Глава 25

Бота сидел на парапетике и болтал ногами. Я лежал рядом и вилял хвостом. Бота пил пиво, я грыз желатиновую косточку. Мы ждали электричку.

Бота не говорил вслух, какими путями решил добираться, а я знал одно — как бы мы ни ехали, я должен положиться на Боту, потому что конечный пункт — город Владивосток, если, конечно, я изначально не ошибся в этом. Однако вариант, что Бота везет меня не во Владивосток, я даже не хотел рассматривать — там, в парке, я не мог ошибиться! В любом случае — что будет, то будет. К тому же в моём отношении к Боте кроме эгоистичного желания использовать его в качестве провожатого, присутствовала и неподдельная, искренняя благодарность бродячей собаки, получившей вкусный кусок и возможность находиться рядом. Не считая Скребка, Бота был единственным человеком, который смотрел на меня, как на разумное существо, и мои фокусы тут были ни при чем, просто Бота Охотский был действительно — человеком.

Я в первый раз в жизни грыз желатиновую косточку, купленную мне Ботой вместе с поводком, и от носа до кончика хвоста ощущал тихое счастье, такое редкое, неродное и диковинное… Я боялся, что оно обманет меня, ускользнёт, как всегда, обведёт вокруг когтя, исчезнет, как неумолимо исчезает у меня в пасти моя вкусная желатиновая косточка, и я не спускал глаз с Боты, зная, что моя радость может пропасть только вместе с ним одновременно. Даже когда он пошел сдавать билет, я попытался проскользнуть за ним в «Кассы», но он мне строго сказал: «Жди меня здесь, никуда не уходи. Место».

Он быстро вернулся, и тогда я понял, что его слово многого стоит, но даже после этого, даже сейчас я всё время заглядывал в его глаза, чтобы не спугнуть удачу.

…Наконец Бота сказал: «Пора!» и соскочил с парапетика. Пора — значит пора! Я побежал ни сзади, ни спереди, а чётко возле его левого колена, чтобы всё выглядело наиболее естественно, а Бота, всё более изумляясь моей выучке, со смехом спросил:

— Бродяга, может, ты действительно на границе служил?..

Возле раскрытых дверей выжидательно гудящей электрички мы немного замешкались. Народу, вроде, было немного, но Бота всё равно строго окинул меня оценивающим взглядом и сказал:

— Ладно, погнали! Главное, чтоб козлов разных рядом не оказалось…

Мы зашли в вагон и я сразу же юркнул под крайнее сидение, ведь вы в курсе — я знаю как вести себя в транспорте. Под сиденьем оказалось довольно тесновато, я, как мне показалось, очень звонко ударился головой, но все пассажиры, что находились в вагоне, оглянулись на нас даже не от этого, а от звука падающей пустой бутылки оставленной кем-то под сиденьем, и благополучно мною сбитой. Бутылка покатилась по полу, издавая в тишине не тронувшегося ещё вагона гнусный и какой-то бесстыдный звук. Бота догнал бутылку и, ловко подхватив, весело отнёсся к окружающим:

— Вот, граждане! Одни бухают, а другим приходится убирать!

Он поставил бутылку туда же, где она и стояла, сел надо мной и встретился глазами с бабушкой, сидящей напротив и тревожно обнимающей пухлую сумку. Бабушка отвела от Боты свои чистые, цвета зимнего неба глаза, посмотрела на мою торчащую из-под сиденья морду и снова поглядела на Боту. Тот поднял брови домиком, надул на секунду щёки, сделал смешную рожицу и подмигнул:

— Бабуль! Не выдавай мою собаку! А он будет тихо сидеть, никто и не заметит!

— Главное, чтоб не нагадил, — со вздохом сказала бабка, а Бота ответил: — Да брось, бабуля! Он же не человек.

