Глава 29

— О-о! Сын мой вернулся! — воскликнула Ида Аркадьевна глядя как в распахнутую дверь вместе с ярким солнечным светом входит Бота. Я, радостно поскуливая, принялся крутиться между ним, Идой Аркадьевной и огромным баулом, внесённым в прихожую с улицы. Боты не было две недели и мы очень скучали.

— Ну, как съездил? Как Япония? Стоит? — спросила после объятий Ида Аркадьевна.

Бота прошёл в комнату и устало опустился в кресло.

— Япония — как Япония, видел гейшу на балконе я… — замучено пропел он. — Уф-ф, задолбался я что-то с этой Японией. Ещё и в шторм попали… Автомобилька одна отстегнулась… Короче, как всегда — то понос, то золотуха…

— А ещё возлияния, водочка… — в тон ему, но с добавлением материнских осуждающих ноток проговорила Ида Аркадьевна.

— Мама! Какая же в Японии водочка? — укоризненно спросил Бота. — Сакэ! Пили только сакэ!.. А вы тут как без меня? Небось, тяжко было? Небось горевали, что родной человек за тридевять земель уехал?

— Я-то без сына всегда горюю, а вот одна лохматая скотинка, по имени Паваротти, особо-то не горевала! (Я в это время медленно полез под стол.)

Бота, улыбнувшись, проводил меня взглядом и спросил:

— И что он ещё натворил? (Будто я только и делаю, что творю и творю безобразия!)

— Да вот, говорю, — тут Ида Аркадьевна не поленилась, подошла к столу и, немного приподняв скатерть, так что стала видна нижняя часть моего сгорбленного силуэта, громко сказала вроде бы как будто и не мне, но на самом деле, конечно же, мне: — Да вот, говорю, совсем квартирантом стал наш Паваротти! Говорю, снова из Паваротти в Бродягу стал превращаться!

Она опустила край скатерти, из-за чего под столом снова стало безопасно, и продолжила свою обличительную речь:

— Представляешь! Ты уехал, а он открыл калитку и убежал! Я ахнуть не успела! И где мне его искать? Прошла по окрестностям — нету! Ты знаешь, я даже умилилась: вот, думаю, какой верный пёс! Учуял, что ты надолго, и за тобой убежал. Думаю, может как тогда — из больницы — сам вернётся? Точно! Вечером явился. Замызганный весь, грязнючий!.. — Ида Аркадьевна снова приподняла скатерть и, повысив голос, высказала под стол: — Да, да! Замызганный и грязнючий, как свинья!

И опять опустила скатерть.

— Я его давай мыть, жалеть, тактично так, как первоклашке, объясняю, что ты уехал не навсегда, а только на две недели, всё будет хорошо, а убегать — больше не нужно, а то случится беда… Ну, вижу, кажется понял. Кусочек курочки ему дала — кстати, как тебе курочка? Хорошо получилась, правда? — Баночку сгущёнки ему открыла… А утром вывожу его, а он — опять в калитку и наутек!..

Ида Аркадьевна прервалась и в комнате повисла многозначительная тишина. Бота тоже молчал, а я из-за свисающей скатерти не мог видеть, чем вызвана эта пауза. Вскоре рассказ о моём отвратительном поведении возобновился:

— Вечером слышу — вернулся голубчик! Гавкает под дверью. Главное — самостоятельный какой! Калитку открывает элементарно, и со двора, и с улицы. Когда только научился? Гудини! А я-то — балда-Ивановна, жизнь меня не учит — давай его опять мыть, грязнулю этого…

— Так чего ж ты его дома не запирала? — услышал я голос Боты.

— Ага! Иди посмотри, что он с дверью сделал! — воскликнула в ответ Ида Аркадьевна. — Я тоже так решила: ну всё, думаю, братец! Сам нарвался. Вместо того, чтоб весь день на воздухе — будешь дома сидеть! Так он вон чего устроил: всю дерматиновую обивку с двери на ремешки распустил… А главное — никогда ж такого не было: и со двора никогда не убегал, и дома сидел нормально… — тут она снизила голос до шёпота и тихо-тихо, как-то конспиративно так, засмеялась: — Слушай! А вату эту, из двери, по всему дому растащил. Смешно так — не могу! На маленькие кусочки её разорвал и аккуратненько так, по всему полу распределил. Я захожу, а тут — как мы в детстве под Новый год делали — всюду вата вместо снега, и этот… — тут Ида Аркадьевна снова повысила голос и грозно сказала в сторону стола: — … и этот вредитель под столом сидит!

