Глава 30

…Очень странно, но у меня не было никаких эмоций. Я лежал тихонечко под шконкой и прислушивался к корабельным звукам. Надо мной, оглашая могучим храпом свою жизненную позицию, спал Валик, а ещё выше, на верхней шконке беспокойно ворочался, бормотал что-то во сне «мелкий». Вдруг откуда-то из-под потолка раздался громкий голос: «Руки мыть! Команде завтракать!» и через секунду — ещё раз: «Руки мыть! Команде завтракать!»

Я насторожился и замер. Мне почему-то стало страшно.

Сверху показались крепкие ноги Валика, он медленно поднялся и начал трясти «мелкого». «Мелкий» вставать отказывался, но после долгих препирательств и одной оплеухи, спрыгнул вниз. Я всё это время лежал, не шевелясь, и ждал своей участи, однако, два морячка словно забыли обо мне. Валик откуда-то вытащил бутылку пива и протянул её «мелкому»:

— На, глотни, алкоголик…

— Ты чё, упал? Я тогда тут же и подохну… — ответил ему «мелкий» и они вышли из каюты.

«Не понял! А мне-то что делать?» — только подумал я, как вдруг они вдвоём влетели обратно в каюту, бросившись на колени, заглянули под шконку и увидели меня.

— Вот же б… — простонал Валик, а «мелкий» диковато загоготал. — А я думаю: что-то меня гнетёт?.. Вот, блин, и дурак же ты, мелкий!

— А чё — я? Чё сразу — мелкий…

— А что, забыл? «У кэпа кобель живёт, а мы чё, лохи?» Вот, блин, дуррак! Как его счас выводить с парохода?!

— Ну и нормально! Чё его выводить? Пусть с нами едет! По приколу. А кэпу потом сами скажем!

Я выслушал их диалог и, не вылезая из-под шконки, демонстративно закрыл лапами глаза, будто мне стыдно. «Мелкий» снова загоготал, а Валик задумчиво произнёс:

— Да-а… Нездоровая собака… Ладно! Погнали на завтрак, а там видно будет.

Они вышли, а я остался ждать, робко надеясь, что с завтрака они прихватят что-нибудь и для меня…

Но, как выяснилось, пропали они надолго. По кораблю начались какие-то шевеления, перемещения, беготня, вслед за этим из-под потолка по громкой связи начали вереницей звучать какие-то непонятные сообщения о сверке судовой роли, о таможенной и пограничной службах, затем что-то ещё и ещё, а чуть погодя послышалось: «Всем стоять по местам…» Пол подо мною задрожал, всё вокруг ожило, загудело и как будто стронулось с места. Я вжал голову в туловище и задрожал вместе с пароходом. Мощный прощальный гудок вознёс мою радость над портом, а может быть и над всем Владивостоком, и вообще над всем и плохим и хорошим, что окружало меня до этого момента. Я лёг на бок, и хоть и понимал свою радость, почему-то мне заскулилось.

А вскоре и это прошло, радость смешалась с печалью, затуманилась, замылилась, как будто пролилась куда-то и вдруг забулькала… Причём эту протечку я начал чувствовать физически: в животе как-то нехорошо похолодело, а в голове помутилось. Я закрыл глаза в надежде, что дремота спасет меня от необъяснимого неприятного ощущения, от этого накатывающего мутного булькающего потока, проникающего в меня из дрожащего пола каюты, проходящего через мою голову прямо в похолодевший желудок, и настойчиво стремящегося наружу. Я растопырил глаза и увидел, как покачнулся рундук напротив и умывальник в углу. Шконка надо мной тоже поплыла и я выскочил из-под неё, больно ударившись задом.

Из приоткрытого иллюминатора в каюту падал яркий, зовущий свет, но и он поплыл перед моими глазами, заполнив пространство неровными пятнами, словно через забрызганный каплями объектив. Каюта вдруг показалась мне такой маленькой, как консервная банка, в которой я — несчастная томатная килька, и банка эта крепко запаяна, и нету мне из неё выхода.