Бабуля нахмурилась, пожевала морщинистым ртом и снова вздохнула, но уже другим, нравоучительным вздохом:

— Не любишь ты людей, сынок. Грех это…

Бота снова поднял брови домиком и снова захотел было изобразить весёлую мину, но вдруг опустил брови и устало сказал:

— Людей, говоришь? Любовь к людям, бабуль, — это долгий разговор… да и никчемный…

Он уставился в окно, а бабуля повздыхала ещё немного и после того, как вагон тронулся, задремала. Я тоже задремал, одолеваемый хорошими, лёгкими снами, кружащими надо мною приятной разноцветной листвой… Или, может быть, это во снах я видел шуршащий, успокаивающий листопад? Мальчик в чёрной бандане мне давно уже не снился, я не вскакивал больше от приснившегося ужасного слова «не потеряй», и вообще с тех пор, как в моей голове всплыло знание о том, что где-то в далёком красивом доме меня ждёт моя ласковая хозяйка, я больше не мучился кошмарами. Я дремал под мерный стук колес и открывал глаза только когда громыхали двери и невнятный, непонятно кому принадлежащий голос объявлял следующую остановку. Порой мимо нас по вагону кто-то проходил, но я на это не обращал никакого внимания, так как видел только пол да чужие ноги. Согласитесь — ничего интересного.

Только один раз я обратил внимание на чужие перемещения, и именно этот раз чуть не испортил нам всю поездку…

Щёлкнули двери тамбура и мимо нас прошли чьи-то ноги. Потом эти ноги прошли мимо нас в обратную сторону. Когда они протопали мимо в третий раз, я их уже хорошо запомнил и почуял что-то неладное. На четвёртый раз ноги остановились напротив и я, чувствуя опасность, спрятал голову под лавку, а когда снова высунулся — весь мой организм оскалился и зарычал. Перед нами стояли трое узкоглазых людей и один из них широко и дружелюбно, прямо ни дать, ни взять, как брату родному, улыбался Боте:

— Эй, калифана! Твая маей сабака отдавай — мая тваей деньги платить оценя халасо. Деньги не блать — водка могу давай, оценя халасо.

Бота исподлобья окинул их взглядом, но обратился, почему-то, не к ним, а к бабушке напротив:

— Вот, бабуля, — такая любовь! А ты говоришь… — и повернув мощные плечи, криво улыбнулся узкоглазым: — Моя твоя не понимай. А чтоб твоя на моей Родина жить — твоя сначала русский язык учить! Понял, калифана долбаный?! А если хочешь мою собаку сожрать — попробуй сначала меня сожри! За наших русских собак я тебе сам горло перегрызу! Рожа узкоглазая…

Лицо узкоглазого человека перестало улыбаться, а глазки заблестели недобрым огоньком.

— Зацема твая лугацца? Твая кулица еста, оценя халасо. Твая калова еста, оценя халасо. Мая — сабака еста, оценя халасо. Твая мая лугацца — не халасо. Твая глупая, одна сидит, на мая лугацца. Мая поезд много, сабака заблать — деньги не платить.

Бота Охотский покраснел и поднялся со своего места, а бабуля покрепче обняла свою сумку.

— А ты поплобуй забели, цюцело голбатое, — прищурив глаза вкрадчиво сказал Бота, — сперва «р» научись выговаривать! На горре Арраррат ррастет кррупный виногррад! Понял?!

Из-за спины узкоглазого человека вышел его более молодой товарищ и неприятно залопотал по-кошачьи. От этого молодого я учуял явственный запах алкоголя, хоть внешне он и не казался пьяным. Тот, что постарше, ухватил его за рукав и с нажимом начал в чём-то убеждать, однако молодой громко что-то промяукал и решительно вырвал свою руку. Третий всё это время стоял за спинами товарищей и молчаливо наблюдал за происходящим. Молодой сказал ещё пару слов старшему и сделал два шага к Боте.

— Твая лугацца, твая оскалбляла, — тыкнул он пальцем Боте чуть не в самый нос и, нагло улыбаясь, начал производить странные, на мой взгляд, несуразные вещи: он согнул руки в локтях и принялся медленно вращать перед лицом Боты своими жёлтыми ладошками с согнутыми в фалангах пальцами. Увидев это, Бота сделал смешные, моргающие глазки, сказал: «Та-ак!» и отвернулся к бабушке, ласково положив ей свою широкую руку на плечо:

— Ну вот что, бабуль. Ты пересядь-ка ненадолго, лады?

Бабулька, охая, встрепенулась, «ой, не надо бы… сынок… от греха… шут с ними…» и пересела на другую сторону, наискосок, тревожно глядя на нас.

Все присутствующие в вагоне (а это были, в основном, люди пожилые, за исключением едущих вместе мужичка и женщины, коим было лет под пятьдесят, и двух пареньков, сидящих в противоположном конце вагона и громко обсуждающих создавшуюся ситуацию), замерли в ожидании продолжения, вывернув головы в нашу сторону.

