Глава 23

Привокзальная площадь была как покинутая мною река под Усть-Илимском. Она кипела и бурлила. Всюду перемещались люди, отягощенные сумками, чемоданами, баулами, пакетами, рюкзаками. Между ними сновали встречающие, провожающие, зеваки, мальчишки, всё вокруг двигалось и рябило в глазах. Отовсюду тянуло ароматами пирожков, жареных семечек и всякого такого прочего, что сливалось для меня в один назойливый запах еды. Семечницы, цветочницы, лоточницы, газетчицы монотонно галдели одним общим хором и я долго не мог к этому привыкнуть. Окружающие почти не обращали на меня внимания и я, пользуясь этим, устремился к единственному более-менее спокойному пятачку, куда все подходили и остановившись смотрели куда-то вверх.

Я пристроился с краю, чуть позади молодого человека, отчаянно затягивающегося сигаретой, и попробовал проследить взглядом — куда это все смотрят, но сквозь частокол спин и ног, естественно, ничего не смог разобрать. Парень с сигаретой, уходя, чуть не наступил мне на лапу, и я поменял дислокацию, нагло сместившись в центр народоскопления и примостившись между бабушкой с клунками и группой громко голосящих ребят, сидящих верхом на рюкзаках. С этого места мне открылось большое табло, на котором время от времени гасли старые и зажигались новые надписи. Я уже говорил вам когда-то, что собаки читать не умеют. Даже очень умные, к которым я, безусловно, отношу и себя. Можно таращиться в книжку два часа и не найти для неё никакого другого применения, кроме как погрызть, но то, что на этом табло написаны какие-то нужные для меня слова, — я откуда-то догадался сразу. Я навострил свои покалеченные природой уши и стал прислушиваться к разговорам, незаметно разглядывая людей, скашивая для этого глаза, чтобы не крутить головой и не привлекать к себе внимания. Я жаждал услышать слово «Владивосток». Таков был мой план. Постараться вычислить кого-нибудь направляющегося во Владивосток, проследить за ним, выяснить, в какой поезд он сядет, и попытаться проникнуть вместе с ним. Если же это будет невозможно, то по крайней мере обнюхать этот поезд, чтобы потом вычислить его где-нибудь на запасных путях, ведь по аналогии с песочным поездом должен же он где-то «отстаиваться». Если же и это не поможет, тогда не знаю… Нужно будет ещё что-нибудь придумать, во всяком случае сейчас надо действовать в этом направлении.

Я полчаса просидел в толпе под табло, но никакого толку от этого не было. Все подходили, молча глядели вверх и, молча подхватив свои вещи, уходили. Только один дяденька близоруко прищурившись перехватил небольшой чемоданчик из левой руки в правую и изучающе протянул: «Та-ак. Чита-а. Ага-а…» И тоже ушел. Всех уходящих и подходящих к табло я подслушать, конечно, не мог, а потом и вовсе отвлёкся на близ сидящего паренька, а точнее на его сметанник, который он задумчиво уплетал. Я, потихоньку перебирая лапами, что называется, «на когтях», подобрался к нему со спины на максимально близкое расстояние и вытянул шею в сторону волшебно пахнущего сметанника, но увидев, что замечен, вернул свою шею в исходное положение и деловито упёрся взглядом в табло, мол, я здесь по делу, меня ваши сметанники не интересуют. Паренек мой маневр разгадал и, поперхнувшись, со смехом обратился к своим товарищам, сидящим на рюкзаках, не замолкая галдящим и не переставая над чем-то смеющимся:

— Товарищи! Обратите внимание на этого, не побоюсь такого слова, кобеля! Он на мой перекусон посягает на самом деле!

Вместе с его друзьями вся остальная толпа перевела взгляд с табло прямо на меня. Я вжал голову в туловище, напрягся, но стоически продолжал глядеть наверх.

— Макар, гляди! Он, по ходу, расписание поездов изучает! — захохотали друзья Макара, — наверное, встречает кого-то на самом деле!

— Дай ты ему кусочек, Макар, а то я тебя любить перестану, — прыснула одна из девушек.

Паренек медово улыбнулся и сказал:

— Ну, если вопрос ставится как бы таким ребром, то я готов, радость моя, разориться на хот-дог для этого животного!

— Ну всё, Танечка, попала ты! — загалдели остальные. — Макар вместо кусочка целый хот-дог проставляет, так что теперь ты его должна будешь до смерти любить!

— Не знаю — как там до смерти, но по крайней мере, этот поход ты должна посвятить мне, — игриво закатывая глаза поддержал шутников Макар, — пойду снабжать животную хот-догом, пока ты не передумала. А ты никуда не уходи, — строго сказал он мне, — ты сейчас за мою личную жизнь отвечаешь на самом деле!

Слово «хот-дог» мне не понравилось. Где-то глубоко в моем мозгу оно сразу трансформировалось в «горячую собаку», а это могло означать, что сейчас мне предложат заняться каннибализмом. Неужели я опять попал туда, где едят собак?!

Наметив себе пути отхода, я рассудил так: посмотрим, что он принесет, а убежать никогда не поздно.

Горячая собака оказалась сосиской и булкой в сборе. Я выковырял сосиску из булки и, обнюхав её, не почуял никакого подвоха. Можно сказать, обыкновенная сосиска, если конечно, не брать в расчет тот неоспоримый факт, что в моей жизни любая сосиска — необыкновенная.

— Смотри ты, ещё нюхает, — съехидничал кто-то из компании.

— Ничего, ничего. Кушай, мой ушастый сват, — продолжал веселить друзей Макар, — дай Бог тебе здоровья. Может тебе, еще беляшик принести?

