, побежал просто, куда-нибудь вперёд, легко и бесцельно. Вокруг витали те самые, волнующие запахи, заставляющие задыхаться… Я впервые, кажется, начал понимать этих бестолковых котов, отвратительно орущих денно и нощно. Вообще-то, несмотря на железную аксиому о том, что коты — наши безоговорочные враги, отношусь я к ним нейтрально, особенно к мохнатым и толстым. Но есть, скажу я вам, такие, которых я на дух не могу переносить, они худые, длинноногие и на них очень мало шерсти, крысы какие-то, а не коты. Догнать их, правда, невозможно, да и не знаю я, что с ними делать, если догнать, но голос свой, разодранный до хрипоты, я вбивал им в уши, будь здоров! Откуда во мне такая ненависть?..

К вечеру чуть похолодало, а вы знаете мои отношения с холодом, в общем, я побежал домой. Ещё подбегая к подъезду, снизу я услышал какие-то невнятные, но громкие голоса и подумал, что это у Скребка гости. Поднявшись по лестнице, я понял, что не ошибся, и толкнув входную дверь, тихонько вошёл и заглянул на кухню. Сквозь табачный дым я разглядел несколько чёрных фигур, но хозяина среди них не было. Странно… Не может быть, чтобы все эти здесь были, а хозяина — нет. Я бесшумно заглянул в комнату и увидел Скребка. Он лежал раскинув руки на полу возле раскладушки. Кроме него в комнате были ещё двое, один стоял прямо над Скребком, а второй копался в сундуке и говорил:

— Прикинь, Серый, у него и взять-то нечего. Может раскладушку?

Эти двое мне очень не понравились, особенно тот, что копался в сундуке, а когда он достал хозяйские баночки, зеркальце и красный колпачок, меня охватила мгновенная, обжигающая злоба. Не трожь наше, гад! Не объявляя войны, я молча рванулся вперёд и вцепился ему в руку, тут же ощутив солоноватый вкус крови на языке, а тот дико заорал: «Откуда взялась эта ссу-ука!» и стал колотить меня другой рукой по голове. Второй в это время наградил меня тяжёлым ударом сзади, но руку из пасти я не выпустил, и чем сильнее бил меня тот, что стоял сзади, тем хуже приходилось тому, что бил меня спереди. Вообще-то я впервые тогда кусал человека, и надо сказать, мне не понравилось. Думаю, если бы мне это понравилось — вся моя история закончилась бы гораздо раньше, но сейчас я стоял на страже того, что мне было дорого, того, что открыло мне неведомый, удивительный мир, где смеются и хлопают в ладоши. Лучше этого в моей жизни ничего не было, так что ж тогда ещё защищать, если не это?

От криков и рыков проснулся Скребок. Он некоторое время сидел, осоловело глядя в нашу сторону, и дожидался, когда мозг расшифрует ему открывшуюся картину, потом его глаза округлились, полезли вверх и он заревел:

— Э-э! Уррроды! Не трожь собаку!!!

В силе хозяина я не сомневался, и не таких он складывал, как оловянных солдатиков, значит сейчас станет полегче. Действительно, удары сзади прекратились почти одновременно со звуком падающего тела, а того, чья рука стала лохмотьями от моих зубов, мне стало даже немного жалко, потому что Скребок его жалеть не стал. Тут загудели по всем батареям соседи и сквозь стены хором прозвучало: «Ну, всё, придурок! Я милицию вызываю!» Скребок за шиворот выволок из квартиры этих двоих и пинками выгнал остальных с кухни.

— Ты чё, Скребок, охренел?! Нормально отдыхали… Вот придурок...

— Ты поговори ещё, отдохнёшь у меня… вечно… — хозяин захлопнул за ними входную дверь, открыл на кухне форточку и пошарил взглядом по сторонам, — вот, урроды, с собой всё унесли...

Я развернулся и пошёл в комнату искать свой коричневый в жёлтый горох пиджак. Голова раскалывалась, пузо болело… да всё болело! Скребок остался на кухне, а я к нему не подходил — как он мог пустить сюда всех этих? Давненько я не отгребал таких ударов по организму, даже забывать уже стал… Ничего, вот и встало всё на свои места, чтоб не расслаблялся, обидно только, что на собственной территории!