— Та-а-а-ак! — так же грозно, как и Ида Аркадьевна вскричал Бота и моей естественной реакцией на это оказалась мелкая-мелкая дробь, выбиваемая хвостом по полу, — это уже похоже на вредительство! Ну всё! Я счас, чувствую, точно кому-то устрою!!! — вдруг его голос на этом осёкся и в комнате опять, как и немного ранее, повисла непонятная пауза.

Я перестал молотить хвостом и насторожился. Но так как ничего не происходило, я решил выглянуть из своего зыбкого убежища — больно уж непонятное какое-то кряхтение доносилось до меня снаружи. Я медленно высунул морду из-под скатерти и что вы думаете, увидел? Бота и Ида Аркадьевна беззвучно давились от смеха, зажав рты руками и глядя в мою сторону.

Я, конечно, знал, что меня не будут бить или творить ещё что-нибудь в этом роде, но в том, что за поломанную дверь отвечать придется — я не сомневался. А они смеются…

…Действительно, две недели, пока не было Боты, я каждый день убегал со двора. Только один раз Ида Аркадьевна заперла меня дома, но я изувечил дверь, и уходя на работу, она снова начала оставлять меня во дворе. Я запросто открывал калитку — зубами тянул ручку вниз и толкал вперёд; даже странно, что Иду Аркадьевну это удивляло! Она стала закрывать калитку на ключ, уговаривала меня больше не убегать, угрожала какими-то злобными собакоедами, но я-то знаю, что мне никто не страшен! Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, и от собакоедов уйду! Кошмарная участь моего друга Пистолета не прошла для меня даром — я знаю как действовать в случае чего! Я определяю собакоеда по запаху, а опасность чую на расстоянии, как куриные кости! Короче говоря, я нашел подходящую дырку под забором, углубил, расширил её и опять был таков.

А весна уже журчала вокруг! Орала птичьими голосами на все лады, я дождался её и никто больше не мог меня остановить…

В порту я освоился быстро. Глядел, как загружают-разгружают корабли, следил за перемещениями людей и слушал их разговоры. Это было занятие сродни тому, чем я занимался в Хабаровске, — поиск нужного парохода. Я бегал по причалам и встречал швартующиеся суда. Команда выходила на берег — по двое, по трое, по нескольку человек, а я бежал за ними и слушал, о чём они говорят. Моя задача виделась мне в следующем: если попадутся морячки, разговаривающие на тарабарском языке, на котором поют песни и который я понимаю, — значит, нужно прорываться на их судно. А там уж — разберёмся…

Надо сказать, за две недели, что я проторчал в порту, мне пару раз попадались иностранные матросы, но говорили они совсем как-то странно — и не по-нашему, и не по-тарабарскому, известному мне, а вообще как-то непонятно. Некоторые из них были с узкими глазами — к тем я вообще близко не подходил, а рычал тихонько издалека. Другие мне пока не попадались, но я не расстраивался, я знал, что у меня ещё уйма времени. Я чувствовал, что моя судьба — больше не злобная гладкошёрстная сука, моя судьба поменяла масть, она беленькая пушистенькая болонка, а иначе — как бы я смог уцелеть в пути да ещё в награду попасть в дом Иды Аркадьевны и её сына — таких замечательных, душевных людей!

Когда начинало смеркаться, я возвращался из порта к покинутому дому, проникал во двор и лаял перед дверью. Ида Аркадьевна открывала мне, охала, ахала, предостерегала, журила, кормила, а я всеми шерстинками на своём собачьем теле чувствовал свою вину за очередное непослушание — и под стол залазил, и руки лизал, и поклоны отбивал… Но как же мне было объяснить ей, что весь мой путь из Усть-Илимска был направлен не к ней во Владивосток, а гораздо дальше, к другой, родной и ласковой, в белой шляпке сидящей у одинокого, далёкого дома.

…Бота принялся доставать из огромного баула гостинцы и подарки. Мне достался яркий мячик с пупырушками и свистулькой внутри и какие-то витамины в белой пластмассовой баночке. Правда, эту баночку мне погрызть не дали.

