Глава 2

— Не волнуйся, дедуля! Ты дома! — на меня улыбаясь смотрел парнишка в чёрной бандане. Стараясь казаться невозмутимым, я спокойно ответил ему:

— Я и не волнуюсь. Что может взволновать старого профессора философии, сынок? Разве личная встреча с Кантом?

Парнишка улыбнулся ещё радушнее и громко воскликнул, почти прокричал, словно был немного глуховат:

— Ого! Да ты профессор?! Не часто мне ваш брат попадается, живёте долго! Да и мало вас!

— Ты просто не знаешь, профессоров сейчас — как собак нерезаных!

— Отлично! Теперь буду в курсе… Ладно, дед. Держи свою папку. И смотри, не потеряй, а то придется потом доказывать, что был на самом деле профессором и всю жизнь людей учил, а не торговал какой-нибудь наркотой или пластиковыми минами. Это теперь твой главный документ.

Парнишка в чёрной бандане подал мне плотно запечатанную папку.

— Удачи тебе, дед! С удовольствием поговорил бы с тобой ещё, да прибывающих сегодня многовато!

Вот оно как. «Прибывающих»...

Я оказался в огромном зале, таком огромном, что не видно было стен, только дорические колонны, поддерживая невидимый потолок, уходили куда-то высоко в пелену. Хотя, может, потолка и не было вовсе. И стен тоже. Не знаю. Были люди. Много людей. Одни чинно прохаживались, другие лежали, третьи сидели. Между ними, ловко огибая колонны, деловито сновали девушки в пурпурных халатах и того же цвета колпаках, натянутых на самые глаза. Их быстрое и, на первый взгляд, «броуновское» движение диссонировало с неторопливым движением остальных присутствующих людей, но в глаза сразу бросилось другое: многие из присутствующих были с голыми спинами и неловко поддерживали свои одежды, прикрывающие только переднюю часть тела, в основном это были строгие чёрные костюмы и нарядные платья. Особенно занятно выглядели женщины, как ни в чем не бывало проносящие меж колонн свои обнаженные тылы, и было это так потешно, что когда мимо меня важно прошествовала очень крупная дама, поддерживающая на необъятной груди розовое с рюшами платье, и одновременно с голым задом, я остановился посреди всей этой красоты и захохотал. Да что там! Назовём это более подходящим словом — я просто заржал, как ржёт мерин, вспоминая те волшебные времена, когда он ещё не был мерином. И тут же ко мне подскочил приличного вида господин и, поддерживая обеими руками переднюю половину фрака, громким шёпотом спросил:

— Уважаемый, а нет ли у вас, случайно, иголки с ниткой?!

Согласитесь — забавный вопрос для такого места.

— Вы знаете, — успокаиваясь от хохота ответил я, — когда меня собирали в последний путь, никто не предполагал, что я буду заниматься тут рукоделием.

— Я так и знал! — сходу огорчился фрачный господин и задумчиво оглядел мой костюм: — Я вот только в одном никак не могу разобраться: почему так случилось, что именно я оказался в той категории людей, что ходят здесь с голым задом? А вы говорите, рукоделие… Ваши-то родственники позаботились о вас лучше, чем мои — обо мне. А ведь в завещании я никого не забыл…

— Не нужно думать плохо о своих близких, — мягко сказал я, — может быть, они просто хотели немного сэкономить. Передняя часть фрака-то у вас очень приличная.

— А-а, чёрт! — с досадой воскликнул «фрачник». — Какой сэкономить?! Они гроб за двадцать тысяч купили, перстень и часы со мной оставили, а отправили в таком костюме! А я теперь бегаю тут, как эфиоп на длинные дистанции, и нитки с иголками ищу, чтоб хоть как-то сзади прихватить!

Почему-то нервозность собеседника невидимым облачком начало окутывать и меня. Что со мной происходит? О чем мы говорим?! Почему я должен обсуждать чужие проблемы? У меня и у самого не всё в порядке! Я ведь всё-таки умер. Впрочем, как и все остальные, включая этого господина.

— Я очень сожалею, но повторяю вам: у меня нет иголок с нитками, — довольно резко сказал я, а ведь такой тон совершенно для меня не характерен. Чтобы как-то смягчить его, из вежливости я добавил совершенно нелепую в данном месте и в данном времени фразу об иголках и нитках: « А что, здесь больше негде их раздобыть?», за что и поплатился: мой собеседник раздражённо поднял брови домиком и с видом человека, в сотый раз объясняющего элементарные вещи, воскликнул:

— Дорогой мой коллега! Да если б здесь можно было хоть что-то раздобыть, я бы уже давно раздобыл себе нормальный, непохоронный фрак, длинную сигару и бутылочку бурбона! Э-эх!

Он махнул рукой и пошёл дальше искать галантерейную лавку. Со смешанным чувством улыбки и сострадания я посмотрел вслед его удаляющимся волосатым ногам, прикрытым спереди тщательно отутюженными полуштанинами, и отметил, как скорбно подрагивают в такт шагам такие же волосатые ягодицы и спина, как вдруг услышал рядом с собой скрипучий голос:

— Что? Нитку с иголкой спрашивал? Достал тут уже всех.

