Глава 16

Несколько дней к путейцу Васе я бегал один.

Пистолет почти всё время лежал на нашем месте и смотрел в небо, только изредка, нехотя добегал до ближайшей лужи попить, и возвращался обратно. Вася, нахмурившись, смотрел на меня и с неподдельной тревогой спрашивал: «Что-то ты опять как сирота? Что с твоим дружком?» Я чувствовал, что пропажа Пистолета его действительно волнует, что в его голове уже обрисовались несколько драматических сценариев о безрадостной участи, постигшей, по его мнению, моего ушастого друга, и что ему по-настоящему жалко и его, и меня. Эх, хороший человек Вася! Мне даже страшно подумать, что случилось бы с тобой, если бы я как-то, не знаю как, смог тебе всё рассказать… Я сажусь в распахнутых дверях твоей кандейки, какое-то время смотрю, как ты достаёшь из пожилого стакана шипящий кипятильник и начинаешь кривой ложкой размешивать сахар на донышке, а потом спокойным, человеческим голосом говорю тебе: «Видите ли, Василий! Ваша тревога о судьбе моего друга, соратника и единомышленника в одной морде, которого, кстати сказать, зовут Пистолетом, глубоко трогательна, особенно учитывая глухие места и жестокие времена, в которых мы пребываем. Поэтому, чтобы отвести вашу тревогу, сообщаю, что физически с моим другом ничего страшного не произошло, он, к счастью, цел и невредим, однако, к сожалению, его мучает сложная моральная травма, перечеркнувшая все его чаяния и надежды и не позволяющая ему нормально существовать. Всё дело в том, уважаемый Василий, что мой блохастый товарищ лежит сейчас в зарослях крапивы, сгрызаемый заживо тоской о морских солёных волнах и тягучих, многообещающих пароходных гудках...» Вася, не отрываясь, смотрит на меня, его глаза расширяются превращаясь в два теннисных шарика, он начинает креститься обеими руками одновременно и выбивает дряхлую фрамугу, чтобы выпрыгнуть вон через окно...

Или нет! Вася, не отрываясь, смотрит на меня, его глаза превращаются в два теннисных… Нет! В два бильярдных шара, и он, как солдат-первогодок, торжественно сложив руки по швам, плашмя падает в обморок прямо в проходе.

… Вася поскрёб меня по носу своей шершавой путейской рукой и я очнулся от дурацких фантазий.

— Ну что, сирота, пойдём зарплату оправдывать, глядишь, и дружок твой где-нибудь найдётся, — Вася два раза вздохнул и снова засвистел свои весёлые ламбады, постукивая в такт молоточком, а я посеменил за ним вслед.

Сколько времени прошло, я не знаю. Не считал. Не умею я считать. Я умею понимать знаки, что когда-то подавал мне для счёта Скребок. Если бы он сейчас появился и спросил меня своим звонким, нарочито громким, чтобы услышали все зрители, голосом: «Скажи, Бродяга, сколько дней прошло?» я бы тут же прогавкал нужное количество раз, незаметно подсказанное мне Скребком. Но некому подсказать ни сколько солнц зашло, ни сколько лун взошло, ни сколько дней прошло. Первый раз в жизни у меня был чёткий план, а я ничего не мог поделать и бегал, как дурак, целыми днями за путейцем Васей, а по ночам выл на луну. Погоды стояли жаркие, пыль клубилась по дорогам, а раскалённые солнцем рельсы обжигали даже нечувствительные подушечки лап, но я скалил зубы и ёжился, я знал, что скоро всё изменится, время промелькнёт, как легавая за добычей, и всё здесь почернеет и побелеет. Куда-то исчезнет спасительная маскировка-крапива, пожелтеет, пожухнет трава и полетят белые мухи. И побежим опять к белой черте для принятия низкого старта. Опять начнётся долгая гонка, где мы убегаем и прячемся, а нас догоняет и окружает ледяная зима.

Сколько я уже участвую в этом марафоне? Сколько себя помню. И если ничего не изменить до холодов, если ничего не изменить сейчас, то пора сходить с дистанции, хватит. Кончилось желание убегать. Достало всё.

Мой бег уже не так стремителен, как раньше, заломанные уши мешают слушать, башка гудит по вечерам, как у старого боксёра, напоминая о принятых на себя в прошлом нокдаунах, а задняя левая, словно от холода, немеет от подушечки до хвоста даже летом. Время идёт, кости стареют, а вокруг ничего не меняется. Значит, теперь или я что-то придумаю сам, или растормошу Пистолета, и мы найдем выход из создавшейся ситуации вместе, или нужно привыкать к мысли, что на свою гору я уже взобрался, с самым ласковым хозяином повстречался, самую сладкую косточку съел и теперь качусь вниз, к укромному безлюдному последнему месту, которое в конце пути находит для себя каждая дворняга.

