Глава 14

Замечательный летний рассвет немного опоздал. Мы проснулись чуть раньше. Откуда-то, непонятно откуда, навалилась неясная тревога, крепко ухватила за хвост и не отпускала, как ни кусайся. Пистолет сидел у борта и тревожно втягивал воздух.

— Повезло нам, что ветер в нашем направлении, — глядя в сторону баржи тихонько прорычал он, — между прочим, это целое искусство в нужный момент оказаться с подветренной стороны. Наверное, мои охотничьи гены помогают.

Я прислушался: ветер со стороны баржи доносил до нас неясные звуки какой-то возни… ходьбы что ли… и еле ощутимые чужие запахи, насколько, конечно, можно было уловить все это на расстоянии трех-четырех десятков метров. На барже определенно что-то происходило. Опоздавший рассвет показал нам, что. Светлая полоса в небе сначала тусклым ночником, а немного погодя мощной лампой дневного света сделала видимой всю ситуацию: по барже молча, без единого рыка бегала дикая свора под командованием Черныша. Сам Черныш стоял наверху, на крыше контейнера, где обычно устраивал свой наблюдательный пункт Пистолет, и мрачно наблюдал за бестолковой суетой своих лохматых вассалов.

Мы наблюдали за всем этим в прорехи ржавых бортов и боялись шелохнуться — любое движение могло быть замечено.

В сонной рассветной тишине отчётливо прозвучало:

— Босс, их тут нет!

Потом кто-то гавкнул ещё:

— Мы всё тут осмотрели!

Потом гавкнули ещё и ещё, и спокойный утренний берег взорвался от злого собачьего лая. Видно было, что молчали только трое братьев Аквалангистов, а все остальные, не жалея, рвали собственные глотки, разгоняя обалдевших от внезапного дикого ора испуганных птиц. Громче всех, естественно, орал Болтун:

— Найти и порвать предателей!!! Босс! Они где-то здесь! Мы их найдём и порвём!!!

— Смерть! Смерть им! — заливались хриплым лаем остальные. — Кто не с нами, тот против нас!

Лёжа в надёжном укрытии на безопасном расстоянии, услышанные спросонья крики, что «смерть» — то — это ведь именно нам, не испугали и не навели на нас ужас. Наоборот, близость опасности и собственная недосягаемость налили тело от клыков до кончика хвоста резиновой упругостью. Возбуждённые, мы мелко дрожали и втягивали длинными влажными носами тревожный воздух.

Да уж! Товарищи-братья-дворняги! Запросто крикнуть: «Смерть им», и не думая ни о чём воплотить это — вот хвалёная собачья добросовестность. А ведь, пожалуй, не найдя нас, они ещё пуще разойдутся, зверея, как это ни смешно звучит, от досады.

В смотровые дырки мы увидели, как сдалась на милость победителей наша несчастная телогрейка, расчленённая на мелкие ватные кусочки. Чуть ли не все разом участники несостоявшейся праведной расправы над предателями ухватили её за разные концы и, видимо, представляя в ней кого-то из нас двоих, рванули её в разные стороны. Кто-то, не дотянувшись, по ошибке ухватил кого-то за шею, кто-то, промахнувшись, секанул другого по лапе, началась шумная свалка, чуть не переросшая в общее побоище.

Помешал Черныш. Не спускаясь, сверху, он рыкнул так, что, наверное, услышали рыбы под баржей, и всё стихло. Свора как ни в чём не бывало разлеглась в центре палубы, только двое разбрелись по разным углам. Один подволакивал лапу, другой не мог достать языком до раны на шее.

Пистолет торжествующе поглядел на меня:

— Ну, что скажешь? Телогреечку видел?

Я даже немного разозлился:

— Я ж тебе ещё вчера сказал: признаю ошибку и приношу извинения.

— Вот именно...