Я, пошатываясь, подковылял к запертой двери и беспомощно царапнул её. Дверь чуть не свалилась на меня вместе со стеной и умывальником, а сам я покачнулся и присел на задние лапы. Мутный поток внутри меня начал скапливаться и всё настойчивее стучался наружу. Причём как-то нехарактерно: через верх, а не через низ. Я стиснул зубы и от напряжения уши мои заколотились мелкой дрожью, но тут пол, стены и потолок почему-то поменялись друг с другом местами и меня так замутило, что я начал улыбаться, как улыбаются собаки перед тем, как вытошнить. Короче говоря, к собственному стыду докладываю: когда вернулись Валик и «мелкий», я блевал во все стороны, как упившийся школьник старших классов. Ничего я не мог с собой поделать, меня выворачивало наизнанку, будто я выпил десять литров концентрированного средства от блох…

Что было дальше — я помню смутно. Единственное, пожалуй, что накрепко засело в моей памяти, — как Валик сдавленно орал на «мелкого»: «Обрез подставляй, дурила!.. Голяк неси!..» (Много позже, я догадался, что «обрез» — это тазик, а «голяк» — это веник.) Валик говорил «мелкому», что тот дурак, а «мелкий», соскребая с пола мои тошнотики, гоготал и всё повторял: «Во, блин, прикольно проводим время…»

Вот так стартовал мой круиз. Ничего не помню. Вплоть до того дня, когда мне стало чуть получше, твердь перестала уходить из-под моих лап и стены перестали на меня падать. Видимо то, что мутило меня и пыталось размазать по полу, — иссякло. Пароход гудел, дрожал и качался, как и прежде, но я понял, что болезнь моя прошла. Спасибо Валику с «мелким», что не выперли меня из каюты… Правда, я догадывался, что благосклонность и терпение двух морячков обуславливаются не только жалостью к больному мне, но и тем, что во-первых, выгнать меня им некуда — мы ж на корабле, а во-вторых, если меня увидит их начальство — хуже будет не мне, а им самим…

…Я раскрыл слезящиеся глаза и понял, как хочу есть! В животе было холодно и пусто, как в холодильнике у алкоголика. Опустошение и слабость не захотели, чтобы я поднялся. Продолжая лежать, я повернул голову к свету и тут мне стало немного не по себе… Мне померещилась до боли знакомая, жутковатая картина, вернувшая меня на миг в кошмарный, проклятый поселок под Хабаровском: в открытый иллюминатор, как когда-то в открытую форточку, свесилась лохматая кошачья голова. Где же вю! — вот как называл этот эффект мой друг Пистолет. Это уже когда-то было, и вот это опять…

Не в силах встать и стряхнуть с себя это наваждение, я закрыл глаза и снова открыл, но кошачья голова осталась на прежнем месте, более того, она ехидно заговорила:

— Что? Загибаешься, салага? — кот подтянулся на лапах, пролез в иллюминатор целиком и спрыгнул ко мне на пол. — Воняешь тут на всё судно, как дохлый пингвин!

Понимая, что лежать пластом и показывать своё бессилие кошачьему существу — ниже моего собачьего достоинства, я кое-как приподнялся и сел на задние лапы.

— Это не я воняю, — с чувством глубокого уважения к себе произнес я, — мне говорили, у вас тут ещё какой-то кобель живёт… Вот он и воняет.

Кот внезапно выгнулся дугой.

— Кто?!!! — зашипел он. — Кобель?!!! Никакого кобеля тут нету! Я единственное животное на судне!

Меня его шипение не впечатлило. Тоже мне, змея нашёлся… Вот любят эти коты на публику поработать!

— Сказали: у кэпа кобель живёт, — спокойно прорычал я.

— Да это ты — кобель! Косяком идет макрель… — прошипел кот и вдруг погрустнел. — А у кэпа — я живу. И зовут меня не Кобель, а Кабель.

— Провод что ли? — уточнил я недоверчиво.

— Сам ты провод! — обозлился кот. — Это сокращённое от «кабельтов». Понимать надо, салага! На корабль попал, к мореманам, а не в пустынь какую-нибудь!

— Так я не понял… У кэпа, что, собаки нету что ли?

Кот угрюмо повёл головой и промяукал:

— Да-а… А ещё говорят, что собаки — умные, ­— и печально добавил: — Говорю же: я — капитанский кот. Зовут меня Кабель, а эти балбесы меня кобелём обзывают… от недоумия…

Я посмотрел на кота и почему-то мне стало его жалко. Кот посмотрел на меня и, видимо, испытал то же самое чувство по отношению ко мне.