Я вылез из-под лавки и встал рядом с Ботой, с глухим рыком наморщинивая свой нос и обнажая при этом передние зубы. Бота одобряюще погладил меня по голове, посмотрел на молодого узкоглазца и непростительно опустил руки вниз.

— Чё ты мне тут крутилки свои крутишь, хульгендон хренов? — довольно миролюбивым голосом спросил он и вдруг, неожиданно для всех провёл резкий, короткий и, как выяснилось, очень сильный удар левой рукой в разрез между жёлтыми ладошками, в подбородок. Тот, который только что крутил руками перед носом у Боты, взлетел птичкой и рухнул на руки двум своим товарищам, одновременно закатив глаза и вывалив наружу язык. Гул одобрения, причитаний и охов прокатился по вагону, а двое узкоглазцев склонились над невменяемым товарищем и быстро-быстро залопотали друг с другом, абсолютно не глядя на Боту и даже намеренно отворачиваясь от него. Ловко подхватив на руки поверженного приятеля, словно всю жизнь только этим и занимались, они исчезли, а Бота, потирая левый кулак, уселся обратно и уставился в окно. Гул обсужденья последних событий постепенно утих, я снова забрался под лавку и, что удивительно, — к нам вернулась бабуля. Она глядела на Боту своими чистыми, как слеза, глазами и долго не решалась заговорить, а Бота намертво воткнулся в окно, словно там ему показывали захватывающее кино, и тогда она потянулась к нему сама и мягко тронула за руку:

— Послушай, сынок… Я тут хотела сказать…

Бота повернулся к бабуле:

— Про любовь к людям. Я помню, бабуль, помню.

— Экой ты ершистый, — улыбнулась бабушка, — с этими-то, может, ты и прав был. Однако ж нехорошо всё ж таки получилось… Уходить бы тебе надо. От греха подальше… Не было б беды…

Бота откинулся на спинку сидения, подумал секунду и сказал бабке, словно бы она была ребёнком:

— Я на своей территории. Тут моя земля и никуда я уходить не буду, — он широко улыбнулся и добавил: — Ты, бабуль, всю жизнь всего боялась, а я так не хочу.

— Всё так, всё так, — поспешно согласилась с Ботой бабушка, — и про землю, и про жизнь мою, но всё ж таки… от греха…

Бабуля не успела договорить. Двери тамбура распахнулись и в вагон ввалилось множество узкоглазых людей. Впереди был рвущийся в бой молодой узкоглазец, тот, что уже демонстрировал, как нужно летать по вагону. А пальцем на Боту указал тот, что предлагал в обмен за меня деньги или водку.

Бота мгновенно оценил ситуацию. Вытолкнув бабушку из опасного прохода, он запрыгнул на скамейку и увидел, что я уже рядом. Он ничего мне не сказал, но я знаю — он это оценил. Он вообще никому больше ничего не сказал. Бота не шутил и не улыбался по своему обыкновению, а стал сосредоточенным и заряженным на успех.

Первое, что он сделал, понравилось всем. Не мудрствуя лукаво, он той же самой левой рукой нокаутировал того же самого молодого узкоглазца, ретиво подпрыгнувшего к нему перед тем, как совершить повторный полёт. После этого раздался такой рёв, словно сотню шелудивых котов бросили на шипящую сковородку: они ринулись все, кому хватало места, и начали эффектно отскакивать, получая увесистые, чётко выверенные Ботины зуботычины.

Справа от Боты была стена вагона, за спиной — окно, а левый фланг защищал я. Те, что пытались перелезть через противоположное сидение, попадались, так сказать, в мою юрисдикцию и я сражался, как лев! От ударов, сыплющихся на меня градом, заболела голова, и челюсть, и уши, но на зубах я чувствовал не только собственную кровь из потёкшего, разорванного носа и из прокушенного при первом ударе собственного языка, но и чужую, сладкую, липкую кровь прорывающихся к Боте узкоглазых врагов. От этого приторного аромата, от собственного рыка и воплей нападающих я не заметил, как боль притупилась, как я перестал её чувствовать, и вообще чувствовать что-либо ещё. Я озверел так, что перестал ощущать себя в своём теле. Тело не принадлежало мне, а принадлежало какому-то взбесившемуся существу с окровавленной, искажённой мерзким оскалом мордой… Чужие подошвы мелькали перед моими глазами, мяукающие лица слились передо мной в одну сплошную ненавистную цель, прыгая вверх, я пытался дотянуться до чьего-нибудь горла, но доставал только до колен или чуть выше, и не задумываясь, вонзал зубы в чужую плоть, получая взамен беспорядочные затрещины.