Мы снова припали к смотровым дырам: на барже ничего не изменилось, «братья» лежали на палубе и явно никуда не собирались уходить, только Черныш не лежал вместе со всеми, а по-прежнему сидел наверху, как полководец, и крутил головой, всматриваясь вдаль.

— Уж не нас ли высматриваешь, милай? — радуясь своей прозорливости злорадно проскулил рядом с моим ухом Пистолет. — Промашечка вышла, Чёрненький! Ещё ж пришёл вчера, предупредил, что они в город уходят, стратег хренов!

— А согласись, грамотно он их всех науськал. Как только смог? Они ж нас разорвать готовы!

— Эх, Бродяга, так ведь для дурака дурное слово — закон. Он его впитывает, как губка, потому что — своё. Он его без мыслей понимает, подкоркой, нутром.

— Да ладно, что ж там, по твоему, все — дураки, что ли? Так ты хочешь сказать?

— Так ведь дураками, как правило, не рождаются. Дураками становятся. Ты с ними чуток побегал бы — тоже дураком бы стал.

— А Аквалангисты? Ты же сам говорил, что они умом не обделены.

— Умный дурак — ещё страшнее. Ты знаешь, что у этих Аквалангистов на уме? Вот и я не знаю.

Аквалангисты, Болтун и остальные расположились на барже основательно. Только иногда по двое, по трое выбегали на берег и подкреплялись выброшенными волной рыбками. Наблюдая за тем, как теоретически наша еда на практике исчезает в чужих желудках, сначала стало грустно, а потом разболелась голова и стал ныть живот. Чего мы вчера вечером не перекусили? Вот уж точно, когда вокруг навалом еды — это расслабляет, повёл бы себя по-городскому, наелся бы впрок, сейчас бы не мучился. Ну да ладно! Нам не привыкать — голодали, было! По нескольку дней кроме снега ничего не ели. А тут делов-то на полдня, не будут же они сидеть тут до вечера.

Мы легли вдоль борта, головами друг к дружке, а хвостами в разные стороны, изредка поглядывая за происходящим на барже.

— А если они никуда не уйдут?

— Уйдут, Бродяга, уйдут.

— А если не уйдут? Вдруг Чёрный чувствует, что мы где-то рядом, или не чувствует, но хочет ждать нас до упора, или вообще хочет на нашей барже свою базу устроить: место-то хорошее и наблюдать удобно.

— Тогда дождёмся ночи и потихоньку выберемся отсюда. Главное, чтобы ветер не переменился. Если ветер переменится, они нас враз вычислят!

Так и остались лежать.

А что было делать? Что бы посоветовали сделать вы? Пойти в атаку на скопленье оскалившихся науськанных собратьев?

Нет, вы не будете ничего советовать. Скорее всего вы перелистнёте пару страниц, пробегая это занудное противостояние, чтобы перейти к чему-нибудь более интересному. Я и сам бы перелистнул свою жизнь, чтобы остановиться на чём-нибудь более интересном, наверное там, где какой-то человек, проходя мимо, вдруг, неожиданно заинтересованно посмотрит на меня и скажет: «А это что это тут за такая красивая собака?» И конечно, я прекрасно понимаю, что слово «красивая» не имеет ко мне никакого отношения, и он это отлично понимает, просто это слово — потаённый пароль, существующий между хорошими людьми и потерянными в бытие дворнягами, и вообще любыми собаками, благополучными и обласканными, или наоборот, недобитыми, недотопленными или недосаженными в индивидуальные будки, оборудованные пустой миской и облупленной берцовой костью.

И я поверю этому человеку и подойду к нему, сощурившись и дрожа ресницами, подставляя для почёса прижатые блохастые уши, опасаясь, но точно зная, что этот не ударит.