Я улёгся на пиджак и, свернув дрожащее тело побитым калачом, тихонько заныл в унисон со своими внутренностями.

Утром, ещё до того, как проснулся Скребок, я побежал на улицу и весь день пролежал на солнышке, укутанный ласковыми лучами, и хоть боль, мучившая меня, не прошла, все-таки мне показалось, что стало чуточку легче. Вечером я с боязнью двинулся домой, вдруг там опять будет что-то не то, однако в квартире было тихо, и сколько я ни скрёбся, дверь мне не открылась. Утром, проснувшись на половичке перед дверью, я увидел спускающуюся по лестнице соседку. Она остановилась и устало посмотрела на меня:

— Ну, чего разлёгся? Не лежи, не лежи тут. Иди на улицу, иди.

Я выбежал на улицу, и солнце опять пригрело мои бока. Интересно, есть где-нибудь такие края, где солнце в небе — всё время? Вот бы туда попасть!

Я посидел немного, разогнал всех блох с хвоста на другие, более недоступные для себя места, широко и сладко зевнул, так что глаза разлезлись по лбу в разные стороны, и вдруг почувствовал, что внутрь ко мне пробралась и тихонько пощипывает необъяснимая тоска. Я прислушался и не спеша посеменил домой, но был застигнут врасплох небывалым для нашего двора скоплением народа у хозяйского подъезда.

Так. Мимо них спокойно не пройдёшь, больно уж их много, а у меня ещё с прошлого раза все внутренности, как хорошая отбивная. Неровен час, перетянет кто-нибудь по спине — можно и не пережить… Значит надо подождать, пока все не разойдутся.

Я присел неподалёку от двух старушек и стал присматриваться к происходящему. Напротив подъезда стояла машина с кунгом, а вокруг неё толпились явно скучающие и чего-то ждущие люди, вполголоса переговаривающиеся друг с другом. Два милиционера в сдвинутых на затылок фуражках лениво курили, поглядывая на дверь подъезда, несколько мамаш, забывших про детей в песочнице, жадно слушали тётку в плаще, наброшенном поверх розового махрового халата, кто-то негромко смеялся, кто-то качал головой, а я сидел и ждал вместе со всеми.

Думаете, я ничего не понимал? Думаете, собака кроме боли или вкусной кормёжки ничего больше не может чувствовать? Всё я понимал, просто не знал, что делать дальше.

Наконец присутствовавшие глухо загудели, начали расступаться, и я увидел двух мужиков с накрытыми белой простыней носилками.

— Допился клоун, — злорадно сказала одна старушка другой, и я подумал: а что плохого лично ей сделал мой хозяин? Как в этих немощных телах уживаются жалость к собакам и маленьким детям и ненависть к подросткам и взрослым людям? Я прижал уши и рысью побежал мимо старушек, мамашек, милиционеров и всех остальных прямо к носилкам. Из-под белой простыни торчала только безжизненная рука, но я всё равно узнал хозяина. Это был Скребок. Я лизнул холодную ладонь и несколько раз коротко проскулил. Все присутствовавшие шумно зароптали, словно я испортил им праздник, и посмотрели на меня такими глазами, будто на моей спине рос здоровенный горб, а сам я хрипло пел: «Бэ-эль»...

Два милиционера переглянулись и медленно пошли на меня:

— Слушай, кажись это его собака. По уму её бы пристрелить, конечно, а то мало ли что.

— Ну ты придумал! Смотри, сколько народу, дети вон, в песочнице. Мамаши разорутся!

— Ладно, я завтра сюда живодёрку вызову, у них сейчас плановые выезды, какая им разница куда ехать.

Они пошли обратно в толпу, а я побежал за отъезжающей машиной и бежал сколько было сил. Если бы Скребок был жив, он бы обязательно меня подождал, вышел из машины и сказал бы: «Давай поиграем! Давай поиграем!» Но Скребок не подождал меня и машина уехала.

Что с ним будет дальше? А что будет со мной...