Глава 17

«Пое-хали, пое-хали», — застучали, запели под нами стальные колёса и весь остаток дня мы с упоением слушали эту музыку.

Эк, понесло нас! Эк, понесло!

Развевающиеся Пистолетовы уши хлестали меня по носу, а глаза слезились от ветра, но всё равно мы до вечера сидели на самом верху и, обалдев от скорости, следили, как далеко впереди извивается на поворотах длинное, гружённое белым песком тело с дымящей и гудящей головой. Вместе с сумерками голова поезда стала исчезать в темноте, а лес по бокам из зеленых деревьев превратился в высокую, сплошную чёрную стену.

— Тайга… — в тон ветру многозначительно провыл Пистолет.

Тайга...

Стало совсем темно, и ветер в этой темноте оказался колючим и холодным. Мы вырыли себе яму в песке у борта и уютно провели первую ночь долгожданного и, как оказалось, длинного и мучительного пути.

К концу следующего дня мы уже не были такими счастливыми. Бесконечная дорога и непрекращающийся стук колёс неприятно звенели в голове и пустых животах. Васин обед бесследно растворился в теле и сделался только воспоминанием, причём воспоминанием грустным, рождающим неожиданно всплывший, абсолютно непродуманный и тревожный вопрос: а что же мы тут будем кушать? Как же мы доберёмся до своего светлого завтра, до моря и огней, если есть нечего? Правда, в нашем распоряжении был целый вагон песка… Все знают — когда припрёт — будешь жрать что попало. Так, может, песок? Всё равно больше ничего нет. Пистолет нюхал-нюхал да и лизнул песочек широким языком. Ничего. Не помер. Кашлял долго, обслюнявился весь, короче, я пробовать не стал.

Решили силы не тратить, лежать и ждать.

Тем временем песок в вагоне просох и от тряски горка сползла к бортам и снивелировалась по одной ровной поверхности, лишив нас главного развлечения — смотреть вдаль. Теперь мы видели только края бортов, верхушки самых близких деревьев и небо. Можно было, конечно, выглянуть наружу закинув передние лапы на борта, но при трясущемся, движущемся вагоне долго так не проедешь.

Одно было хорошо в нашем движении — встречный ветер, напористо задувающий в нос, глаза и уши, имел один существенный плюс — он прогнал полчища мелких кровососов, вылазящих во второй половине дня на свой промысел и жрущих нас поедом, кусающих и впивающихся во все части тела одновременно с таким неисчерпаемым насекомьим задором, что если бы, предположим, меня сейчас обрить наголо, (что уже само по себе представляет страшную картину), то можно было бы увидеть один сплошной кровавый укус. Понятное дело, гнус одолевает и людей, но человек больше приспособлен отбиваться от него, чем собака.

Наслаждаясь отсутствием комаров и мучаясь отсутствием еды и воды, весь следующий день мы ещё вяло перегавкивались по незначительным поводам, а потом окончательно замолкли и начали, натурально, помирать.

Дальше хроника событий — совсем уж скудная, за неимением, собственно, событий. Ночью прошёл дождь. Мы очень замёрзли, но зато нам удалось вдоволь напиться методом облизывания друг друга плюс слизыванием воды, струящейся по бортам вагона. Правда, сначала Пистолет пытался подставлять раскрытую пасть непосредственно дождю, но этот способ оказался малоэффективным в плане водосбора.

Питьё несколько приободрило нас и я, чтобы окончательно не скиснуть стал рассказывать Пистолету про свою жизнь, скитания, встречи, о тётеньке с мальчиком Мишенькой, о Бирюке и Скребке. Моя болтовня оживила Пистолета и я, рассчитывая на ответную откровенность, задал давно интересующий меня вопрос:

— Скажи, дружище, а почему тебя назвали Пистолетом?

Но на это Пистолет злобно оскалился и отвернулся от меня. Всё-таки странный он. И голодать ему нельзя — мрачный он становится и замкнутый.