И ещё я подойду к нему, потому что я кобель. Нет ничего такого ценного в моей персоне, пуст мой живот, и кроме этой пустоты в нём больше ничего нету. Не много я потеряю, если вместо ласки вдруг получу под дыхло, я даже не взвизгну, просто ёкну сдавленно и убегу, только ещё раз удостоверясь в мерзких повадках судьбы-злодейки. Оно ведь как — из ста человек девяносто девять погладят, а один ударит, двинет исподтишка, с улыбкой, «куда лезешь, шалупонь блохастая», и всё — уж помнишь только этого одного, и того, предыдущего, и тех ещё… Ничего, наше дело — кобелиное, шишкой больше, шишкой меньше, от нас не убудет. За протянутый кусок колбасы можно и рискнуть, колбасу ведь делают для еды, не всегда она приманка для собак.

А вот битая сука так рисковать не будет. Даже если голод обхватил её и давит стальными щипцами голову, если в глазах уже больше безумия, чем ума, если пустой желудок стал сильнее всех на свете, заставив не чувствовать даже боль. Она всё равно не подойдёт. Будет ждать на безопасном расстоянии, когда ей кинут жалкий посул и отойдут сами. Тогда уж она медленно подойдёт, схватит и убежит, даже не удостоив благодетеля своей бесполезной благодарностью.

И тут уж непременно обидится человек. Видишь ты, отжалел кровный кусок, оторвал, можно сказать, от семьи, а она даже хвостом не вильнула, не говоря уже об «лапу дать». И его можно понять, он ведь с детства животных любит, любит и жалеет дворняжек, у него у самого дома собака, правда не дворняга, конечно… А тут такое непонимание! Кому же хочется бескорыстную благотворительность проявлять, хочется ведь, чтобы её отметили и оценили, «ботик лизнули», в ногах уселись, а то и к колену привалились, намекая на полное доверие и подтверждая этим, что он — хороший человек. А тут такое — ни спасибо, ни до свиданья, схватила и бежать! Обидно...

Только видел я однажды такую невезучую суку. Позарилась, бестолковая, на фьють-фьють и собранные в жменьку пальцы, а потом сапог тяжело попал под дых и долго бежала, разрываясь от воя, пока не нашла, придыхая, тёмную нычку под какой-то обшарпанной лестницей, а внутри кипели слипшейся кровавой кашей мёртвые неродившиеся щенки.

Потому-то, один раз обжёгшись, суки долго всё помнят, никогда не рискуют и берегутся. Долго всё помнят — потому что разве такое забудешь? Никогда не рискуют, потому что ставки слишком неравнозначны. Берегутся… Я всегда поражался, неделю бегая за какой-нибудь течной бедолагой, как всё странно устроено. А она всё пыталась безрезультатно отбиться от всех нас, от меня и остальных, догоняющих её, хватающих за холку, подминающих под себя. Мы дрались между собой, ругались, а побеждали всё равно все, ведь очередь всегда доходила даже до самого последнего слабака. Проигрывала всегда только она, я уверен, что проигрывала… Или я ошибаюсь?

Вскоре все мы разбегались, а она плелась в какой-нибудь укромный угол и со временем вылазила из него всё реже и реже, ходить начинала медленней и грузней, в спорах за кусок насущный всегда оставалась последней и сжирала сама себя изнутри. Как они умудряются в наши лютые морозы, когда и одному-то не продержаться, ещё и кормить россыпь пушистых пищащих комков, постоянно цепляющихся за голодное отвисшее пузо? Вот для чего они берегутся, боятся подставить свои животы, в которых прячутся их ценности, непонятные нам, вытягивающие из них все силы и соки. Как всё сложно… Братцы, как непередаваемо хорошо, что я кобель! Вот сейчас пойду, поем, и голова ни о чём не болит!