— Да ты приляг, — сказал он, — думаешь, я не знаю какая поганая морская болезнь? Вывернет так, что обратно не завернёшься! Но ты не тушуйся, салага, я и сам в первом рейсе полкорабля обрыгал. Даже капитанский мостик! — удовлетворённо добавил он. — Морская болезнь многих косит. Сейчас — ещё ерунда! Мы ещё в нормальные воды не вышли, а вот как-то ходили мы через пролив Дрейка — вот это была жестокая тошниловка!

Я заглянул в распахнутые кошачьи глаза и понял, что этот «пролив Дрейка» наверное меня бы умертвил…

Кот прошёлся по каюте и запрыгнул на нижнюю шконку.

— Ты смотри там, не наследи. Шерсть останется — на меня подумают, — строго сказал я. — И так удивительно, что мои морячки до сих пор меня терпят…

— А тупорылые, вот и терпят, — прошипел кот. — У этих братьев, по-моему, вообще мозгов нету. Вот чего они тебя сюда припёрли? Сам подумай! — кот выжидательно поглядел на меня. — Потому что старшему — всё по барабану, а младшему — всё по приколу. Они сами ни о чём не думают, за них папик думает. Пристроил в хороший рейс, глядишь, и трудовая биография будет хорошая: «…начинал обыкновенным матросом…», а хозяину моему, кэпу, одни хлопоты: то напьются, то вахту завалят, то удочку утопят… Случайные пассажиры! Что с них взять… Только вот что я тебе скажу, собака: с тобой они палку перегнули! Если кэп о тебе узнает, им, конечно, будет несладко, но тебе — будет вообще капец.

— Чего это? — насторожился я, а кот Кабель противно так, спросил: — Ты хоть раз в Штатах был, чучело салажье? (Я даже поперхнулся от такой наглости.) Для тупорылых объясняю: в Штатах очень строгий санитарный контроль. Если тебя выявят, такой штраф дадут — мама не горюй!

— А чего меня выявлять-то… — попробовал было я…

— А можты больной! Я что? Знаю? — кот ехидно покрутил головой. — И откуда только тебя, такого красивого, занесло…

И это где-то тоже было.

— Слушай, а у тебя брата нет? Под Хабаровском? Тоже по форточкам лазит, — спросил я у Кабеля на всякий случай.

— У меня братьев — как грязи! Может и под Хабаровском есть. Все коты — братья… — кот задумчиво посмотрел на меня. — Короче, я тебя предупредил. Шкерься как можешь. По крайней мере до Сиэтла. А на обратном пути будет уже не страшно, выйдешь, представишься, ботинок лизнёшь, у вас, у собак, это здорово получается. А может, под американца закосишь — нашим это будет очень радостно, будут говорить, что ты политическое убежище попросил… Глядишь, и закрепишься в команде. Будем вместе по морям ходить.

После этих слов, я почти с любовью посмотрел на Кабеля:

— Все-таки странные вы, коты: издалека смотришь на вас — какие отвратительно-омерзительные животные! А сблизи присмотришься, поговоришь по душам — так вроде и ничего, нормальные звери.

Кот ехидно покосился на меня и запрыгнул в иллюминатор.

— А вы, собаки, наоборот: издалека такие милые существа, приятно смотреть! А как подойдёте — или обслюнявите, или укусите, или лапами измажете…

— Тогда я беру свои слова обратно! — гавкнул я в спину коту.

— Не ори, услышат! — зашипел кот и исчез.