Я с готовностью завилял хвостом, дескать, неси конечно, чего спрашиваешь? Но тут вмешалась Танечка:

— Ты, Макар, не иначе из меня хочешь рабыню сделать?! Ни на какие беляши мы не договаривались!

— Беляшик — вне конкурса, — усмехнулся паренек, — от независимого спонсора.

— Слушайте, а давайте его с собой возьмём, — сказал тот, что тренькал на гитаре, — пёс — прикольный, к тому же уже накормленный. Будет нам это… След искать.

Все загалдели: «Давай возьмём! Давай возьмём! А ночью будет палатки охранять!»…

«Ну, во-первых, чтобы я накормленным стал — одним хот-догом не обойтись, — подумал я, прикончив сосиску и обкусывая пропитавшуюся кетчупом серединку булочки, — а во-вторых, судя по всему, нам с вами не по пути. Я должен в порту нужный пароход искать, а не палатки ваши в лесу охранять».

Тут гитарист посмотрел на табло и поднялся:

— А вот и наш. На пятый приходит…

Все начали цеплять себе за спины рюкзаки, а Макар посмотрел на меня:

— Ну что, собака! Поедешь с нами? Мы тебя тушёнкой будем кормить, полный пансион гарантирую. Ну… или полупансион, — подытожил он.

Я открытым взглядом посмотрел этому Макару прямо в глаза и уселся на тротуар.

— Ладно, погнали, — сказал один из туристов, — а то сейчас точно увяжется за нами, потом жалко будет. Его всё равно никто в паровоз не пустит.

— Не очень-то он и хотел с нами ехать, — заметила Танечка, — говорю же — встречает кого-то.

Все опять засмеялись и, подхватив поклажу, пошли прочь.

«А беляшик-то зажал», — подумал я с грустью и огляделся. Эпизод с хот-догом привлёк ко мне всеобщее внимание, и хоть многие поглядывали на меня вполне миролюбиво, я решил где-нибудь затаиться. Не привык я все-таки к такому обилию народа вокруг себя.

Не переставая прислушиваться к разговорам, но так и не услышав нигде ключевого слова, я побежал прочь, но, минуя лоточницу, ударился об стену густого аромата. Вот они, беляшики! Я остановился, осторожно потянулся к эпицентру запаха, но румяная чернобровая женщина в белом, не очень свежем фартуке сочла мое месторасположение угрожающим и прикрикнула: «А-ну! Иди отсюдова, болезный!»

Так. Здесь ловить нечего.

Я двинулся дальше и подбежал к газетчице. Та жалостливо посмотрела на меня:

— Что, нанюхался пирожков? — и крикнула лоточнице: — Люська! Дай ты собаке пирожка! Или чебурека какого…

— Ты платишь — я даю, — ответила чернобровая Люська.

— Я еще не наторговала… Меняю чебурек на газету!

— На кой мне твоя газета? — сказала Люська и под нос себе добавила: — Ишь, хитрованка, сколько газета стоит, а сколько чебурек…

Я покрутился возле них немного, не дождался ни пирожка, ни чебурека и побежал искать себе укромное прохладное местечко. Хотел сразу рвануть через дорогу, но только выбежал — сразу загудели пронзительные сигналы, раздался скрежет тормозов и я, поджав хвост, отчаянно бросился обратно на спасительный тротуар.

Вроде пронесло!

Я долго не решался на второй заход, пристроившись на бордюре, тщетно пытался найти брешь в движущемся потоке автомобилей, и в конце концов окончательно растерявшись от обилия передвижений, за которыми моя голова никак не успевала повернуться, уставился вытаращенными глазами в асфальт, судорожно слушая, как снуют туда-сюда разноцветные машины. Наконец убедившись, что не смогу перебежать здесь дорогу без риска для жизни, я отбежал в сторону и начал терпеливо наблюдать. Наблюдал до тех пор, пока не понял — как оказывается всё просто придумано! Тогда я подбежал к трём разноцветным фонарям, висящим на столбе, и вместе со всеми, выдержав небольшую паузу, перебежал на другую сторону. Люди, заметившие меня, заулыбались, а один усатый даже сказал:

— Гляди ж ты, башка-то варит!

«Ха-ха, дядя! — подумал я. — Варит — не то слово!» и побежал к небольшому рынку, манящему терпким шашлычным дымком.

Однако на рынке сплошь и рядом мелькали чернобровые узкоглазые лица и я, как старый опытный боец, не стал соваться в самое пекло, а посеменил дальше, вперёд, вдоль бульвара, прижимая уши и подпрыгивая от неожиданно проезжающих мимо шумных трамваев. Мимоходом я заглядывал в урны, предусмотрительно размещённые каким-то добрым человеком возле каждой скамейки, и даже в одну бесцеремонно залез, под неодобрительные взгляды прохожих выудив из неё промасленную салфетку, изумительно пахнущую и приятную на вкус. Тут же нашлись и подходящие кусты, аккуратно подстриженные, но достаточные, чтобы за ними спрятаться. Там я и прикорнул, забылся тревожным полусном, и привиделась мне ровная дорога, по которой кружится и шуршит жёлто-красная опавшая листва, как я бегу по той дороге беззаботно и легко, лишь только откуда-то сзади настигает меня неприятный, абсолютно неприемлемый скрип. От этого скрипа я очнулся, вскочил и автоматически отпрыгнул в сторону, но рядом никого не оказалось. Тогда я высунул морду из кустов и увидел, в чем дело. Мимо меня по дорожке шел лохматый бородатый мужик и волок за собой утлую тележку. Эта тележка скрипела на всю округу, более того, она весело дребезжала и позвякивала на стыках тротуарной плитки. От мужика исходил мощный, многосоставной запах, тяжёлым шлейфом движущийся за и далеко перед ним. Меня этот запах очень заинтересовал и я высунулся ещё немного. Мужик по-хозяйски заглянул в давешнюю урну и тут заметил меня, торчащего вперёд ушами из кустов.