Очнувшись от полудрёмы, я уставился в облупившийся ржавый борт. Нагретый солнцем, он стал как сковородка, готовая к принятию на свою раскалённую спину куска маргарина и парочки куриных яиц, а узкая полоска тени, которую он отбрасывал, уже не вмещала наши с Пистолетом разомлевшие тушёные тела. Мало того, коротколетнее, но свирепое сибирское солнце неумолимо двигалось вверх и вправо, постепенно оставляя нас даже без этой узкой спасительной полоски. Можно было, конечно, попытаться отползти за рубку, но Пистолет мгновенно пресёк мои поползновения, очень тихо, но грозно прорычав:

— Не будь дураком, Бродяга! Лучше лежать на солнцепёке и терпеть, чем из-за ерунды быть замеченным и закусанным до смерти.

Куда денешься, лежали и терпели. Собственно, про голод уже и не думали — помирали от жажды, дополнительно истязаемые ещё и тем убийственным фактом, что воды-то вокруг — залейся, и плещется она, подлая, и течёт, и пахнет, и рассыпается брызгами, ударяясь волна о волну! Вот где мученье для живого существа, а особенно для собаки, которой всегда положено наличие полной миски со свежей водой… Эк, меня занесло! Ну ладно, ладно. Это я не про нас, а про домашних...

Пистолет тоже очень страдая от жажды лежал на боку раскрыв пасть и вывалив длинный, белёсый язык прямо на палубу.

— Слушай, может всё-таки отползём, а то, того гляди, до вечера не доживём? — спросил я у него.

— Доживём, Бродяга, доживём. Потерпи для своей же пользы, — не открывая глаз ответил Пистолет, — по этому поводу, знаешь как мне хозяин всегда говорил?

Пистолет с трудом расплющил глаза и, убедившись, что я слежу за ходом его мысли, продолжил:

— Справедливо говоря, он это, конечно, не мне говорил, он же не знал, что собаки всё понимают. Люди ведь это так говорят, для красного словца, мол, ой! Какая собака умная, всё понимает! Короче говоря, это он для себя говорил, а не для меня. Вслух о жизни рассуждал по вечерам, а я у него вроде как собеседник был, только молчаливый очень. Ну вот. А говорил так: «Жить, дружище, очень сложно. А вот терпеть — очень легко. Нужно только это понять. Вся наша жизнь приспособлена таким образом, чтобы терпеть». Я своему хозяину полностью доверяю, так что — терпи, Бродяга, и всё пройдёт.

Я пошевелил во рту, почти уже ставшим посторонним для меня пересохшим языком:

— Одного только я не понял. Он что, тоже пить хотел, что терпел всё время?

— Балда ты лохматая! Это он о жизни говорил. Всецело! Умный был человек, с тонкой душевной организацией.

— Ага! Что ж ты тогда не стал членом этой организации? Лежал бы сейчас в хозяйском доме, на личном коврике, наевшись чаппи-шмаппи-обжимаппи какого-нибудь. И уж от жажды точно не помирал бы, и все эти враги, которые были друзьями, тоже были бы тебе до пятой ноги… Я тебе так скажу — хозяин хорош тогда, — когда он есть! А все эти воспоминания и обожествления — манная каша, съел — а толку никакого. Где сейчас этот твой душевный хозяин, надежда и опора? Может поищем его?

Я наморщинил нос и ехидно уставился на Пистолета.

— Он застрелился, — глухо сказал Пистолет и отвернулся мордой в борт.

Вот это да. Такого ответа я не ожидал.

Все умирают. Понятно. И собаки и люди. Скребок, мой Скребок, показавший мне светлые грани на чёрно-сером многограннике жизни, научивший меня, забитого и дёрганого, с вечно прижатыми ушами, радоваться и даже мечтать, ведь он тоже умер. Я понял это потом, в песочнице, глядя в пустое чёрное окно. Больше никогда он не скажет мне: «Давай поиграем! Давай поиграем!» Больше никогда я не запрыгну ему на руки, услышав «лямур-тужур». И с этим мне абсолютно всё ясно. В рассказе Пистолета мне было ясно не всё. Почему его хозяин так поступил с собой? Значит, жизнь не так и устроена, что можно всё перетерпеть? Значит, размышляя вечерами о жизни, объясняя Пистолету, что в ней тяжело, а что легко, что просто, а что сложно, он всякий раз ошибался?