Весь вечер я провозился с пищащим мячиком, а ранним утром мне в нос ударило волнующее предчувствие!

Я поглядел на спящую Иду Аркадьевну, потом подошел к дивану, на котором спал Бота, и решительно побежал к двери. Первый раз в своей практике непослушания я самовольно открыл не какую-то там калитку, а самую что ни на есть дверь дома. За это меня уж точно по голове не погладят, в этом я не сомневался, но что мне было делать, если звериное чутьё согнало меня с теплого коврика?..

Город ещё спал, но в порту всё было в движении. Порт никогда не спит. Краны и маневровые тепловозы гудят и гудят, не переставая. Я побежал вперёд и издалека увидел новое судно, стоящее под загрузкой. Пароход был большой, кран медленно перемещал на него из вагонов какие-то здоровенные палеты.

Почему-то я сразу придумал, что мне нужно непременно забраться на палубу этого парохода, и осторожно ступил на трап, как вдруг, сверху услышал удивленный оклик:

— Э-э! Э-э! Куда собрался, зверюга! Стоп машина!

На меня таращил глаза заспанный матросик. Он широко зевнул и тихонько добавил себе под нос:

— Нормально ты придумал… А мне потом звездюлей отгребать…

Так. Всё ясно. На пароход меня не пустили. Ну и больно надо!

Я побежал вдоль причала, потом вернулся, потом побегал еще, полежал у бордюра, полакал из лужи, подремал под вагоном, обнюхал турникет, поймал блоху… А потом я услышал слово, которое заставило меня замереть и забыть обо всем! Хвост мой по-кошачьи задрался трубой, я задрожал и вприпрыжку бросился вслед за забытым, разрезавшим непроницаемую оболочку моей памяти словом. «Сиэтл… Сиэтл…» — говорили двое молодых морячков, спустившихся с того трапа, на который меня не пустили утром. «Сиэтл…»

Стараясь быть неназойливым, я побежал за ними сзади и стал подслушивать.

— Придем в Сиэтл — сразу себе негритяночку возьму…

— А я — двух… По приколу.

У меня даже занемели лапы. Мой дом в Сиэтле! Вот что я вспомнил теперь! Там моя хозяйка, там моё ВСЁ!

Не веря в собственную удачу и боясь спугнуть благожелательность моей белоснежной причёсанной судьбы, я ткнулся мордой одному из морячков в коленки и кротко поднял на него глаза вместе с левой лапой. Да! Круг моих собачьих возможностей — неширок! И все мои фокусы вы давно уже знаете. Что ж ещё я могу?! Уже в который раз я готов провыть в небо: «У-у-у-у! У-утчего собаки не разговаривают по-человечьи?!!» Я бы сейчас им всё объяснил… Но я только поднял лапу и ещё показал «зайку»…

Морячки остановились и подозрительно уставились на меня.

— Ты видал, мелкий? — обратился тот, что был пониже и поздоровее к тому, что был высоким и худощавым. — Он чего-то хочет…

Ход его мыслей мне понравился. Я лёг на землю и по-пластунски подполз к его ногам. Морячок отступил немного назад, чтобы я не смог дотронуться до его ботинок, и присвистнул:

— Прикольная тварь! А, мелкий?

— Да уж. Вот такого в Штатах точно хрен увидишь, — промычал худощавый и они громко рассмеялись.

— В Штатах и не такое увидишь! — крикнул первый и они быстрым шагом пошли дальше, почти не обращая на меня никакого внимания, лишь изредка пошучивая над моими ушами. Я даже не успел показать им всё, на что способен! Я забегал вперёд и пытался поразить их своим умением, я останавливался у них в ногах, чтобы они задержались и посмотрели на мои фокусы, но им было АБСОЛЮТНО всё равно! Такое в моей жизни бывало нечасто. Да вообще такого никогда не бывало! Они поймали машину и уехали, даже не посмотрев на меня на прощание! Дела…

Ладно. Я выбрал место, с которого были видны все подходы к их кораблю, и начал терпеливо ждать. Эти двое вернутся — и тогда посмотрим! Ничего ещё не ясно. А может, прорвусь на этот пароход с какими-нибудь другими людьми.