Потом стало хуже. Сил не осталось совсем, стук колёс выбивал дырку прямо в голове, а ветер оглушил и ослепил нас. Прошло много часов, а может быть, много дней — это стало уже абсолютно нераспознаваемо, да в общем и не так важно. Время съёжилось и собралось в одну расплывчатую точку, непрошено расположившись у меня в животе, наполнив его своими часами и днями и начав отсчитывать их в обратном, убывающем порядке. Сейчас не разум и не воля, а мой пустой желудок стал главным, играл первую скрипку, был основным определяющим, был и моим сознанием и моим бытием.

Мне снова начали сниться нехорошие сны, Сократы в чёрных банданах, неподвижно глядящие в одну точку, мальчики в арбузных беретах, протягивающие мне что-то, много Скребков, стоящих в ряд и хором поющих «And i… will always love you…» Потом появлялись изумлённо распахнутые глаза и рот Васи-путейца, он замедленно морщил лоб и не своим голосом, растягивая слова, кричал нам: «А-а, ж-жулики! Вы без меня в Москву-у-у?» Вася доставал из-за пазухи пакет с кефиром и, широко размахнувшись, кидал его в нас, но кефир до нас не долетал, а с глухим хлопком попадал в борт вагона, взрывался и стекал белой кисломолочной кляксой вниз. Мы свешивались сверху вагона, чтобы лизнуть хоть капельку кефира, но никак не могли до него дотянуться, и я, всхлипывая, просыпался. Пистолет тоже во сне всё отдавал какие-то концы, мял какие-то форштевни и орал на каких-то вахтенных. Нужно было что-то решать и менять создавшееся положение, не помирать же так бесславно на полпути.

И мы решили сойти. Нас уже не пугала тайга вокруг и не печалило, что поезд, на который мы с таким трудом взобрались, пойдёт дальше без нас. Нужно было только закинуть лапы на борт, оттолкнуться и выпрыгнуть, а там уж мы найдём, чем набить свои животы. Можно мышку поймать или хотя бы просто травку пожевать… Но тут нас ждало самое неприятное открытие сезона: выпрыгнуть из вагона — это самоубийство. Даже если поезд остановится — прыгнуть с такой высоты и не переломать себе все кости — невозможно. Вот такая западня.

Должен заметить, что такое отчаянное положение было в моей жизни впервые. Ну, может, за исключением того раза, когда я свалился, обмороженный, на утоптанную снежную дорожку, посыпанную рыжим песком. Странно, правда? И тогда песок, и сейчас песок… Но тогда я был ещё неучёным, несмышлёным юниором, ничего не знающим о жизни и ничего в ней не понимающим. Мною не было прожито ни одного дня, о котором можно было бы пожалеть, и от того сейчас ещё обидней, двигаться к намеченной цели, обрести хорошего друга и оказаться в безвыходной ловушке, не обещающей ничего, кроме смерти.

Пистолет, настроенный на прыжок, как олимпиец на рекорд, долго смотрел вниз на мелькающую щебёнчатую насыпь, всё понял и злобно прорычал:

— Ну что, блин, посмотрели океан?!!

Он зверски залаял и, словно взбесившись, последние силы решил отдать на выкапывание ямок. Он остервенело рыл поверхность, выбрасывая меж задних лап длинные песчаные брызги, он лаял и рычал, перескакивая с места на место, пока всё вокруг не покрылось, как на луне, ямками, но вся его злоба, как вода, просочилась сквозь этот песок, он обессилел и свалился рядом со мной.

— Ну что, друг Бродяга, кажется кой чего мы с тобой не продумали, — обречённо сказал Пистолет, — и сдаётся мне, что долго мы теперь не протянем.

— Время покажет, — туманно ответил я, не желая вслух признавать безвыходность положения.