Подружились мы с Кабелем. Ничего не скажу — положительный был зверёк, хоть и ехидный. Когда моих морячков не было, он частенько ко мне заглядывал и мы вели долгие беседы о жизни. Оказалось, кошачье существование на корабле довольно безоблачно, но всё же не лишено опасностей. Выяснилось, что предшественник Кабеля был смыт волною за борт, а собака старпома (правда, не на этом судне) сорвалась с трапа, как выразился Кабель, «прямо в машину». Что это такое, я не понял, а уточнять не стал, от греха подальше. Ещё он поведал, что собакам на корабле тяжелее, чем котам, потому что когти у собак всегда наружу. Кот идет по палубе или по трапам — у него когти в подушечки спрятаны — он и не скользит при качке, а собака всегда скользит, а если шторм — то всё, пой собачий вальс! Можно убиться…

Ещё про крыс рассказывал и про камбуз, про хобби свои, короче говоря… Такие у нас были разговоры… Но однажды я не выдержал и рассказал Кабелю, что не просто так еду в Америку. В подробности я не вдавался, чтобы не шокировать кота особенностями своей памяти, но о том, что хочу остаться в Сиэтле, — сказал. Ведь между друзьями не должно быть тайн, правда? Однако, моё чистосердечие сыграло против меня же самого: наша дружба прекратилась так же быстро, как и возникла. Кот Кабель сначала обозвал меня «коварным», а когда до него дошёл смысл услышанного — он выгнулся дугой, противно зашипел и сказал, что я предатель. Больше он ко мне не являлся. Такие дела…

Мне было очень жаль, что Кабель сделал слишком поспешные выводы. Может, нужно было рассказать ему все с самого начала? Или наоборот, вообще ничего не рассказывать? Как-то глупо всё получилось, несуразно… Мне Кабель нравился, хороший он был зверь, хоть и ехидный, с ним было интереснее, чем с моими разгвоздяями-морячками. Этим было наплевать, с какой целью я еду в Сиэтл. Когда они были на месте, Валик всё время лежал на верхней шконке и, вперив взгляд в потолок, слушал музыку из наушников, а «мелкий» играл со мной в немудреную игру: он бросал мне теннисный мячик, а я должен был его поймать и принести обратно. Так я отрабатывал своё койко-место и еду.

Какать я приноровился в обрез, в смысле — в тазик, а вот справлять малую нужду без эксцессов у меня долго не получалось. Однако и эту проблему я вскорости «заборол»: стал присаживаться как сука, а «мелкий» подсовывал под меня обрез и с гоготом уворачивался от брызг. Наблюдая за этим, Валик всякий раз говорил:

— Вот и дурак же ты, мелкий! Нашли себе гемор забесплатно…

На что «мелкий» (за что я ему очень благодарен) бесшабашно отвечал:

— Да ладно! Зато приколись: собака на другом континенте побывает!..

Звали они меня, почему-то, Джульбарсом…

И так бы оно и продолжалось до самого прибытия, да только однажды утром в нашу каюту ворвалась целая делегация. Какие-то люди уставились на меня так пристально, будто я был голой девицей, а моим матросикам было предложено пройти к капитану.

Я абсолютно не испугался и вообще почему-то не почувствовал беды. Я вышел на палубу в первый раз за всё это время и сощурился от яркого солнца, обнявшего меня, как вернувшегося блудного сына. Замешкавшись немного, я услышал, как поравнявшийся со мною тот самый вахтенный Мыкола шепнул Валику: «Это не я. Это Пельмень стукнул на собаку…», но Валик только обреченно махнул рукой и мы втроём — я, Валик и «мелкий» — побрели к стоящему в отдалении человеку.

Человек тот был высок и статен, седые волосы и седая борода аккуратно причёсаны, костюм безупречен, а голос торжественен. Он стоял к нам спиной, а холодный взгляд его был направлен прямо по курсу, в самый горизонт, и вдруг мне показалось, что как раз я-то до этого горизонта и не доеду…

— Вы думаете, вас отправили просто приятно провести время? — сказал капитан и выдержал небольшую паузу. — Ошибаетесь. Вы думаете, ваш отец просил меня быть с вами поласковее? Тоже ошибаетесь. Ваш отец просил меня, чтобы море сделало вас хоть немного мужчинами, но я легкомысленно отнёсся к его пожеланиям. В результате вам многое прощалось, однако и моя снисходительность имеет границы! — тут капитан, наконец, повернулся к нам и ледяной взгляд его мне не понравился. — Вы переполнили чашу терпения. А по сему: вахта для вас теперь будет образом жизни; в порту Сиэтла на берег вы не сойдёте; а собаку — за борт. Лично. Вдвоём. Ты — за передние, ты — за задние. Выполнять!