Но пока я ещё не в низине, пока я ещё не сдался, как Пистолет, мне ясно одно: по собачьему закону рыбных мест, если какая-то добрая душа сбрасывает из своей форточки на землю оставшиеся косточки и недоеденные кусочки, то это значит, что не найдя ничего под окошком этого добряка сегодня, ты непременно найдёшь под этим окошком что-нибудь вкусное завтра. Из аналогии легко видеть, что поезд с песком, наш поезд, на котором катался Пистолет ещё с первым хозяином и виденный нами недавно здесь, на станции, — не последний! Наш поезд ещё вернётся! Встанет на тот же самый дальний путь и будет приятно шипеть и потрескивать, выжидая, когда же мы наконец в него заберёмся. Дело-то за малым — придумать только, как в него забраться!

Я рыскал по станции, как заведённый, в темпе, определённо указывающем на то, что я не просто тут ошиваюсь, а именно что-то ищу, из-за чего Вася понимающе следил за мной грустным взглядом, вздыхал и приговаривал: «Ты, сирота, наверное дружка своего уже не найдёшь. Его, наверное, уже нету...» Путейцу Васе было жаль меня. Я это понимал и видел, и чуял, и слышал, и ощущал всем своим существом, от хвоста до поломанных кончиков редких усов на носу, и это было приятно. Причём он жалел меня больше, чем самого Пистолета, сгинувшего, по Васиному мнению, навсегда, ведь мёртвому уже всё равно, а вот я, живой, всё бегаю и бегаю по станции, разыскивая пропавшего друга, и никак не могу смириться с утратой. Наверное, именно об этом грустно вздыхал Вася, а я этим нагло и бессовестно пользовался: я уже не ждал, когда он развернёт пакетик, принесённый для меня, а разрешал себя коротко погладить и, даже не давая поочерёдно лапы, вырывал из Васиных рук весь пакетик целиком, чтобы поскорее отнести его лежащему в крапиве у забора Пистолету. И ушастый пёс иногда ел принесённое мной, что вселяло слабую уверенность в излечимости его хандры. А благодетель Вася, конечно, заслуживал с моей стороны более тщательной благодарности, но я не мог терять на это время. Мне нужно было привалиться к Васиным коленям и, облизываясь, заглядывать в его глаза, мне нужно было развеселить его, показав, как я могу, рыча и клацая зубами гоняться за мухой по его кандейке, мне нужно было многое сделать, что я сделал бы для кормильца в любое другое время. Но сейчас, пока не помер Пистолет, пока не приехал следующий песочный поезд, я должен бегать по станции и искать способ забраться в вагон.

И, наконец, этот день настал. Меня осенило! Меня приплюснуло и оглушило от мысли, как до примитивности элементарно решается наш вопрос! Я стоял, как парализованный, будто кто-то шибанул меня куском необрезной доски по спине. Задачка-то была простая! Задачка-то была на внимательность!

Там, на дальнем пути, куда приходил наш поезд, с краю, всегда скрытая вагонами, находилась неприметная кирпичная глухая будка-небудка, короче говоря, какое-то строение без окон, с одной единственной крашеной зелёной дверью. А продолжением этой будки была высокая смотровая рампа, длинная, опасная, с железной лесенкой, ведущей наверх. Непонятно, как я до сих пор не обратил на неё внимание! Воистину, истеричная поспешность и паника, словно пинками, начисто вышибают из головы ум, сообразительность и внимательность.

Я подбежал к лесенке и начал карабкаться вверх. Для меня это было несложно, но на ум сразу пришел Пистолет — сможет ли он благополучно взобраться на рампу по лестнице, ступеньки которой сварены из длинных, тонких прутков в рамке? Ничего! Потренируется — залезет! Главное, чтобы мой план сработал.