— Эх, Бродяга, времени-то у нас как раз и нету. Кончается наше время… Ты тут спрашивал, почему меня Пистолетом зовут… а ведь на самом деле у меня совсем другое имя, и мой любимый хозяин никогда меня Пистолетом не называл. — Пистолет с тоской посмотрел в небо. — Ладно, расскажу тебе, а то, может, больше уже и не приведётся. А история такая...

Владислав Константинович подобрал меня возле гастронома. Я его тогда сразу заприметил. Говорят, собаки очень часто внешне похожи на своих хозяев, а тут было наоборот — он сам был очень похож на меня. Возьми одень на меня очки и поставь на задние лапы — точная копия будет, я и он. Такой же он шёл сутулый, длинный, потерянный какой-то… Понятное дело, я сразу смекнул, что он худого мне не сделает, и смело подбежал к нему вымогать. По сценарию уши сложил, позу принял, хвостом работаю подобострастно и в глаза ему заглядываю. А он остановился, смотрит на меня… и так мне вдруг его жалко стало, что я даже о методике поведения попрошайки забыл. Так и стояли мы и глядели друг на друга… Ну, про «искру» ты уже слышал, и как я понимаю, не очень-то ты согласен с этой моей теорией, но только как ты объяснишь, что он ни разу меня не ударил! Да что там! Он даже не кричал на меня, а я готов был ни есть, ни спать, а только угадывать его желания и команды. Такие отношения только в кино бывают, и то, наверное, исключительно у породистых… Кроме того, таких людей, как хозяин, я больше вообще никогда не встречал, ни до него, ни после. Он не упивался, как Петрович или остальные, он голос никогда не повышал… Он стихи читал, вот! Не могу себе представить Петровича с томиком Есенина в руках...

А по вечерам у нас был целый ритуал. Он приходил с работы, кормил и выводил меня, а потом грел воду в чайнике. Как я ждал этого момента! Он одевал свой просторный халат и садился в глубокое старое кресло под красным торшером. Закуривал, наливал себе в пузатую рюмку коньяк и окунал ноги в тазик с тёплой водой. Из чайника, укутанного в лохматое полотенце, он время от времени добавлял в тазик горячую воду, курил и читал мне стихи Блока и этого… как его… с вкусной фамилией… Сологуба!

Я с тех пор очень люблю табачный дым…

Или мы просто разговаривали, точнее он разговаривал, рассказывал мне о жизни, а я лежал у него в ногах, рядом с тёплым тазиком, и слушал. Это счастье, Бродяга! Вот это вот, лежать рядом с тёплым тазиком и слушать хозяина — это есть счастье! Тогда-то он мне и говорил про Сократа и читал ещё про каких-то, сейчас и не вспомню, и про где же вю, и про глушь вокруг, и про долгую зиму, и про какой-то счастливый билет, и про терпенье. И про эту… Все разговоры крутились вокруг неё. Вокруг его жены. Я её видел. Сначала на фотографии, а потом и так. Красивая. Только всё равно так я возненавидел эту жену! Готов был ей в морду вцепиться! Представляешь, она бросила Владислава Константиновича и ушла к какому-то бульдозеристу. Как можно променять моего хозяина, тонкого, доброго человека, ноги в тазике, на мужлана-бульдозериста?!

Хотя по-своему, по собачьи, я с натяжкой ее всё-таки понимаю: ну потекла сучка, что с неё взять? У них природа такая. Если бы хозяин был собакой, он бы тоже понял, а так...

… Пистолет так глубоко вздохнул, что втянул носом крупинки песка и чихнул.

— Короче говоря, дальше всё пошло примерно так же, как у тебя с твоим Скребком. Я частенько стал гулять один, очень переживал за Владислава Константиновича и чувствовал, что добром это не кончится. Он так горевал по этой бульдозерной красавице, по жене то есть, что я сам, бывало, выл по ночам. Чем я мог ему помочь?