— Ёптель, братуха! А ты здесь откуда? — хрипло воскликнул он, тут же порылся в своей тележке и достал черный шуршащий пакетик с какой-то снедью. Выудив из него кусок бэушного шашлыка, он бросил его передо мной и с удовлетворением проследил, как шашлык исчез в моей пасти. Тогда мужик засвистел мне: «Фьють-фьють!» и, помахивая черным пакетиком, сказал:

— Пойдем, братуха, со мной. У меня еще жрачка есть…

Естественно, я пошел. Сначала на некотором отдалении, а потом рядом. Мужик время от времени доставал что-нибудь из своего волшебного мешочка и бросал мне, пока я не рискнул взять у него очередной гостинец прямо из рук. Тогда он робко, с резонной опаской потянулся ко мне, а я, не прочь быть приласканным, всё же наморщил нос и на всякий случай показал зубы, по привычке ожидая подвоха. Мужик не испугался, но и фамильярно трепать по ушам тоже не стал, а осторожно погладил меня по голове. Я спрятал зубы и с удовольствием подставился для почёса. Последний раз (если не брать в расчёт мимолетную благодетельницу из автобуса), меня гладил тысячу лет назад путеец Вася, а до него — я уже и не вспомню, пожалуй Скребок что ли… Но это было вообще в другой жизни.

Мужик поскрёб меня красными сбитыми пальцами с мутными черными полосками ногтей и сказал:

— Ну вот и подружились. Айда сначала по точкам, а потом домой пойдем.

«Ну, по точкам — так по точкам, — подумал я, — а вот домой — это вряд ли. У меня свой дом есть. С другой стороны, пока я не отыскал возможность двигаться к намеченной цели — жить-то где-то нужно, так лучше у этого мужика, чем не поймешь где».

Вместе мы, наверное, представляли собой довольно живописную картину, выбивающуюся из общей панорамы. Все почему-то шарахались от нас, отворачивали взгляды, смотрели искоса, сморщив носы. Меня это устраивало, ведь всё пристальное внимание окружающих, хоть и старательно скрываемое почти всеми, за исключением лишь немногих, было обращено прежде всего на моего спутника, передвигающегося в облаке своего запаха, а уж во вторую очередь на меня. Я находился, так сказать, в его тени, и это в нашем неожиданно возникшем альянсе мне нравилось больше всего. Скрипела тележка, люди старательно обходили нас и даже милиционеры озабоченно отворачивались в противоположную сторону, чтоб не дай бог нас не заметить, а это уже, согласитесь, большой плюс в моей жизни, всё плохое в которой происходило как раз из-за излишнего внимания. Этот мужик, наверное, колдун какой-то, раз я иду вместе с ним словно в шапке-невидимке! Этот мужик мне подходит!

Несколько дней я таскался за вонючим мужиком. Ночевали на реке под перевёрнутыми лодками, а днем слонялись по городу под мерный скрип дребезжащей тележки и невнятные бормотания прохожих, с отвращением глядящих нам вслед.

Я быстро научился искать бутылки, смекнув, что это очень интересует моего… как бы получше его назвать… Новым хозяином — язык не поворачивается, назову его просто — спутником, или лучше — Бутылкиным, это будет в самую точку. Бутылкин хвалил меня за найденные бутылки, уж простите мне это каламбур, и периодически вознаграждал меня чем-нибудь. Впервые за долгое время я немного отъелся, точнее — не отъелся, а постоянно имел кусок в животе, чем был очень доволен. Когда мы были недалеко от вокзала, я ненадолго убегал от Бутылкина и сидел под табло, слушая чужие разговоры в надежде услышать пароль «Владивосток». Но всё безрезультатно. Наверное, не тех слушал или не везло. Несколько раз мне встречалось созвучное слово — «Владик», но я счёл, что это просто к кому-то обращаются по имени, хотя ещё долго потом крутил головой в сторону, откуда это донеслось. Потом я находил Бутылкина, что было сделать абсолютно не сложно, зная его маршруты и используя ароматный шлейф, остающийся в воздухе плотной стеной, который не мог толком разогнать ни один ветер. Потом мы шли дальше, от «точки» к «точке», от скамейки к скамейке, от кафешки к кафешке. Пыхтящая от жары собака и потный, понурый мужик, как бурлак тянущий в скрипящей тележке свою поклажу.

Бутылкин был сильный. Мы неутомимо бродили весь день по городу, только изредка останавливаясь для того, чтобы дождаться, когда кто-нибудь на скамейке допьёт своё пиво. Бутылкин тактично ожидал поодаль, а я ложился у его ног. Не смотря на это, угрюмый взгляд Бутылкина, а скорее всего его отнюдь не тактичный шлейф, мешали пьющим спокойно сидеть, и они либо уходили, либо суетливо дохлёбывали своё пиво, а зачастую оскалившись, как это делают мои сородичи, гавкали на мужика: «Вали отсюда, бомжара…» Во всех трёх случаях мы с Бутылкиным уходили, с бутылкой или без нее.

Несколько раз мы натыкались на родственную стену запаха, и тогда Бутылкин нехотя разговаривал с другими бородатыми несвежими людьми. Суть этих разговоров сводилась, как правило, к одному: мы не имеем права здесь ходить, это не наша территория. Да сколько можно?! Я слышу эти разговоры уже целую жизнь! Не знаю как Бутылкин, а я, конечно, понимаю, что это не моя территория, но сейчас для меня это абсолютно не важно. Захочу — и будет моя! Ясно?! Я стоял и незаметно скалил зубы на незнакомых бородачей, а Бутылкин, независимо от меня, относился к ситуации точно так же:

— А мне ппохрену, чья это территория, ппонял?! — говорил он, выставляя разведенные козой пальцы в морды собеседникам. — Отдыхай, моя черешня!..