Ко мне подсел сухонький старичок примерно моего же возраста. Помолчав немного и хитрыми, всезнающими глазами посмотрев на меня, он блаженно промолвил, словно делясь приятной новостью:

— Вот. А меня завтра отправляют. Сегодня иду ни рассмотрение. Хотел залезть в свою папку, посмотреть, правильно ли там всё обо мне, а то запрут куда-нибудь баобабом, в глушь! Представляете, не смог открыть! А вроде обыкновенная бумага...

— И что же там должно быть написано, чтобы не стать баобабом?

— Понятно — что! Только самое хорошее, одним словом, положительная характеристика… А вы, извиняюсь, откуда будете?

— Сиэтл, штат Вашингтон, — лаконично ответил я, чтобы не создавать предпосылок к долгому разговору.

— А-а! Иностранец, значит. А я из Сибири. Усть-Илимск город, слышали?..

Почему-то этот незатейливый вопрос, заданный незнакомым мне человеком, неожиданно, словно какая-то шальная, случайная пуля, продырявил мою безмятежность, и через маленькую дырочку тонкой струйкой стало вытекать моё душевное равновесие. За свою жизнь я прочел столько книг, что ими можно было бы укомплектовать целую библиотеку в небольшом городке, я легко могу объяснить теорию возникновения Вселенной по Канту или тезисно растолковать перерождение органической культуры в цивилизацию по Шпенглеру, а вот о городе, в котором закончил свою жизнь этот человек, я даже не слышал и уже никогда не услышу. Да вовсе и не в городе этом было дело, мало ли их в той удивительной стране, где люди пьют водку и ходят в ушанках. А дело было в том, что своим косвенным вопросом сухонький старичок из Сибири вернул меня к давнишним размышлениям о целесообразности прожитой жизни… Как-то грустно сознавать, что большую часть отведённого мне времени я провел за размышлениями «о сути вещей», бытии и сознании, о сущности жизни, а сама жизнь прошла и ничего толком не принесла, не подарила, не поделилась, а сам я взять ничего не сумел. Сидел за своим старинным зелёным столом, потрошил чужие мысли, фаршировал их своими и думал, что это — очень важно и нужно. Что подвигло меня отдать предпочтение изучению философских вопросов, не имеющих лично ко мне никакого отношения? Зачем я делал это всю свою жизнь, и был ли в этом вообще хоть какой-то смысл?..

— Что же вы здесь сидите! Я везде вас ищу! — подбежав к моему соседу-сибиряку протараторила девушка в колпаке и пурпурном халате. — Вы же сейчас свою очередь пропустите!

Человек из неведомого города Усть-Илимска побелел лицом и, забыв попрощаться, посеменил за стремительным ярким колпаком. Шаркая коротенькими ножками, он удивительно быстро скрылся из виду, только где-то между колоннами пару раз мелькнула его неестественно прямая спина, словно его собственный скелет от напряжения отказался поддерживать тело, и ему вставлен был новый, но негнущийся каркас.

Его мандраж передался и мне: представляете, он сейчас встретится с Богом! А скоро это предстоит и мне… Я долго не мог успокоиться. Там, внизу, у меня бы, наверное, закололо сердце.

Отвлёк меня необычный для этого места шум. По направлению ко мне бежал молодой, густо татуированный парняга в синих джинсах и кожаной жилетке, одетой на голый, гармонично развитый торс. Он сильно оторвался от преследователей в пурпурных халатах, которые кричали:

— Гонсалес, остановитесь! Вам в другой зал! Гонсалес, стойте!

Татуированный Гонсалес затравленно огляделся по сторонам и рванул ко мне:

— Эй, старый! Дай-ка сюда свою папку на секундочку!

Я беспомощно прижал папку к груди, но этот Гонсалес был молодой и, видимо, уделяющий спорту в своей жизни не последнее внимание.

— Дай сюда папку, сказал! Тебя и без неё нормально пристроят! Все вы, благообразные, хорошо пристраиваетесь, для вас даже пересылку отдельную сделали!

Он с силой вырвал папку из моих рук:

— А кому скажешь что — убью!

Я даже растерялся:

— Позвольте, но ведь это абсурд, как вы можете меня убить? Ведь я в некотором роде уже...

Гонсалес криво ухмыльнулся и быстро засунул мою папку себе за спину, под жилетку. Подняв руки вверх, как сдаются в плен, он развернулся и, широко улыбаясь, пошел навстречу преследовавшей его группе:

— Чего вы так разволновались-то все! Уже и трусцой пробежаться нельзя? Этак я с вами совсем форму потеряю!

Гонсалеса плотно обступили яркие халаты и очень быстро, чуть не бегом, повели прочь.

— Постойте! Ведь у него моя папка!