И вот бегу я однажды домой. На душе помойка, гулял опять один, без хозяина, пробежался по старым маршрутам, к гастроному там, на базар сбегал, короче, настроения никакого. Забегаю в соседний двор, а мне навстречу на всех парах летит ушастая сестра, так, ничего особенного, малознакомая сучка из молодых, видел её пару раз в городе. Глаза навыкате, язык наружу… Что такое? Она, правда, молодец, пробегая мимо, всё-таки бросила мне, не останавливаясь, мол, я её не трогала, она сама испугалась, не ходи туда… Короче, бред какой-то! Я, естественно, ничего не понял, посмотрел ей вслед и побежал дальше в своём фарватере. Мне до дома оставалось пять шагов. Забегаю, значит, во двор, а там полно народу, в центре стоит маленькая плачущая девочка, а все вокруг что-то громко обсуждают. Одни говорят, бедненькую собака покусала, другие говорят, от этих собак уже спасу нету, третьи говорят, ой-ой-ой, четвёртые говорят, ай-ай-ай, всем плевать на девчонку, всем важно высказаться и кого-нибудь наказать. А тут я такой красивый бегу налегке! Все как давай на меня шикать: вон собака, укусившая девочку! Вон она! Посмотрите, какой нездоровый вид! Она, наверное, бешеная!

Вот, думаю, угораздило. Через этот двор до моего дома — рукой подать, а тут, видать, обходить придётся. Ну, стою размышляю, как избежать гнева народного и благополучно добраться до дома, а девчонка от всеобщего внимания ещё пуще слезами заливается, все меня проклинают, в общем, ситуация напряжённая. Правда, справедливости ради, должен тебе доложить, что была в толпе одна женщина, в очках, робко заметившая, мол, кажется она видела, что собака девочку не кусала, а наоборот, девочка собаку за ухо схватила, собака дёрнулась, испугалась и убежала, а девочка дёрнулась, испугалась и заплакала, так всё и было, а это совсем другая собака, та сучкой была, а этот, мол, вообще кобелёк. Внимательная женщина в очках, и, видать, в собаках разбирается, по крайней мере суку от кобеля отличает. Но её тут же затолкали, загудели: «Как же так, дитя покусано, вон, кажется, кровь на коленке, что же вы, не видите, женщина?!!»

Ой, думаю, надо валить отсюда! И только так подумал, смотрю, милиционер идёт — двор-то проходной, вот и ходят все подряд. Ну, милиционер и милиционер, мне-то что? Я, вроде, ничего плохого не сделал, следую домой, никого не трогаю, а он увидал толпу и возвестил громогласно: «Что случилось, граждане? Разберёмся!» Тут ему все наперебой: мол, так и так, вот эта собака девочку покусала, какой кошмар, это ж по городу уже не пройти… И что, ты думаешь, мы слышим в ответ? «В случае отсутствия хозяев по инструкции имею право произвести отстрел животного, представляющего угрозу населению», и лезет расстёгивать кобуру! Я смотрю на него — ёлки-палки! А милиционер-то — готовый! Фуражка на затылке, глазки блестят, амбрэ — за километр… То ли он с работы возвращался, то ли на работу, чёрт его разберёт, откуда он такой тёплый шёл, только ты ж сам понимаешь, собака пьяного за версту определит, а уж я-то на пьяных насмотрелся, не перепутаю… Эва, думаю! Этот сейчас точно отстрел произведёт! Струхнул я, конечно, будь здоров… А тут ещё какие-то личности меня стали сзади обступать, так сказать, решили окружить врага.

И тут на меня будто какое-то затмение нашло. Точнее наоборот! Озарение наступило! Такая же вспышка была, когда я впервые пароход увидел во Владивостоке, и то же самое было, когда я на буксировщик попал. В мозгу чёткий маячок просигналил, что если я этого милиционера не опережу, то невредимым мне отсюда не уйти! Сто процентов!