Дальше слов как правило не заходило. Бутылкин был высок ростом, широк в кости и имел здоровенные ручищи-кулачищи. Спорщики скрипели гнилыми зубами, на манер нашей тележки, и только уходя, вместо прощания негромко говорили:

— Ну смотри, ещё раз здесь увидим…

На что Бутылкин раздвигал в нехорошей ухмылке свой страшный волосатый рот, пылающее от солнца и вечерних возлияний лицо прищуривалось, и он хрипло спрашивал:

— И что будет?..

На этом расходились.

Бутылкин опять неутомимо шагал по дорожкам и тротуарам и смотрел вниз по сторонам. Он вообще никогда не смотрел вверх, по крайней мере выше ног прохожих. То ли это была привычка не пропустить свою стеклянную добычу, то ли ещё что — я не знаю, и только вечерами, когда мы уходили далеко вдоль реки, он садился в защелкнутую на цепь лодку, кормой лежащую в воде, и подолгу смотрел вверх, в небо. Прихлёбывая из высокой бутылки жёлтого вонючего вина, он говорил: «Небушко…» и вполголоса на что-то матерился. Если Бутылкин не сильно раскачивал лодку — я садился рядом с ним и слушал волну. Или лежал на теплом песке рядом с лодкой и под хлюпанье воды, поскуливая, дремал, мучительно окунаясь в печальные видения, печальные своим неблагополучным концом: под такие же ласковые шлепки волн мы мечтали с Пистолетом, беззаботно скакали по берегу, трескали рыбу, гавкали на птиц… Всё-таки это было хорошее время, и я скулил и бежал в полудрёме, пытаясь ухватить ускользающего, полупрозрачного Пистолета за лохматую холку, а он не давался и насмешливо рычал: «Тайга-а! Это, друг Бродяга, тайга-а-а…» Мужик Бутылкин прикрикивал на меня: «Хорош скулить, засранчик! Кому счас легко? Я ж не скулю!» Я вставал, топтался на месте вокруг себя и снова укладывался.

Так прошло ещё несколько дней, и ещё, и ещё, и ещё. Мне уже приветливо подмигивала лоточница Люська, и даже иной раз мне перепадал один-другой чебурек; семечница баба Шура старыми, узловатыми, но бойкими пальцами привычно разлохмачивала мою растительность за ушами; лукавая газетчица, издалека увидев меня, по старой дружбе опять начинала менять газету на чебурек; а я безрезультатно, и скорее уже автоматически, прислушивался к разговорам и бессмысленно пялился на табло. Как же мне быть? Я же отличаю кость от сосиски! Как мне различить, что написано на этом осточертевшем табло?

Я бегал к поездам и рыскал между ними, но каждый вечер возвращался к реке вместе с Бутылкиным. Тот пил своё жёлтое вино, а я думал о том, что так может продолжаться вечно.

Всё произошло очень быстро и неожиданно. Мы понуро шагали по направлению к набережной, в очередной, наверное сотый раз, взашей отогнанные от кафе «Утёс». Чёрт его знает, что нужно было каждый раз Бутылкину в этом «Утёсе»? Пустых бутылок в его окрестностях почти никогда не было, зато молодые здоровые парни в белых рубашках, ростом даже выше, чем сам Бутылкин, издалека всегда орали ему: «Что ты опять сюда прёшься, козлина!» и ещё орали, что если он подойдет ближе двадцати метров — ему «капец». Наверное, только чувство омерзения, не дававшее белорубашечным парням запачкать свои руки и ноги об Бутылкина, спасали его от неминуемых пинков и побоев.

Вот и в этот раз мы развернулись и шли обратно, как вдруг, слева, издалека, от небольшого памятника, раздался невнятный, гнусавый возглас. Бутылкин, по своему обыкновению не реагируя на внешние раздражители, даже не обернулся, а продолжал свой путь, опустив голову вниз и исподлобья обшаривая взглядом свои узкие радиусы видимости. Возглас повторился, и я на всякий случай оглянулся в сторону памятника: мало ли что? За нами, чуть прихрамывая, бежал тщедушный мужичок, своими старыми, стоптанными донельзя кроссовками издавая чавкающие, резиновые звуки. Он вроде бы и бежал, а как будто всё равно оставался на одном месте — так нелеп и малоэффективен был его бег. Словно старая раскладушка был этот мужичок, и я думаю, если бы Бутылкин не остановился, он бы никогда в жизни нас не догнал. Эти тридцать метров бега дались ему так тяжело, что увидев как мы остановились, он тут же перешел на шаг, а доковыляв до нас, ухватился за правый бок и тяжело выдохнул:

— Как хорошо, Алексей, что пересеклись наши дороги…

Бутылкин равнодушно посмотрел на него и сказал то же самое, что сказал когда-то мне:

— Ёптель, академик, а ты здесь откуда?

— Я-то? — с бульканьем в горле переспросил мужичок и не переставая страдальчески держаться одной рукою за правый бок, другой поскрёб свою чёрную, клочковатую бороденку. — Я памятник Муравьеву-Амурскому смотрел, так сказать, monumentum aere perennius*… хотя он, кажется, не из меди сделан. Вот, решил воздать…

Бутылкин поморщился от услышанного и сказал:

— Ха! Из меди… Из меди его бы на следующий день спилиздили.