Я залез наверх и по нагретому железу прошелся взад-вперед. Сердце моё ликовало! Ларчик открылся! Разгадка нашлась! Отсюда можно будет легко спрыгнуть на песок в вагоне! Я не сдержался и пару раз пронзительно гавкнул, но потом всё-таки прикусил язык, — если меня здесь кто-нибудь заметит и захочет изловить, — лучшей западни, чем эта, не найти. Потоптавшись ещё немного, я решил спускаться и вдруг понял, что путь вниз гораздо сложнее, чем путь наверх, только цирковая выучка (спасибо Скребку) помогла мне слезть с рампы. Один раз я даже провалился передней лапой меж тонких прутьев ступеней, но чудом удержал равновесие и кое-как умудрился достать лапу из дырки. Сами понимаете, если лапа застревает, а ты при этом падаешь вниз, то можно на всю жизнь остаться калекой, а это в мои планы никак не входило. Ясно одно, если Пистолет заберется наверх, вниз ему уже не слезть. Значит нужно всё проверить досконально.

Я несколько дней ходил к рампе, как на работу. Ложился возле стены будки и ждал подходящего поезда, но почему-то эта крайняя ветка оказалась не такой популярной как все остальные и я ждал и ждал, пыхтя и облизываясь от нетерпения, погавкивая на составы, идущие по соседним путям. Наконец, какой-то залётный короткий поездок медленно простучал, как мне и нужно было, вплотную к рампе, и я успел забраться наверх и с удовольствием отметить, что я не ошибся: нам не составит никакого труда спрыгнуть отсюда в вагон «песчаного» поезда. Единственное возможное осложнение — если поезд будет двигаться, мы должны будем прыгать одновременно, чтобы не оказаться в разных вагонах, но это уже дело техники.

Я словно на крыльях полетел к нашей крапивной берлоге, в которой, как парализованная бабушка, валялся мой друг Пистолет. За последние дни он осунулся, дурно вонял и вообще был похож скорее на облезлую поделку таксидермиста-халтурщика, чем на живого зубастого пса. Я плюхнулся рядом с ним и распираемый соблазнительной новостью ехидно спросил:

— Ну что? Скорбишь?

— Отстань, — не поднимая головы ответил Пистолет.

— Ага, вот так ты заговорил! Сдурел тут уже, в этих кустах!

— Говорю же, отстань, — вяло то ли промычал, то ли проблеял, то ли провыл Пистолет. У меня даже шевельнулось нехорошее подозрение: а вдруг Пистолет дошёл до такого состояния, что уже ни одна новость, какая бы приятная она ни была, не поднимет его с этого лежбища.

— Хорошо! Я от тебя отстану! — мстительно провыл я, — потому что гнить в этой дыре, как некоторые, не собираюсь! Не вижу смысла здесь больше оставаться. Еду, знаешь ли, с первым поездом к океану.

Пистолет пошевелил ухом, но по-прежнему не поднимая головы проныл:

— Бредишь?

— Бредишь — ты! — взорвался я от негодования. — Пока тут некоторые валялись, как бревна на берегу Ангары, я делом занимался! В общем — так! Если ты едешь со мной, — кончай из себя безногую беременную суку строить! Вставай и пойдем! А если тебе полюбилось это серенькое место, — лежи тут и подыхай без меня!

Пистолет потянулся и, скрипя и щелкая костями, сел.

— Чего ты разорался, Бродяга? Ты что, летать научился? — ядовито спросил он. — Поздравляю. Плавать я тебя научил, а теперь ты и летать умеешь. Прямо Б-31 какой-то! Может познакомишь меня с той птичкой, что тебе полёты преподавала? Может, она и меня научит на высоту вагона подлетать?

От этих слов я чуть не вцепился ему в морду, по крайней мере, треснуть ему по уху захотелось с такой первобытной силой, что я даже задрожал, а шерсть моя сама собой встала дыбом от холки до того места, где у людей находится копчик. Пистолет заметил это и на всякий случай оскалил зубы. Ситуация приобрела угрожающий оттенок. Мы смотрели глаза в глаза и были готовы броситься друг на друга…

И бросились.

Что с нами случилось тогда, я до сих пор не могу понять. Ближе существа, чем Пистолет, для меня не было на свете, и я уверен, что он то же самое думал по поводу меня, но ринувшись друг на друга, мы совершенно забыли о этом.