Но больше с нужного мне корабля на берег никто не выходил и с берега на корабль — тоже. Кажется… Ведь я мог чего-то и недоглядеть, потому что мне никак не сиделось на одном месте. Меня колотило так, будто я стоял на сорокаградусном морозе. Уши тряслись, как руки по утрам у Скребка. Я боялся пропустить тех двоих и постоянно бегал к месту, откуда они уехали на машине. Я боялся, что они не вернутся. Боялся, что они вернутся, а я не смогу убедить их взять меня с собой. Боялся, что я слишком примелькался перед вахтенным. Боялся, что он догадается, чего я хочу добиться, и начнет следить за мной особенно пристально… Проще говоря, я боялся, что пароход уйдет без меня. А ещё я боялся, что уже не смогу убежать в тёплый уютный домик, чтобы попрощаться с Ботой Охотским и его мамой.

Они вернулись, когда уже стемнело. Я издалека узнал их по голосам, а обоняние уловило пышный алкогольный букет. Все ясно: отдыхали… Что ж, это дело обычное. Вот только как это отразится на мне? С этими пьяными — не поймешь. Я всю жизнь прожил с ними бок о бок, а так и не научился определять с первого взгляда, что у них на уме и как всё может повернуться. Один будет с тобой обниматься и признаваться в любви, умиляясь твоим «умным глазам», а другой так двинет пыром, что из умных глаз искры полетят во все стороны, как из мартеновской печи. Не угадаешь…

Радостно размахивая хвостом, я подбежал к долгожданным морячкам. Будь что будет. Мне дан шанс — нужно его использовать. Другого такого случая больше может не быть. И хоть на меня по-прежнему мало обращали внимания, я старался изо всех сил. Что называется, вставал и падал, вставал и падал. Но добился только одного: тот, что постарше и по-мускулистее, сказал: «Нездоровая какая-то собака…» а второй идиотски взгоготнув, выразил свою мысль так: «Надо было ему по приколу котлету из кабака прихватить».

Эти высказывания были, конечно, далеки от желаемого, но всё-таки — уже кое-что. Особенно про котлету. Я подумал, что пожелав мне котлету, высокий, худощавый морячок выдал в себе подлинной неравнодушие к моей ушастой персоне, поэтому начал, как говорится, работать персонально на него. Уж я закружился вокруг, уж я заластился, замахал хвостом и закланялся! И что вы думаете? Вдали забрезжила надежда! Высокий остановился и с внезапно нахлынувшим изумлением, будто я не выделывал перед ним свои выкрутасы всё это время, а только что возник перед его глазами, воскликнул:

— А тты смотри, что ттворится?!

Он недоуменно присмотрелся к моим действиям и, раскачиваясь, нагнулся, чтобы погладить. Надо сказать, пока он шёл — ничто не выдавало в нём такую высокую степень расслабленного состояния, но сейчас, когда он остановился и неловко склонился надо мной, вскрылось очевидное: паренёк раскачивался, как метроном, он был совсем пьяненький.

— Мелкий! Давай бегом! И так опоздали! — прикрикнул на него второй морячок, тоже изрядно пошатываясь.

— Да подожжи ты, Валик! — пьяно воскликнул «мелкий». — Приколись, что собака творит!..

Валик вполголоса ругнулся, подошел к «мелкому» и, ловко заломав ему руку за спину, подтолкнул вперёд.

— Бегом, я сказал! Кто-нибудь кэпу стукнет, а кэп отцу настучит! Нам это надо?

«Мелкий», не обращая внимания на то, что ему выкрутили руку, вдруг произнёс очень приятные для меня слова:

— А давай его с собой возьмём! По приколу! У кэпа кобель живёт, и у нас тоже будет! Чё мы, лохи что ли? Зырь — пёс высший! (Я в это время как раз прыгал на месте на задних лапах). Гляди, гляди! Что творит, хотя в годах!

— Мелкий, ты — дуррак! — сказал Валик, но на меня посмотрел заинтересованно.

— А ты — энимал! — ответил ему «мелкий» и с заломанной за спину рукой, влекомый мускулистым Валиком, согнувшись побрёл к причалу.

Я посеменил за ними и услышал, как «мелкий» уговаривает Валика взять меня с ними:

— Счас его спрячем у себя, а завтра выйдем в море и всё! Поздно будет! Мы ж не будем из-за него возвращаться, так? Ну! А кэп потом увидит, что пёс высший и всё будет пучком! Прикинь: собака в Америке побывает!