Видимо, не желая больше разговаривать с этим «академиком», Бутылкин зашагал дальше и вместо слов прощания бросил:

— Ну ты, блин, всё-таки чуди-ило! Памятник припёрся смотреть, долбак…

Однако мужичок пошёл за нами и, очень часто моргая, поминутно косился на меня. Кроме того, он скороговоркой начал излагать, как он здесь оказался, почему и зачем, словно боялся, что его сейчас перебьют и он не успеет рассказать обо всём до конца:

— Я не памятник… Я по делу. Видите ли, Алексей, дело в том, что со мной произошла неприятность… Мои очки разбили… разбились… Я хотел… я ходил в оптику поменять линзы… При всём при том, что мои диоптрии — совершенно не дефицит. Если бы ты мог представить, какое меня ждало разочарование! Мне отказали! Они не захотели мне вставить новые линзы! За мои же деньги! Но ведь это же нонсенс, Алексей! Это же совершеннейший нонсенс!

Мужичок достал из кармана пиджака разбитые очки в толстой оправе с резиночкой вместо дужек и приладил их на свою голову. Обе линзы находились на месте, но были треснуты в нескольких местах и мужичок смотрел сквозь них, как птица покручивая головой, для смены ракурса. Бутылкин, сморщившись, посмотрел на его лицо и ни слова не говоря прибавил шагу. Мужичок моментально начал задыхаться и стараясь не отставать, изредка переходил на бег. Он забегал к Бутылкину справа, потом отставал, вприпрыжку забегал слева, опять отставал, догонял и при этом не умолкал ни на секунду.

— Я им говорю: «У меня деньги есть», а они меня выпроваживают. И самое унизительное — в такой грубой форме, так sans gene**! Я, разумеется, могу понимать их мотивы, всё-таки мы, так сказать, — хоумлессы, но я же не милостыню прошу, а напротив, за свои деньги не могу получить необходимый мне жизненный минимум! Что же это такое творится вокруг нас, Алексей?

Бутылкин остановился и, не выпуская тележку из правой руки, левой рукой схватил «академика» за плечо, причём собственно плеча он там не нашёл, а смял в кулаке толстый ватин не по сезону одетого пиджака:

— Слушай сюда, академик! У меня от тебя счас башка треснет! Так лучше я тебя по башке тресну, чтоб не мучиться. Иди куда шёл!

Невесомое тело «академика» заколыхалось где-то в недрах зимнего безразмерного пиджака, а потрескавшиеся, бывшие когда-то белыми кроссовки жалостно чавкнули.

Бутылкин брезгливо посмотрел на зажмурившегося, обмякшего «академика», отпустил его плечо, в сердцах плюнул и пошёл далше. «Академик», часто моргая, стянул с носа очки, так что они повисли на резиночке под бородой, и остался стоять, однако потом, почти всё время я слышал за нами его чавкающие шаги. Он то отставал, то нагонял нас, постоянно держась на расстоянии, и даже пытался неуклюже маскироваться, забегать за углы, прятаться за деревьями и столбами, что меня приятно развлекало, как будто он играл со мною в прятки. Если бы Бутылкин проследил взглядом, куда я постоянно озираюсь, он бы сразу вычислил назойливого мужичка, но Бутылкин смотрел в землю и отвлекался только на пустые бутылки. Только вечером, когда мы уже подходили к месту наших ночёвок, «академик» приблизился и робко окликнул Бутылкина:

— Алексей, я должен тебе что-то сказать. Это очень важно.

— А чтоб тебя… — выругался Бутылкин. — Что ты пристал ко мне, как… как… — он обвел взглядом окружающее пространство, видимо для того, чтобы найти что-то такое, что бы подсказало ему нужный эпитет, — как…

— Как банный лист, — вежливо подсказал ему мужичок и тут же подобострастно затараторил: — А сейчас бы нам в баньку — замечательно, с веничком, великолеп…

Но осёкся: Бутылкин опять схватил его за плечо. Тогда «академик», понизив голос и чуть наклонившись к уху Бутылкина, словно о сокровенной тайне, известной только им двоим, многозначительно проговорил:

— Вас ищет Светлана!

На одутловатом лице Бутылкина ничего не изменилось, но «академика» он отпустил, и как бы приглашая за собой, заговорил на ходу:

— Светка-то? — он ухмыльнулся. — Пусть поищет, коза валдайская! Хреново ей было? Пусть теперь без мужика поживёт!

«Академик» поплёлся рядом и доверительно заговорил:

— Видите ли, Алексей. Ситуация не так однозначна, как может показаться на первый взгляд. Всё очень переменилось с вашим… с твоим уходом. Признаться, лично моё положение стало совершенно невыносимым, нестерпимым… Всему виной Николай… Его поведение…

Тут «академик» стушевался и, покашливая, посмотрел на Бутылкина, но тот по-прежнему молча смотрел в землю.

Как раз подошли к лодке, под которой ночевали, и я зашёл в воду, чтобы напиться. Бутылкин тем временем распорядился разжигать огонь и прибившийся к нам очкастый мужичок пошёл искать палки для костра. Потом долго и неумело разжигал его, что-то бормоча и раздувая немногочисленные искры, приблизив надутый рот почти вплотную к только что возникшим, неокрепшим уголькам.

Пламя разгорелось вопреки его действиям и благодаря сухой погоде. С реки потянуло вечерней прохладой, сумерки закрасили серым, сделали невидимой даль и мы уселись вокруг костра, наслаждаясь запахом дыма и тем, как он помогает бороться с комарами и прочими кровососами.

— У тебя есть что? — пробасил Бутылкин и, услышав не удивившее его «нет», достал из тележки заветный чёрный пакетик и две бутылки жёлтого вина. Он бросил один кусок мне, другой — «академику», а сам, нанизав что-то на длинный прут, начал крутить это над огнем.

— Бутылку тебе бросать не буду — ещё не словишь… Хочешь жахнуть — подойди и возьми.