Он действительно оказался опытен и ловок, опередил меня на долю секунды и примял к земле, ухватив за холку. Однако в пылу борьбы и от общей слабости он сделал это как-то по-щенячьи, небрежно, не ухватил как положено за шею, а уцепился зубами только за шкурку. В любом случае, я совершенно не переживал за исход поединка. Во-первых, я мастерски владел одним коронным, можно сказать, врожденным финтом, который мне удавался абсолютно всегда, что было проверено в многочисленных собачьих драках: я всякий раз (как и сейчас с Пистолетом) позволял противнику ухватить себя сверху, что всегда немного усыпляло его бдительность, внушая приобретенное превосходство. Но оказавшись внизу, я умел изворачиваться таким образом, чтобы схватить соперника за горло и, если это кому-нибудь пригодится, замечу, что находясь снизу это сделать гораздо удобней, даже если тебя держат за ухо. А во-вторых, я ни на долю секунды не забывал, что я моложе Пистолета, а Пистолет, вдобавок, голоден, разбит и слаб. Какой из него боец? Он хандру-то свою победить не может, что уж говорить обо мне!

Я ухватил его за горло крепко, но зубы не смыкал, а только легонько поддавливал, пока он не стал хрипеть. Какой бы ни был противник, если его держат за горло, он или умирает, или сдаётся, даже если это питбуль-терьер.

— Отпусти мою шкурку, — прорычал я Пистолету не выпуская из пасти его горло, — а то отключу тебе кислород!

В доказательство я ещё немного сдавил его горло и даже почувствовал удушливый спазм, прокатившийся по ухваченной трахее. Мой друг Пистолет был умным псом. Он отпустил мою прокушенную до крови шкурку, а я выпустил из пасти его горло и отпрыгнул на безопасное расстояние, чтобы он, неровен час, опять на меня не набросился. Не думайте, я не боялся драться дальше и не опасался новой атаки. Просто вся моя злость куда-то жуликовато исчезла и, глядя на кашляющего, задыхающегося Пистолета, я почувствовал, что внутри у меня вместо злобы осталась одна лишь обида. Я ему Васины съестные пакетики таскаю, а он…

— Иди ты в пень! Вонючая, неблагодарная псина… — пролаял я Пистолету вместо прощания и побежал прочь.

«Катись ты ко всем чертям собачьим! Мопсячьим, пуделячьим, дворняжьим, бульдожьим и прочим! Хорек блохастый! Слабак! Подумать только, даже не выслушал! У самого — мозги отсохли, нюх потерял, лапой не пошевелил, чтобы решить проблему, а всё туда же… Язвит он… Умный очень…»

Я был вне себя. Побежал к рампе и залёг возле стеночки.

Без Пистолета, конечно, будет тяжело. Он знает, куда ехать, помнит многое, что мне в принципе неведомо, представляет конечную цель… Но между нами всё кончено! Я и сам с усами! Здесь я не останусь!..

В этот самый момент я что-то почувствовал, прислушался, обернулся на осторожный шорох и увидел, как из-за угла высунулась длинноносая, ушастая голова моего друга… то есть бывшего друга. Увидев меня, он подбежал, громыхнув костями упал рядом и, как ни в чем не бывало, равнодушно начал пялиться по сторонам. Такой наглости я не ожидал! Хотел сказать пару ласковых, но решил, что эта полудохлая истеричка-Пистолет не достоин больше моего внимания. Я убежал за угол и улегся с другой стороны будки, привалившись к зелёной крашеной двери. Через мгновение Пистолет опять лежал рядом и, тщательно выдерживая на морде напускное равнодушие, мол, я — не я и морда не моя, рассматривал безрадостный горизонт. Это меня даже немножечко взбесило! Я вскочил и рванул вперёд, перескакивая через рельсы, ныряя под стоящие вагоны, наслаждаясь лёгкостью бега и тем, как быстро и элегантно я исчез из вида моего потерявшего форму друга. Проскочив через все пути, я пробежал вдоль длинного, гружённого бревнами состава до красных семафоров и, сделав таким образом круг, потихоньку потрусил обратно. Увидев, что Пистолета у рампы нет, он, видимо, побежал за мной, но отстал, я решил ещё больше запутать свои следы и поскакал за бесполезный, непонятно для чего возведённый бетонный забор, начинающийся так же неожиданно, как и заканчивающийся. А потом и дальше, по пыльной дороге мимо неказистых строений, мимо чахлого кустарника и высоченной кучи гравия к низенькой Васиной кандейке, опустевшей в конце рабочего дня. Поскребшись в запертую дверь и на всякий случай понюхав щелку, я пустился опять к рампе, понимая, что теперь мне от нее — никуда. Это мой пост. Сюда должен прийти мой поезд.