Странные люди! Убивают себя из-за выдуманных сложностей, Скребок по-своему, этот Владислав Константинович, хозяин Пистолета — по-своему. А между тем, жили оба в тепле и сытости… Мне кажется, если бы у меня был постоянный тёплый угол и регулярная еда — я бы жил вечно.

Я ткнулся носом в отвернувшегося Пистолета:

— Послушай, дружище, ты неправильно к этому относишься. У нас с людьми всё равно никогда не будет полной взаимности. Не знаю как там у породистых, но у нас — точно. Люди говорят: «Собака — друг человека». Заметь! Не «Человек — друг собаки», а наоборот. В этом вся разница. Хозяин для нас — всё. Мы для хозяина — просто одна из составных частей его жизни, а твоя выдумка про искру только мешает тебе понять эту истину. У меня, если хочешь знать, тоже хозяин был. Настоящий! С поводком и намордником. Единственный человек, которого я когда-либо любил. Это он мне показал, как может относиться человек к собаке, это он был для меня важнее всего на свете. До встречи с ним я даже лаять-то боялся, представляешь? Молчал всё время, скулить только и умел. Уж не знаю, была там у нас эта твоя искра или нет, но только кончилось всё точно так же, как и со всеми остальными, — я остался один. Его увезли на белой машине под белой простыней, а я остался. И я отношусь к этому, как к предательству! Он уехал, а я остался, понимаешь? Ему было плохо и он думал о себе. А что будет со мной — он не думал. И твой Владислав Константинович тоже тебя бросил. Я понимаю так — ему стало худо и он решил свою проблему, а что будет с тобой — ему было начхать.

— Ты же ничего не знаешь! — резко повернувшись ко мне оскалился Пистолет, — он перед этим записку написал, чтобы меня его сестре передали.

— Вот опять ты его идеализируешь, — попытался я урезонить Пистолета, — что ж ты тогда здесь торчишь, а не у этой мифической сестры?

— Это долгая история, — проворчал Пистолет.

— А долго — не надо. Ты вкратце расскажи, чтобы мне понятно стало, как это о тебе все так беспокоились, любили тебя, в предсмертных записках упоминали, а ты всё равно здесь оказался, лежишь тут и прячешься ото всех!

— Хорошо! Я тебе расскажу! — со злобной решимостью, но очень тихо, чтобы не заметили с баржи, прорычал Пистолет. — Мой хозяин был не предатель! Меня действительно забрала его сестра. Естественно, она не любила меня так, как Владислав Константинович, и откровенно говоря, вообще она меня не любила, но ради памяти о родном брате, терпела.

Тут Пистолет покосился на меня и вдруг неожиданно, как-то игриво так, ощерился:

— Она вообще была смешная женщина. Одинокая. И с та-акими тараканами в голове — караул! Вероника Константиновна — понимать надо! А внешне на брата была очень похожа, даже страшно. Особенно в зеркале. Сядет возле трюмо, волосы назад уберёт, я глядь в зеркало, а там хозяин сидит! Жуть! Ну и вообще они очень похожи были, опера там, балет, книжек полный дом. У неё и своих было навалом, а тут ещё и хозяйские книги все к себе перетащила, братовы то есть. Короче говоря, по большому счёту — хорошая она была женщина. Вот только была у неё одна странность — любила она, чтобы я ей ноги лизал. Ревматизм у неё был что ли или ещё как-то там, не знаю, короче, мучилась она костями. А у меня своя слабость есть, — сказал Пистолет поморщившись от каких-то воспоминаний, — люблю я, знаешь ли, гуляя на улице, дерьмеца перехватить. Ну не хватает мне минералов! Сама кормила меня одними кашками, это что, собачья еда?! Ну, прибегаю я как-то со двора, а она уже ноги свои мне в морду тычет. Я, не будь дурак, давай лизать добросовестно, а сам думаю: ой, не то я делаю! Ой, не то! Тут хозяйка принюхалась, и после этого вся моя, так сказать, карьера, покатилась стремительно под уклон. И вот поэтому, теперь я здесь. Никому ничего лизать не нужно, правда, и дерьма съедаю теперь гораздо больше, чем прежде. От неимения другого. Я бы уже и её кашу с удовольствием сейчас съел, да мосты все давно сожжены...