«Академик» с неожиданной для него прытью очутился возле, схватил бутылку, зубами скрутил флажок пробки и без всяких предварительных слов сделал пять быстрых, ненасытных глотков. После этого он сел, пробормотал: «Благодарю, благодарю. Я… благодарю», и уставился на огонь. При свете костра он стал каким-то непохожим на себя самого: длинные черные волосы сплелись и слились с клочковатой бородкой, придав ей законченный и даже благородный вид, сжатые плотно губы — словно бы выдавали твёрдость характера и чёткость и остроту мысли, а глаза… В его чёрных глазах отражением костра заплясали демонические всполохи, выдающие коварные, глубоко спрятанные мысли, что он ещё всем отомстит, ещё все услышат о нём, ещё все содрогнутся… На какое-то мгновение перед нами у самого огня присел совершенно другой человек, а потом кашлянул, часто заморгал глазами и испарился.

— Ну, я слушаю дальше, — сказал Бутылкин, сделав большой глоток жёлтого вина, — я так меркую — Колюня быковать начал? Небось это он тебе стекла побил? А?

— Да, это он, — потупился «академик».

— А я тебе что всегда говорил?! По-людски разговаривать надо! Как все! Ботало ты очкатое…

— Да, да! Язык мой — враг мой, я знаю. Только ведь суть не в этом…

— Только не рассказывай мне, где ссуть, — перебил его Бутылкин и, задрав голову, тремя затяжными глотками отпил чуть не половину бутылки, — ты мне — новости. Что, да как…

Мужичок приложился тоже и, справедливо говоря, захмелев еще после первого подхода, сейчас вообще заметно опьянел, начал всё чаще сбиваться на «вы» и говорить какими-то непонятными словами, так раздражающими Бутылкина. Что самое интересное, почти все его слова были мне откуда-то знакомы и я с интересом слушал бородатенького очкарика.

— Ну что ж, — начал «академик», отхлебнув ещё немного, ­— новости довольно разнообразные, хотя преимущественно из личной жизни…

— Меня твоя личная жизнь не интересует.

— Ну что вы! — укоризненно вздохнул «академик». — Какая у меня личная жизнь? Иллюзия, мрак… Я о наших общих знакомых, и начну с грустного: Володя ушёл…

— Куда ушёл? — переспросил, затягиваясь сигаретой, Бутылкин.

— Я имел в виду — он умер, — заморгал глазами «академик».

— Вован?! — пьяно промычал Бутылкин недоуменно вращая глазными яблоками. — Да говори ты толком!

— Я же абсолютно ясно выражаюсь, просто, выражаюсь, так сказать, sensu allegorico***…

— Да ни хрена ты не выражаешься! — опять перебил мужичка Бутылкин. — Что, Вован помер?!!

— Ну да, — подтвердил «академик» и вытянул вверх указательный палец: — Такова селява…

Бутылкин наконец понял, о чем ему говорит «академик» и, впав в короткое оцепенение, неподвижно глядя на огонь, выдал длинную, матерную руладу, смысл которой сводился к несправедливости, обманности и быстротечности жизни.

— Не чокаясь! — сказал он с присущей пьяным людям комичной тоской и вставив горлышко бутылки в отверстие в своей бороде, залпом допил содержимое. — Где закопали?

— В роще за ручьем, — мечтательно ответил «академик», — там птицы, птицы…

Он закурил помятую сигаретку, с удовольствием затянулся, со свистом выдохнул вонючий дымок и, сказав "Ну что там еще…", заплетающимся языком повел довольно сумбурный рассказ о том, как Хромой "побил свою Людмилу"; Кривой и Косой нашли ящик красной икры и отравились ею; залётный скупщик дал на рубль больше за кило макулатуры, как этому скупщику кто-то проколол все шины; как кто-то с кем-то подрался; кто-то с кем-то помирился, но всё это, по-видимому, было совсем не то, что интересовало Бутылкина, не из-за этой информации терпел он тщедушного, болтающего ненужными, непонятными словами мужичка. Было заметно, что Бутылкин терпеливо дожидается, когда, наконец, «академик» заговорит о желаемом, но так и не дождавшись, и не в силах больше сдерживаться, он хорошо выдержанным, безразличным тоном спросил:

— Так что ты там про Светку?..

Это прозвучало словно каким-то сигналом, который все давно ожидали.

— А-а!.. — сказал пьяненький «академик», игриво погрозив грязненьким пальцем, мол, понимаю, понимаю — дела сердечные. — А ведь я не напрасно сказал вам при встрече: «Как хорошо, что пересеклись наши пути»! Как бы вы узнали, что она разыскивает вас?

Тут лицо «академика» посерьёзнело, и с видом человека, уполномоченного совершить очень важное дело, он сказал:

— В приватной беседе Светлана велела передать вам… разумеется, если я буду вас видеть, что она ждет вашего возвращения. А по моим личным наблюдениям, — тут «академик» понизил голос до шёпота, — она тоскует о вас. Определенно, она томится без вас и ваше возвращение будет для неё — истинное miraculum… Это чудо, значит. По латыни.

Реакция Бутылкина была странная. Он вдруг набычился, зло сплюнул в огонь и глухо зарычал сквозь свою косматую бороду:

— Тебя, академик, конечно иной раз интересно послушать. Но иногда мне так охота тебе по уху треснуть — кто б только знал! Сказать почему? Потому что ты — свистобол! Вот какое на хрен «чудо»?! Чё ты свистишь?! Я как представлю Светкину рожу красную, наглую… Кто там на хрен «томится»?! Чё ты молотишь?! — так же неожиданно он вдруг успокоился и чуть погодя добавил: — Это ещё… Как его… Днём-то. Как ты нас назвал? Днём-то? «Хулисы» какие-то…

«Академик», всё это время испуганно глядевший на Бутылкина, явно не понимая о чём идет речь, быстренько ответил:

— Ничего подобного я не говорил, — и тут же с облегчением воскликнул: — Ах, ты про это!.. Ты немного переиначил. Я сказал — хоумлессы, это с английского — бездомные, бесприютные. «Хоумлесс», пожалуй, выглядит благозвучнее, чем «бомж», вы не согласны?