Я залег возле крашеной двери и посмотрел в сторону красных семафоров, туда где по моим расчетам, должен был сейчас рыскать Пистолет. Удивительно, но вся моя злоба вместе с обидой бесследно улетучилась, что, в принципе, абсолютно не характерно для собаки. Я даже подумал, может, пойти поискать Пистолета, а то будет сейчас, болезный, бегать между семафорами, гравийной кучей и Васиной будкой, как в Бермудском треугольнике… Однако я совсем забыл, что Пистолет был когда-то охотничьей собакой и в его обязанность перед хозяином входило профессиональное умение брать след. Вовсе не от семафоров, а с другой стороны, откуда прибежал я, появилась вислоухая, еле ковыляющая фигура с упёртым в землю носом. Пистолет трусил чётко по моему следу, и сначала он упёрся мордой, а уж только потом заметил меня, понял, что нашел искомое и свалился рядом. Правда, сейчас он не пялился по сторонам, а уставился прямо на меня. Я мстительно отвернулся, но убегать больше не стал.

— А помнишь, я тебе говорил, чтоб ты вместе со мной на контейнер залез, а ты не залез! И нас Черныш застал врасплох… — тоном ябеды проскулил Пистолет.

— Ага. Вспомнила сучка, как щенком была, — ответил я.

— Ты тогда был неправ, а я сейчас. С кем не бывает?

— Я тогда за всё извинился и в драку, между прочим, не лез!

— А не ты ли меня за горло схватил, — обиженно провыл Пистолет, — я чуть хвост не откинул!

— Сам нарвался…

Помолчали.

— Так меня за горло схватил, что мне теперь можно и не извиняться… — жалея себя самого проныл Пистолет.

— Вот и гавкай отсюда! Не надо мне никаких извинений, — оскалился я в ответ.

— Ну ты барбос! — возмущенно протянул мой друг. — Ладно. Был неправ. Не выслушал, не вник, нахамил. Признаю. Приношу свои извинения. Что там у тебя? Рассказывай! Как мы заберемся в наш поезд?

Я поглядел на Пистолета. Несмотря на сильно пожёванный вид, серое от пыли тощее тело и свалявшуюся от долгой лёжки шерсть, в глазах его блестела надежда и прежняя решимость. Передо мной стоял настоящий, вернувшийся в своё тело Пистолет, а не подбитая тушка, валяющаяся в крапиве под забором.

Меня это порадовало! Я всё ему рассказал, лишь предостерёг, что залазить на рампу нужно перед самым прыжком, так как слезть с неё по лестнице для него будет проблематично. Глядя на проволочные ступеньки, Пистолет прорычал: «Не дрейфь, Бродяга! Не по таким трапам бегали!» и ловко полез вверх…

Мы не вернулись больше в наше крапивное логово. Переночевали под рампой, а очнулись от близкого, плывущего к нам гула, шевелящего землю, гнущего рельсы. Я не знаю, как это назвать. Может быть, это удача, может быть, это закономерность, но на следующий же день после открывшегося решения нашей задачи возле волшебной рампы остановился песочный поезд. Остановился на дальнем пути, который был сейчас для нас самым близким, и, как водится, зашипел, тихонько потрескивая гружёными вагонами. Нам оставалось только спрыгнуть с рампы на долгожданный песок, но было ещё одно небольшое дельце, не сделав которое лично я чувствовал бы себя неблагодарным кобелюгой, не заслуживающим впредь доброго человеческого отношения. По прошлому опыту мы знали, что наш поезд будет стоять ещё как минимум до вечера, поэтому переглянулись и, не сговариваясь, побежали к низенькой прокуренной кандейке. Прощаться…

Наш любимый путеец в оранжевом жилете, тяжёлых кирзовых сапогах, с длинным молоточком в руках недоумённо уставил на Пистолета заспанное, хмурое лицо. Я уже говорил, что Васе было жаль пропавшего Пистолета, и он не ожидал больше увидеть его в добром здравии, будучи уверенным, что весёлый ушастый пёс сгинул бесследно в какой-нибудь канаве перееханный машиной, или пристреленный каким-нибудь любителем меткой стрельбы, или изловленный живодёркой. И сейчас, этим хмурым, невыспанным утром, убедившись, что он ошибался на счёт надуманно загубленной ни за грош собачьей жизни, Вася просветлел взглядом. Его охватило приятное, ни к чему не обязывающее чувство, от которого лицо медленно растянулось в улыбке, а начало очередного постылого рабочего дня показалось не таким уж безрадостным.

— Ой, гляди ж ты, нашёлся! Ёлки-палки! А я уж тебя похоронил, не долго думая… — Вася растерянно похлопал белёсыми ресницами и улыбнулся широко и радостно, с видимым облегчением отшвыривая небольшой чёрный камушек с души. — Где был-то, Конюхов ушастый?