— Мелкий, ты — дуррак! — отвечал на все доводы коренастый морячок, но «мелкий» не унимался и даже смеялся, придумывая, как я весело буду составлять им компанию в пути.

Так подошли к пароходу.

У трапа Валик повернулся ко мне и сказал:

— Всё. Гуляй! Иди домой!

Я жалобно посмотрел на него и с надеждой перевёл взгляд на высокого пьяненького морячка. Тот высвободил заломленную руку, подёргал меня за ухо и с пьяным пафосом изрёк:

— Я б ття взял… Сто процентов! Но вот этот энимал не дает! — болтающимся пальцем указал он на Валика и получил за это лёгкий подзатыльник.

Они пошли вверх по трапу, а я решил: была не была! Буду прорываться с боем!

Стараясь не цокать когтями, я прокрался за ними наверх и увидел вахтенного. Это был уже не тот утренний зевающий парнишка, а другой, широколицый угрюмый человек, к которому коренастый Валик обратился так:

— Ну шо, Мыкола? Стоишь? Сала, небось, натрэскался, так и вахта веселей!

Шатаясь перед вахтенным и рискуя упасть, «мелкий» тоже внёс свою лепту в приветствие:

— Мени говорылы, шо гэты пароход на Сиэтл. Пробей-ка нам, Мыкола, два талончика до конечной!

Широколицый недобрым взглядом посмотрел на нетрезвых морячков и тут увидел меня.

— Уй, ёб… — встрепенулся он и, обогнув Валика с «мелким», рванулся ко мне. И так это случилось неожиданно! Уж на что я — бывалый и опытный пёс, а тут что-то растерялся и замешкался. Наверное, слишком высокая цена ошибки разметала в разные стороны мою предусмотрительность, чуткость и быстроту реакции, в результате чего бежать вперёд я не решился, бежать назад — не счёл возможным, а вместо всего этого получил от широколицего увесистый удар ногой под зад.

Давненько… давненько… Больно, ёлки-палки!

Как-то сам собой из меня вылетел тонкий скулящий звук (хотя скулить я ни в коем случае не собирался) и лапы прыжком перенесли меня на несколько метров вбок. Я обернулся в сторону нападающего и подумал, что «хрен с ним, с пароходом, а бить себя я больше не позволю!» Но оказалось, что широколицый Мыкола меня больше не преследует, а стоит с вывернутой за спину рукой и коренастый Валик негромко, но настойчиво говорит ему:

— Ты что ж это творишь, скотина?! Хрена ты бьёшь нашу собаку?

Так, так, так! Вот это уже другое дело!

Я подошёл к ним поближе и дослушал эту музыку до конца.

— Ты, Коля, не психуй, — продолжал Валик отпустив руку широколицего Мыколы, — собака с нами поедет. А стукнешь кэпу — я сделаю так, что это будет твой последний рейс. Сам знаешь, я это могу. Это мой папа кэпу должность в пароходстве держит, а не твой… Если что — скажешь: в гальюн ходил, не видел ничего.

— Не всё ж тебе одному в загранки ходить. Собаки тоже хочут! — «вставил» свои вредные «пять копеек» пьяненький длиннорослый морячок, шатаясь вперёд-назад, так что его лицо то чуть не вплотную приближалось к лицу Мыколы, обдавая того винно-водочными парами, то удалялось назад. Мыкола с ненавистью посмотрел на «мелкого» и собрался было что-то сказать, но «мелкий» нагло это пресёк: он сморщил лицо и вызывающе ляпнул совершенно заплетающимся языком:

— Кэн ай хэлп ю, Мыкола? Ну и всссё…

Действительно, это было «всё». Корабль направлялся в Сиэтл, я был на корабле, а вахтенный не возражал…

— Мелкий! Перебежками в каюту, собаку — под шконку, и спать! — отдал команду Валик и обернулся к вахтенному снисходительно погрозив ему пальцем: — Мы-ко-ла! Вас ждут дальние страны… — многозначительно сказал он и, пошатываясь, двинулся вдоль борта.

— Ссынки блатные… — чуть слышно сквозь зубы процедил Мыкола. — Ды убыв бы…