Бутылкин мрачно посмотрел на свои огромные ладони, потёр ими своё, словно вырубленное топором лицо, бороду, лоб и вдруг, потрясая толстыми, как сосиски, жёлтыми пальцами в сторону мужичка в пьяном недоумении заорал:

— Слышь, академик! Ну вот откудова ты всё это помнишь, а?! Тебе ж два раза пукнуть осталось, а ты всё помнишь! На хрена ты как в кино разговариваешь, словами своими, хулисами?! Вот я ничего из прошлой жизни не помню — и живу хорошо! Отлично живу! А ты чё из себя корчишь? Бомж — есть бомж, а дерьмо — есть дерьмо, и не хрен тут придумывать свои «хулисы»!

Я не понял из-за чего так завёлся Бутылкин, но всё равно подумал, что он сейчас начнет бить тщедушного мужичка, и даже приготовился отбежать подальше, чтобы ненароком и самому не досталось, ожидая, что и мужичок благоразумно сделает то же самое. Однако против моего ожидания «академик» отреагировал совсем иначе: он как-то весь подобрался, сел ровно, нацепил на нос свои разбитые очки и гордым движением руки убрал волосы со лба.

— Вероятно, вам это не понравится, Алексей, но я с вами не согласен, — довольно-таки надменно сказал он. — Вы говорите, что живёте хорошо оттого, что ничего не помните… Я не буду обсуждать это, в конце концов — не моё это дело. Но смысл состоит в том, что у меня, к вашему сведению, всё происходит наоборот! Я и живу-то до сих пор только благодаря тому, что всё помню. Только моя память ещё поддерживает меня на плаву! Мы с вами разные люди, и suum cuique, что значит по латыни — каждому свое… — тут «академик» посмотрел разбитыми очками прямо в глаза Бутылкину и с вызовом глотнул из бутылки, что ещё более развязало ему язык: — Вы считаете, что я разговариваю как в кино — вы и тут не правы! Я разговариваю, как разговаривал всегда. Это присущая мне, как личности, как индивидууму речь! И это то, что у меня никто… слышите — никто, не сможет отнять. Это не квартира и не работа, это — часть меня, вы понимаете?!

«Академик» порывисто поднялся, будто ему перестало хватать пространства и начал ходить вокруг костра и быстро говорить, то нравоучительно, то с вызовом, то отчаянно жестикулируя руками, то закладывая их за спину, то монотонно, как по книжке, то во внезапном порыве повышая голос. От его разглагольствований и хождения взад-вперед повеяло чем-то далёким и нестерпимо знакомым, и мне снова удалось выхватить из памяти крохотный кусочек, в котором оказалась большая аудитория с кафедрой и маленький кабинетик с зелёным столом у окна… Я уселся на задние лапы, навострил уши и принялся внимательно крутить головой на бородатенького очкарика, а тот в это время продолжал:

— Да! Я согласен — sub specie aeterni**** — я абсолютный ноль, вот Муравьеву-Амурскому памятник стоит и будет стоять, а меня даже в оптику не пустили за мои же деньги… Но сейчас не об этом. Разумеется, я отчетливо понимаю, что как человек я в жизни не состоялся, так сказать, in media vita***** я оказался и в прямом и в переносном смысле — на свалке! И что?! Что изменилось? Да! Я сплю на земле, но я не потерял свою речь и мысли, хоть вы мне и пеняете на это. Да! От меня исходит смрадный дух, но потерял ли я духовность? Мой внутренний облик остался прежним, тем же, что и до моей катастрофической физической деградации. Повторяю: физической! Могу утверждать — я чище многих, взирающих на меня с омерзением. Почему, спросите вы? Потому что не осталось духовных людей. Потому что наша эпоха все более объемлется огнём! Потому что наша эпоха — это история прогрессирующей одержимости! Ведь что мы видим вокруг? Это bellum omnium contra omnes******! Ближний ненавидит ближнего своего! Меня вчера в оптику не пустили за мои же деньги, это ли не casus belli*******? Но ведь я не думаю об этом. Я не желаю участвовать в тотальном насилии и не хочу, чтобы подвергали насилию меня! Я не хочу также, дабы не подвергаться насилию, входить в какие-то кланы и подпадать под чьё-то покровительство! Ведь сущность жизни не состоит в том, чтобы искать покровительство сильного… И к тому же, вот вам ещё одна интересная штука: как может быть покровителем Гришка-Кривой или, положим, Васька-Косой? Абсурд! Ummana commedia********! Человек должен находиться под покровительством муз… или там… ну, я не знаю… великодушных устремлений, наконец! А что мы видим вместо этого? Шкала ценностей, так кардинально изменившись, изменила людей. Безнравственность, низость моральных чувств — как топором подсекли под корень духовность и внутреннюю чистоту! Пылающая эпоха пожирает светлые побуждения людей, выплёвывая одни только кости, взывающие о материальном достатке. Нет духовных людей, годных для того, чтобы служить этой эпохе зеркалом самосознания! Где эти люди?..

«Академик» безумно глядел своими разбитыми очками на огонь, и я не знаю, видел ли он что-нибудь. Бутылкин давно уже спал, а очкарик всё говорил, говорил, говорил, да так и уснул сидя, как мешок картошки, поставленный в угол, но не прислонённый к стене…

Ветер дул на костёр и языки пламени раскачивали темноту вправо и влево, вперёд и назад. Огонь поиграл ещё немного и, не получая больше подпитки, начал оседать. Яркое световое пятно костра, видимое издалека, сузилось и в конце концов исчезло, оставив после себя только голубоватый дымок над водой. Речная влажная свежесть обступила со всех сторон и я свернулся в плотное кольцо, привалившись к спящему Бутылкину и пристроив зябнущие лапы себе под голову.