Пистолет изогнулся кольцом вокруг Васиных ног и, кружась и поскуливая, отчаянно молотил облезлым хвостом по Васиным коленям.

— Ай, молодец! Ай, красава! Ну пойдём, дам тебе… — Вася накрутил правой рукой длинные Пистолетовы уши, а левой потрепал по холке меня. — И тебе дам, не думай! Ты, брат, вообще заслужил!..

По такому случаю, на радостях, Вася устроил для нас маленький незабываемый собачий праздник. Дело не ограничилось малым — мы съели весь его обед, включая даже кефир и булочку, причём казалось, что Вася был счастлив от этого даже сильнее, чем мы сами. Но тут налетел торопливый человек в фуражке и испортил наше расставание:

— Грёб твою веслом, Вася! Развёл тут псарню! Уволю к плёваной бабушке — будешь бегать третьим, вместе с этими… А ну, быстро работать!

Мы с Пистолетом мгновенно исчезли, как какие-то два лохматых миража, и через миг очутились возле нашего песочного поезда, жалея только об одном, — что не успели лизнуть добрые Васины руки своими сытыми, кефирными языками. А Вася взял свой длинный молоток и оглядываясь, но уже не различая нас в тени гружённых песком вагонов, пошёл вслед за умчавшимся пузатым начальником, которого уже не было видно, но от которого остался хорошо слышимый на всю округу хриплый голос, распекающий какого-то очередного нерадивого васю.

И всё-таки нам удалось увидеться с нашим самым любимым в мире путейцем ещё раз. А точнее, в последний раз. Мы очень хотели предупредить его, что с нами ничего такого, похожего на придуманное им недавно об участи Пистолета не случилось, хотя, несомненно, несчастные случаи происходят с дворнягами частенько, да и вообще — всякое бывает с бесхозными собаками любых мастей. И уж конечно, мы хотели предупредить его, что не убежали искать себе другого, лучшего кормильца, неблагодарно недооценив Васины добродетели, что мы его любим и никогда бы его не бросили, если бы не было у нас нашей цели. И по стечению обстоятельств он всё увидел и узнал, хотя мог бы пойти другой дорогой, и мы бы уже никогда больше не встретились.

Вася возвращался к себе в кандейку, чтобы переодеться и, как и положено, после работы идти пить с сослуживцами пиво. Или что другое. Он по своему обыкновению насвистывал что-то весёлое и, как мальчишка, перепрыгивал со шпалы на шпалу, громыхая тяжёлыми кирзовыми сапогами. На него было жалко смотреть, когда он услышал сверху, оттуда, где могут сидеть, как правило, только птички, чёткий одиночный «гав!» Вася задрал голову и увидел нас, гордо стоящих на самой вершине песка, насыпанного в полувагон горкой. Мы не лаяли громко, не желая привлекать ненужного внимания, хотя, должен сказать откровенно, лично меня так и распирало поорать напоследок, так сказать, вернуть всё этому осточертевшему месту на прощание. Но я гавкнул один раз, и только, чтобы Вася не прошёл мимо, чтобы он посмотрел и порадовался за нас. Мы стояли наверху и, не имея возможности помахать ему рукой, махали ему на прощанье хвостами. Васиной реакцией на всё увиденное была одна-единственная, но убийственная по ёмкости и всеобъемлюще выражающая все его чувства фраза:

— Ну, блин, дурдом! — сказал он.

Тут поезд тронулся и Вася, не сказав больше ни слова, медленно пошёл рядом, растерянно задрав голову, отчего рот его удивлённо распахнулся, а на лбу собрались смешные морщинки. Поезд пошёл быстрее и Вася быстрее засеменил параллельным курсом, не отставая от нас, но вдруг споткнулся да так и остался стоять с открытым ртом, глядя нам вслед. Он пропал из виду очень быстро, почти мгновенно, и как мы ни вытягивали свои шеи, угол зрения был неподходящим и высокие борта последующих вагонов больше не позволили нам увидеть его.

Незаметно исчезла из виду и сама станция, под первый перестук колёс уехала куда-то назад, скрылась вдали, какое-то время ещё напоминая о своём всамделишном существовании в огромном сибирском пространстве красно-зелёным светом семафоров. Но вскоре растворился в воздухе и этот свет, и всё, что осталось от станции и от путейца Васи — был дёготь, въевшийся в подушечки лап, и вкусный обед, отполированный кефиром, у нас в животах.