Никого не интересовала моя папка. Их интересовало догнать нарушителя, и они его догнали. Вопросы есть?

Я побежал было за ними, но куда там, с моими ногами. Его увели так быстро, как увели бы больного бубонной чумой из детского садика, а я в смятении глядел как они исчезают вдали.

Я был в шоке от того, что со мной произошло. Я был в шоке от того, что это вообще произошло. Я попытался рассказать всё… не знаю как их назвать… представителям администрации. Девушка в пурпурном терпеливо выслушала меня и покачала головой:

— То, что вы рассказали — чрезвычайно интересно, но здесь такого произойти не может. Рекомендую вам не прятать вашу папку, иначе я вынуждена буду применить санкции.

Я опешил:

— Какие санкции?!!! Меня ограбили, можно сказать, у всех на глазах! Что тут у вас происходит?!

— Вы упорствуете, — с сожалением сказала она. — Ну что ж, следуйте за мной.

Мы шли недолго, но очень быстро, и я еле поспевал за девушкой в красном. Открыв какие-то двери, моя провожатая сказала: «Ещё один» и я оказался в большом помещении, напоминавшем тёмный спортзал школы в рабочем квартале. В полумраке находилось множество неподвижно стоящих людей. При таком количестве народу странно было почувствовать пугающую, пронзительную, абсолютную тишину. Я хотел произнести какие-то слова приветствия и подумал, что мой голос в этой тишине прозвучит оглушительным раскатом, но какая-то мощная сила не позволила мне произнести ни слова и заставила неподвижно смотреть в пол. Я слился со всеми остальными рядом стоящими. Тёмная масса людей, неподвижная, плотная, голова к голове, пополнялась новыми и новыми составляющими шеренг и рядов, понуро глядящих в пол. Параллельно, сухими пистолетными выстрелами раздавался чёткий голос, через равные, короткие паузы называющий фамилии. Это был непрерывный круговорот, безмолвный, без единого шороха. Одни уходили, другие приходили...

Сколько я там пробыл, я не знаю. Как определить время, если солнце над тобой не всходит и не заходит? Может быть, прошёл месяц, а может, и год. Но когда в веренице других фамилий прозвучала моя, реакция была моментальной, будто я точно знал, что позвать меня должны именно сейчас. Я вошёл в некое подобие небольшого кабинета, в котором за маленьким столом сидел мужчина лет тридцати семи. Он устало посмотрел на меня и, протянув руку, сказал:

— Папку с вашим делом, пожалуйста.

Я тысячу раз думал о том, что отвечу на это, но всё равно растерялся от волнения:

— Видите ли, я её потерял… То есть, у меня её отобрали...

— Так, ясно. Следующий!

— Позвольте, что значит — следующий?! Подождите! Ведь всё это можно выяснить. Это чудовищное недоразумение… И потом… Я думал, что здесь люди говорят… говорят с Богом...

Лицо мужчины исказилось, оно сморщилось в переносице и он выдохнул:

— С ке-е-м?! С Богом?!!! А что вы такого сделали, чтобы вам с Богом разговаривать?!

Кровь прилила к моей голове и пугающая, абсолютная тишина вновь повисла надо мной, словно подвешенная на жестких, нескончаемых нитях. Я, изучивший ораторское искусство античных римлян и эллинов, читающий шестичасовые лекции об антагонизмах детерминизма и индетерминизма, прославившийся среди коллег виртуозным умением молниеносно находить ответ на любой, самый каверзный вопрос самого бойкого студента, я в ужасе понял, что не знаю, как ответить на это. «Что вы такого сделали, чтобы вам с Богом разговаривать?» А как бы ответили вы на этот, элементарный по сути своей вопрос? Что вы не убийца, не насильник и не вор? И по воскресеньям ходили в храм?

— Дело в том, что я всю жизнь… Я изучал науки, и...

— Так дайте мне вашу папку! Мы всё сверим, и всё встанет на свои места. И мне спокойнее будет.

Пытаясь быть убедительным, я сказал:

— Человека, укравшего мою папку, зовут Гонсалес. В этом инциденте можно легко разобраться…

— Послушайте! — перебил меня хозяин маленького кабинета, — мы не имеем возможности со всеми разбираться! Посмотрите, что творится в Африке, я уже не говорю про Китай. Там, между прочим, люди тоже не только рождаются. Прибывающие поступают каждую секунду. Пятьдесят процентов из них намеренно избавляются от своих папок, зная, что информация в них негативная. Они ошибочно полагают, что начнут с чистого листа. Может быть, с вами произошла досадная ошибка. Я этого не знаю. Считайте, что вам просто не повезло, — он с раздражением договорил заученный тысячными повторениями текст: — Извините, я на вас и так потратил лишнее время. Следующий!..

Вот и всё.

Вы когда-нибудь летели на самолёте в плотных облаках? Вокруг ничего не видно, кроме белой пелены. Я летел в такой пелене, моя память стиралась об неё, как сажа на закопчённом котелке стирается о жёлтый песок. А потом всё погасло.