«Что-то я не понял…» — подумалось мне и шерсть на спине зашевелилась сама собой…

На двух проштрафившихся молодчиков было жалко смотреть, но наверное, на меня было смотреть ещё жальче. Нечего здесь описывать моё состояние, моё недоумение, беззащитность, страх… К чёрту всё! С остекленевшим взглядом я сделал из шеренги два шага вперёд и начал с «зайки». Потом поклон. Потом оборот вокруг своей оси, команда «умри», «сидеть», «голос», «приветствие лапой» и, наконец, жемчужина программы — кувырок. Должен сказать, что фокус «кувырок» у меня не самый любимый, потому что очень сложный. Кувырок — это когда нужно опустить голову и пропустить её меж своих передних лап, при этом попытаться дотянуться носом до той «штучки», что болтается между задними лапами и в это самое мгновение упереться лбом в пол, поджать передние лапы и легонько оттолкнуться задними. Тогда всё получится само собой. Я нечасто демонстрировал кувырок даже со Скребком, потому что он нечасто у меня получался, но если получался — все были в таком восторге, что и не описать…

Но только не в этот раз. На этот раз такого эффекта не последовало: морячки смотрели на меня, как на живой труп, а взгляд капитана был непроницаем. Правда, от огромного желания увидеть хоть какую-то перемену в его настроении, я кажется заметил, как что-то в его глазах промелькнуло… такое… Но тут капитан отвернулся и негромко повторил:

— Выполнять.

Я затравленно огляделся по сторонам. Как вы думаете, что нужно делать на корабле в океане, чтобы спастись? Куда бежать-то?

Я представил, как они всей командой, включая мотористов и корабельных коков, будут загонять меня в угол, заарканивать или набрасывать припасённые каким-нибудь рачительным любителем рыболовные сети, и всё для того, чтобы я по-настоящему смог узнать, что такое океан… Хоть бы дали пожрать перед смертью…

Обречённо я посмотрел на вылепленных из гипса Валика и «мелкого», на высеченного из скальной породы капитана и… вдруг заметил то ли свою последнюю «соломинку», то ли окончательную свою погибель!

По палубе по направлению к нам торопливо рысил кот Кабель.

Он сразу приковал к себе напряжённые взгляды всех присутствующих, оригинально пробежав прямо подо мной, меж моих задних лап, и, остановившись, потёрся головой об передние.

— Что, эмигрант? Прижало? — тихонько проурчал он и ехидно заглянул мне в глаза. — Ничего, ща чего-нибудь придумаем…

Он выразительно перевёл взгляд на своего хозяина и принялся, мяукая, расхаживать и грациозно тереться об меня головой. Тёрся он долго и со знанием дела, так что у меня даже наэлектризовалась шерсть, а чтобы никто не подумал, что это какое-то глупое природное совпадение, уперев свои передние лапы мне в шею, он встал столбиком и, пересиливая себя, лизнул своим наждачным кошачьим языком мой нос.

У капитана нервно задергался левый глаз и кончики усов вместе с бородой — тоже.

— П…… ц, — отчётливо сказал он и беспомощно посмотрел в горизонт. Но вдруг побагровел, взорвался и, отбросив ещё дальше в сторону интеллигентность и самообладание, заревел не своим голосом, так что услышали, наверное, все тихоокеанские обитатели, от китов до планктона:

— На собаку ни одного документа!!! Ни одной справки, долбогрёбы! Если у америкосов карантин найдёт?! Или погранцы?! Или таможня?! По хрену кто! Я из вас лично крабовых палочек наделаю! Брысь все вчетвером по местам! И чтоб собаку так зашкерили, как Гитлер янтарную комнату!

Я с Кабелем и оба блатных морячка бросились врассыпную, как курочки у бабы Даши, и в дальнейшем я видел капитана ещё только один раз… Но впрочем, обо всём по порядку.

Меня заперли на полубаке, однако кормили исправно, причём ответственными были назначены, естественно, Валик и «мелкий». А вскоре страсти улеглись и меня начали выводить на палубу. Ко мне регулярно захаживал Кабель и иногда, в спокойную погоду, нам удавалось вместе погулять по палубе. В основном мы молчали друг с другом, расхаживали вдоль бортов и пытались заглянуть в шпигаты, чтобы увидеть хоть кусочек океана. Невидимый за бортом океан шумел, изредка обдавая нас водяной пылью, и я старался укрыть собою от брызг лохматое тело кота. Коты не любят воду, коты вообще много чего не любят, и странные к тому же, но плохого слова о них я больше никогда не скажу.