Но постепенно удары начали редеть и в конце концов первая атака захлебнулась. Я отогнал последнего нападавшего, отступил обратно к окну и взглянул на Боту. Бота Охотский по прежнему стоял на сиденье и, тяжело дыша, сжимал разбитые в кровь кулаки. Рубаха была окровавлена и порвана в двух местах, но лицо было целым, за исключением небольшой ссадины сбоку лба и запёкшейся крови в углу рта.

В вагоне воцарилась тишина, изредка нарушаемая тихими причитаниями, произносимыми шепотком. Я попытался прокушенным языком вытолкнуть изо рта застрявшие меж зубов нитки от чужих разодранных штанин, и в этот самый момент из-за спин нападающих вышел новый человек. Он был такой же, как все остальные, но ладно сбитый и очень хорошо одетый. И кое-что ещё отличало его от остальных: самоуверенная осанка и хищный раскосый взгляд создавали такой эффект, будто этот человек имел дан десятый, не меньше. Он отрывисто, по-военному раздал какие-то указания и все рассредоточились полукругом вокруг нас.

Всё это мне очень не понравилось. Я приготовился к решающему сражению, как вдруг слева, из середины вагона раздался истеричный женский крик: «Ты-то куда?! Старый дурак!» на что последовал тихий, с еле сдерживаемой яростью ответ: «Помолчала б ты… Лена… Ты думала я буду как эти, в тамбуре прятаться?!» Невысокий мужичок кивнул в сторону, где сидели двое молоденьких пареньков, а теперь исчезли. Женщина ухватила его за рукав и принялась что-то громко и страшно шептать, но мужичок перестал вырываться и так посмотрел в глаза спутнице, что та отпустила его сама. Тогда он сдвинул на затылок кепку и решительно двинулся по проходу к нам, автоматически попадая в тыл нападающим.

— Браток, я с тобой! — крикнул он Боте и молодые, задорные искорки заиграли в его глазах.

Главный из нападавших не обратил на этот эпизод никакого внимания. Он, как пружина, запрыгнул на скамейку, на которой стоял Бота, и молниеносно ударил ногой. Бота поставил блок и в дальнейшем между ними завязался почти профессиональный рукопашный бой. Остальные как саранча тоже полезли вперед, и я думаю, если бы не мужичок оттянувший на себя какую-то часть нападавших, я бы не смог сдержать оборону своего фланга.

Надо заметить, мужичок заставил удивиться всех присутствующих: он сразу отправил на встречу с грогой первого попавшегося и знатно отдубасил второго. Он с юношеским азартом нырял от ударов и удачно отмахивался, пока с разных боков перепрыгивая через скамейки, его не окружили пятеро и он не оказался в самом пекле. В такой ситуации падают даже чемпионы К1 и, конечно, не смог устоять этот немолодой, но отважный мужичок. С него слетела кепка, а потом упал и он сам, покатившись под безжалостными ударами ног узкоглазых противников. В ту же секунду раздался оглушительный рёв раненой слоницы, спасающей своего детёныша, и женщина по имени Лена, сообща ещё с какими-то старичками и старушками, молниеносно отбила своего маленького, родного мужичка. Она подняла его, усадила на скамейку, «я же говорила… я же говорила… я же говорила…», утёрла ему лицо платочком и шептала, шептала, пока он безумно блуждал взглядом по сторонам. Но когда короткое помешательство прошло, временно парализованный разум мужичка вернулся и взгляд стал осмысленным, он вырвался от супруги, залез в большую сумку и извлёк из неё новый промасленный топор с девственно белым топорищем. Женщина медленно осела и в ужасе прикрыла рукой растопыренный от беззвучного крика рот. Вагон охнул, а невысокий мужичок сорвал с топора промасленную газету и, покачиваясь, пошёл вперёд по проходу.