Я не могу тебе это объяснить, короче, меня будто сзади кто-то подтолкнул и я, вместо того чтобы сразу убежать, неожиданно для всех, и даже для себя самого, сначала подскочил к милиционеру, выхватил у него то, что он достал из кобуры, а потом уж пустился наутёк. Все сначала ахнули и расступились, секунду помолчали, а потом как заорут: «Пистолет! Пистолет! Смотрите, у него пистолет!!!» Сколько себя помню, такого внимания к моей персоне никогда не было, все на меня пальцем показывали, пока я за углом не скрылся… Необычно, но приятно, чёрт возьми!

Вот после этого случая и стали меня звать Пистолетом. Городишко-то небольшой, новость быстро разлетелась. Все обо мне узнали, и братья, и коты тоже. Вот такая слава… Ну и, конечно, почёт, уважение...

Пистолет понуро глянул на меня и что-то мне подсказало, что воспоминания о тех событиях, не смотря даже на упомянутые «почёт» и «уважение», не приносят ему никакого удовольствия. И я спросил:

— А что было дальше?

— Дальше?.. — вздохнул Пистолет. — Дальше я скрылся за углом, быстренько пробежал вдоль дома, кустами, кустами, не привлекая внимания, пробрался в свой подъезд и поскрёбся в хозяйскую дверь. Не скажу, что пистолет был очень тяжёлый, но он был железный, вонял невкусно и от него болели зубы, но я всё равно держал его в пасти, пока Владислав Константинович не отворил мне. Тогда я положил эту железку перед ним на половичок, мол, смотри хозяин, какую я тебе добычу принёс, а он посмотрел на всё это, медленно снял очки, сощурил глаза на жёлтую лампу в прихожей, и говорит: «Что, дружище, думаешь — это вариант?» Потом поднял с пола мою добычу, повертел её в руках и странно ухмыльнулся: а знаешь, говорит, ты абсолютно прав. Всё равно она больше не вернётся… И ничего уже больше не вернётся. А впереди опять длинная зима...

Он покормил меня и ушёл в свою комнату. Больше я его никогда не видел.

… Пистолет замолк и уложил морду себе на лапы.

Нам и без того было тяжко, а после его истории вообще стало тошно. Выходит, Пистолет сам подтолкнул хозяина… И отлично понимает это, бедолага.

— А какое ж всё-таки твоё настоящее имя, — спросил я у Пистолета, чтобы хоть немного отвлечь его и себя от тяжёлых мыслей. Пистолет равнодушно ответил:

— Мой первый хозяин, Петрович, назвал меня Зверобоем. Он ведь меня для охоты брал, вот и придумал охотничью кличку, хотя сам меня никогда так не называл, а звал почти всегда Сырником.

— Как-как? — не понял я.

— Сырником, — Пистолет покосился на меня, — это после того, как я у его старухи целую сковороду сырников спёр. Вку-у-усные! Она даже по этому поводу об меня швабру сломала. Прескверная была бабка, подлая, но по сырникам — поэтесса!

Пистолет замолк а в воздухе запахло сырниками. Я толком не знал, что это такое, но однокоренное слово «сыр», с которым меня познакомил когда-то Скребок, давало варианты для фантазий о возможном вкусовом букете. В животе закололо, в голове потемнело, и я завыл. А Пистолет поддержал, и мы начали выть в унисон, громче, чем ветер, задувающий нам песок в глаза и уши, громче, чем тепловоз где-то впереди, громче, чем стучали колёса. По сути дела, это было единственное занятие, что нам осталось, и мы выли почти всё время, до хрипоты, прерываясь только на сон.

По бокам проплывала тайга, мелькали какие-то светящиеся встречные поезда, проскакивали безымянные станции и полустанки, на которых мы изредка и ненадолго останавливались. Тогда ветер прекращался, и нас облепляла свирепая мошка, на которую мы уже почти не обращали внимания.

На этих коротких остановках мы уже не вылазили из насиженной ямы, вырытой в песке, и не выглядывали за борта, зная, что это всё равно ничего не даст кроме лишней потери драгоценных сил.

Мы сидели в своей западне и ждали, что будет.

Что будет?