Моряки из числа команды удивлялись и умилялись нашим отношениям, следили, фотографировали, шутили, задумчиво говорили: «Да-а…», а мне с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Казалось бы, всё должно быть наоборот: я приближался к цели, меня кормили, мне улыбались, меня навещали почти все члены команды, за исключением, пожалуй, только капитана, и каждому без разбору я подавал лапу и показывал «зайца», но меня мучили нехорошие предчувствия и жестокие угрызения — ведь я научился открывать дверь изнутри и ждал. То, что я сделал после — меня мучает до сих пор! Я не знаю, что было потом с командой, капитаном и моими блатными морячками, может, ничего страшного и не произошло, но за своё спасение, за то, что меня не выбросили за борт на корм рыбам, я отплатил нехорошей, фальшивой монетой.

Когда наш пароход зашёл в порт и пришвартовался, а на палубе послышалась чужая, но такая родная речь, я решил не дожидаться более подходящего момента, не ждать, когда будет поменьше народу, а решил использовать первую же возможность прорваться на берег. Я не мог рисковать, ведь если судно отойдет от причала, мне останется только прыгать за борт и добираться до берега вплавь, и то при условии, что давнишние Пистолетовы уроки плаванья пошли мне на пользу. Да и чтобы спрыгнуть с такой высоты через борт — нужно иметь кроме известного мужества ещё и элементарные навыки нетравматичного вхождения в воду. Для меня это ещё сложнее, чем доплыть собачьим стилем до места, где можно выбраться на берег. Поэтому я стиснул свою собачью совесть зубами, засунул хвост поглубже меж задних лап и по бортику, по бортику, двинулся к трапу.

Несколько моряков, заметивших меня, крадущегося к выходу, замерли от неожиданности и в сгустившемся, напряжённом безмолвии проводили меня взглядом. Капитан, разговаривающий с кем-то из береговых служб, увидел меня только в самый последний момент, а Кабеля вообще не было на палубе. Мне хочется верить, что ему не досталось из-за меня от капитана; мне хочется верить, что вообще никто не поплатился за мой предательский демарш ни должностью, ни деньгами, ни добрыми отношениями. Я не знаю, что бывает, когда шелудивая, видавшая виды дворняга против всех законов и правил перебегает с иностранного судна на чужую землю. Только ведь всё дело в том, что земля эта мне не чужая! Я приехал к себе! Я вернулся домой! Что же, за это дают штраф, сажают в тюрьму или расстреливают? И потом, кого сажать или расстреливать — собаку, капитана, кота или двух балбесов-морячков, которые пока не понимают в жизни ничего? Если бы я мог, я крикнул им всем, чтобы они не держали на меня зла, ведь мне просто нужно домой, я проделал для этого долгий путь, я ждал этого так долго…

Остановившись на миг и оценив ситуацию, я рванул что было сил, как удирал когда-то от побоев, холода и нужды. Пробуксовывая когтями, я оставил на палубе свои следы, и там, на другой стороне Земли — тоже. Чуть не сбив с ног большого, грузного, животастого человека в форменной рубашке, я скатился вниз по сходням и под бешеное улюлюканье команды, но уловив всё-таки отчетливое слово «подонок», произнесённое капитаном, полетел вперёд.

За спиною всё слилось в единый звуковой шквал: свист ветра со свистом и криками команды на одном языке, скороговорка в рацию — «Джефф! Вызывай «Энимал полис»! — на другом языке, да ещё пронзительный вопль: «Ни пуха, эмигрант!» — на кошачьем языке… И если всё это переложить на язык музыки — в моих заломанных природой ушах гремел такой собачий вальс, что, наверное, слышно было на небесах!..

Но очень скоро я заметил, что от моего разноголосого гремящего вальса осталась одна только свистящая музыка ветра в ушах. Тогда я остановился и поглядел назад, вдоль уходящих в горизонт разноцветных контейнеров, но своего корабля уже не увидел.