— Не надо… Вань… — слабо раздалось ему вслед и тут же утонуло в хриплом Ванином крике: — А ну, стоять! Я дурак! Я убить могу!

Наша битва, исход которой был уже, к сожалению, всем ясен, была в разгаре. Узкоглазый командир начал одолевать Боту. Глаза желтолицего командира, и без того не очень широко глядящие на мир, совсем заплыли от Ботиных хуков и апперкотов, так что было даже не ясно, как он вообще что-то видит, но несмотря на это всем было понятно — Бота смертельно устал и один за другим пропускал удары. Я тоже начал сдавать свои позиции и понимал — если с моего фланга пройдут — Боте конец. Я ещё прыгал, свирепо скаля окровавленную пасть, но всё чаще и чаще промахивался, не успевая за махающими ногами, и вместо того, чтоб укусить, получал оглушительные пинки. Короче говоря, крик маленького мужичка Ивана оказался как нельзя кстати. Все обернулись на него и в воздухе повисло напряжённое молчание. Только мерно постукивающим колёсам было абсолютно всё равно.

Главный узкоглазец легко спрыгнул со скамейки и коротко мяукнул остальным. Все злодейскими, затяжными взглядами, точно пытаясь надолго запомнить, посмотрели сначала на Боту, затем на мужичка Ваню, и по одному стали исчезать в дверях.

Когда двери захлопнулись, Бота, как нечто невесомое, сполз на скамейку и начал осторожно ощупывать скулы и челюсть. Я улёгся на окровавленный пол и, поскуливая, принялся шлёпать себя языком по разодранному носу, а мужичок Ваня тяжело опустился напротив.

— Ты это… Пёс у тебя — знатный, — негромко сказал он Боте, легонько трогая пальцем свои распухшие, посиневшие веки, — оно видишь как: на морду — неказист, а верность и смелость — что не во всякой книжке описано…

Бота задумчиво потрепал меня по холке и через силу улыбнулся побитыми губами:

— Он у меня на границе служил. Орден имеет…

Мужичок покивал разбитой головой, мол, тогда оно, конечно, всё понятно, а Бота, снова с трудом улыбнувшись, спросил:

— А ты, отец, сам-то — вроде тоже неказист, а двоих как из «калаша» срезал! Где так настрополился-то?.. И с топором своим — прямо как волшебник…

— Так это… — оживился мужичок и перебросил топор из одной руки в другую, — я в молодости в секцию ходил, даже на областные соревнования ездил. Вот с тех пор бороду закрываю, а по глазам пропускаю, — усмехнувшись, указал он на свои подбитые глаза, — а топор… это вот… на дачу везу. Новый купил.

Мужичок посидел ещё немного и, тяжело поднявшись, пошёл по проходу к супруге. Та тихонько всхлипывала и держалась за сердце.

— Эй, отец, — окликнул мужичка Бота, — спасибо тебе…

Мужичок махнул рукой, а Бота весело крикнул вдогонку:

— Тётя Лена, ты уж его сильно не ругай!.. И меня тоже, лады?!

Все в вагоне понемногу заулыбались, заговорили, зашуршали пакетиками и сумками, точно только что у всех на глазах закончилась страшная сказка, в которой добро, как всегда, одержало победу над злом, и теперь можно расслабиться и перекусить, несмотря даже на неприятный осадочек излишней натуральности произошедшего.

Я проверил языком все ли зубы на месте, по крайней мере зубы — понятно, а вот клыки могли и обломаться, потому что попало мне капитально. Что вы скажете хотя бы на это: у меня, у собаки, припухли глаза!

— Вроде кости целы, — тихонько сказал Бота, склонившись надо мной, — а ты как, Бродяга? Живой?

— Мне на следующей выходить. Пойдём, сынок, со мной. Бери свою собаку и пойдём.

Мы подняли головы и увидели нашу бабушку-соседку.

— Я живу недалеко от станции. Умоешься, я тебе рубаху новую дам, у меня есть, а завтра поедешь куда там тебе нужно.

— А чаю нальёшь, бабуль? — спросил у неё Бота.

— Да ты что, сынок! Я и стопочку налью, и пирожков, и… — быстро заговорила бабушка и мы с необъяснимым облегчением вышли в открытые двери на незнакомую, маленькую станцию, укутанную в душистый, прохладный, сонный вечер.