Пистолет глубоко вздохнул, и этот вздох плавно перерос в затяжной зевок.

— Такова жизнь, — глубокомысленно выразил я своё отношение к услышанному, и мы надолго замолчали.

Вот ведь как тяжела независимость, думал я, а ещё тяжелей независимость, полученная против собственного желания. При этом мне открылась интересная штука! Благодаря истории Пистолета я вдруг понял, что непреложная и всем известная истина о том, что если хочешь быть всегда сыт, то нужно обязательно кому-нибудь что-нибудь лизать, имеет один существенный нюанс. Просто лизать — мало! Нужно лизать БЕЗУПРЕЧНО. Иначе выгонят на улицу, как Пистолета, и не вспомнят, что ты, предположим, защитил когда-то дом от вора или спас хозяйского ребёнка от скуки.

Вот интересно, что ещё я должен был сделать такого, чтобы Скребок остался со мной? И смог бы я это сделать вообще? Смог бы? Смог бы… Вокруг всё потекло и перед глазами медленно проплыл Скребок в своём арбузном берете. Он сидел передо мной на корточках и протягивал кольцо ароматной, с белыми пупырышками, колбасы. Потом арбузная корка берета стала увядать и темнеть, светло-зелёные полоски стали в тон с тёмно-зелёными, и весь берет, как банановая кожура на солнце, почернел и вдруг превратился в бандану. Скребок натужно улыбнулся невесёлой улыбкой, его глаза спрятались в свои щёлочки, и я не увидел, что в них. Тогда он протянул мне красный колпачок-нос и произнёс страшное «не потеряй». Я вздрогнул и проснулся. От этого сна веяло холодом, таким ледяным, как задувает в будку ветер зимой. Солнце стояло в зените, но я его не чувствовал. Меня не мучила жара, мне не хотелось пить, не хотелось есть, я чувствовал только одно — как я соскучился по Скребку… Где ты мой предатель? Я забуду, что ты меня оставил, я забуду, что ты обо мне не думал, только вернись...

— Ну что, проснулся? — Пистолет стоял надо мной в полный рост.

— Ты чего встал-то?! Увидят!

— Эх, милай! Я ж тебе говорил, что они уйдут, вот они и ушли. Жара-то их тоже кусает, не только нам тяжело. Побежали, горлопаны, к себе. А вот если бы остались, то тебя бы точно услышали! Ты ж тут во сне такой скулёж поднял, что я думал тебе пасть затыкать — разнылся, как щенок голодный!

Я промолчал. Что тут говорить и объяснять? Что я скучаю по хозяину и видел его в том своём неприятном сне?

Ничего, собачья память коротка. Забываются обиды, забываются наказания, а если хозяин пропадает навсегда, то забывается и хозяин. Вот только если чуть раньше не сожрёт тебя заживо глухая тоска по нему, несмотря даже на кислый осадок хозяйского предательства. Но я не дам себя сожрать, я забуду Скребка, обязательно забуду, и, возможно, наступит то время, когда только в моих смутных собачьих снах он будет приходить ко мне, грустно улыбаясь мелкой сеткой морщинок и непременно заставляя меня вздрагивать во сне, грести лапами и тихонько, по-щенячьи скулить.