Скоро будет новый день, а я до сих пор здесь. Нужно что-то менять…

На рассвете всюду была роса.

Вдалеке я услышал громыхающие шаги и притаился, готовый оперативно сбежать. Мимо нас прошли рыбаки и громкими голосами, усиленными рассветной тишиной, разбудили Бутылкина. Он, не подав вида и продолжая лежать, внимательно следил сквозь полуоткрытые глаза за перемещением рыбаков, видимо, как и я, по опыту зная, что от окружающей действительности можно ждать чего угодно. Заметив нас, рыбаки замедлили шаг и один сказал другому:

— Ну ты гляди, а! Разлеглись как дома!

— Тебе-то чего, Иваныч? Лежат себе и лежат, — снисходительно сказал другой. — Тебе они мешают? Мне — нет. Чего ты взъелся?

— А помнишь, в прошлом месяце, пришли — так вся лодка в бутылках была! Я потом полчаса эту срань убирал!

Тот, что был не против нашего существования улыбнулся:

— Так ведь «эти» — бутылки не оставляют, «эти» — бутылки наоборот собирают. А то, видать, отморозки малолетние были.

Но «непримиримый» не унимался:

— Все равно шугануть бы их надо. От них — грязь одна… А твоё благодушие — всем известно к чему приводит. Такие все добренькие вокруг, а потом в подъезд не зайти!

Тот, что был не Иванычем, неторопливо снял заплечный мешок, поковырялся в нём и после паузы со вздохом сказал:

— Я тебе, Иваныч, так скажу… Благодушие тут не причем. Просто в нашей стране от сумы да тюрьмы… сам знаешь… Не трогай ты их. Не суди, да не судим будешь…

Рыбаки, погремев цепями, отстегнули с тяжёлого амбарного замка лодку, в которой мы частенько с Бутылкиным встречали закаты, и уплыли в утренний туман. Бутылкин с болезненною гримасой потёр лоб и полез в заветную тележку. Сделав три приличествующих его габаритам глотка, он издал протяжное: «М-м-м-м…» и вдруг услышал полуживой голос:

— Позвольте и мне глоточек… Если вас не затруднит…

Бутылкин молча протянул над погасшим кострищем початую бутылку, мужичок к ней жадно приложился, но поперхнулся и долго кашлял, чуть не вывернув себя наизнанку. Бутылкин исподлобья тяжело смотрел на «академика», пока тот не передал ему бутылку обратно.

— Что-то ты тихий такой сегодня. А вчера не остановить было, — мрачно сказал «академику» угрюмый бородач.

«Академик» осторожно, круговыми движениями потёр виски и отрешённо ответил:

— Это утренняя депрессия. Это пройдёт… Просто я опять проснулся в нынешнем облике…

Бутылкин прищурился и ядовито хмыкнул:

— А ты чего хотел? Заснул чуханом, а проснулся королём?! Га-га-га… — взгоготнул он радуясь своей придумке. — Жри говно вместе со всеми и не чирикай! А-ка-демик, блин…

«Академик», словно в анабиозе, глядел на то место, что ночью было костром. Холодный пепел и затухшие головешки были теперь на том месте. Он поёжился и пробормотал:

— Да, да… Я понимаю… я всё понимаю… Ныне мне осталась только vita contemplativa*********. Я более не участник… Я только наблюдатель…

Бутылкин с раздражением поглядел на «академика»:

— Ты вчера всему миру кости перемыл. Типа — уроды все, духовность тебе не канает…

— Не помню, — равнодушно произнёс «академик».

— И про безнравственность? не помнишь?

— А что про неё помнить? Безнравственность — вокруг, — монотонно, не выходя из анабиоза промямлил мужичок, — оглянись вокруг, загляни в души — ужаснёшься…

— А что ты, якобы, чище остальных Тоже, помнишь? — с издевкой спросил, скалясь бородатым ртом, Бутылкин.

— Про это я никогда не забывал. Это нескромно, наверное, но это так. Я, как и прежде, верую в духовные ценности. Единственное, пожалуй, что изменилось во мне… и изменилось, вероятнее всего, безвозвратно, это… — «академик» запнулся и болезненно потер висок. Помолчав секунду, он словно нашёл нужные слова: — Понимаете, Алексей… Я считаю, что каждый живой человек обязан… Нет, не так… Каждый человек должен испытывать, так сказать, amor fati — любовь к судьбе. А я… Я перестал любить свою судьбу. И это — то, что переменилось во мне… Я, разумеется, не беру в расчёт какие-то внешние, или правильнее будет сказать — бытовые проявления… — «академик» снова запнулся на мгновение, а потом, не меняя тона, будто продолжая начатое предложение, произнёс: — Знаете, Алексей, я давно хотел вам сказать… Мне кажется, ваша собака — очень умна, правда худовата немного… Не жалко будет?.. Потом?..

Я, если можно так выразиться, навострил свои поломанные уши.

Бутылкин похлопал меня по спине и ответил:

— Ничего, откормим! Он сначала знаешь какой был? Как из Бухенвальда, а сейчас даже ребер не видно…

Нет нужды говорить, что мне этот разговор не понравился. В нём не прозвучало явных угроз, я не услышал ничего, что указало бы мне на какой-то злой умысел, но моё чутьё сигнализировало, что с этим Бутылкиным нужно держать ухо востро. Несмотря даже на то, что он меня кормит и гладит иногда между ушами. Что-то похожее, насторожившее меня, прозвучало еще ночью, когда Бутылкин отошёл от костра к самой воде, а я поднялся и побежал за ним, что и должен сделать любой неглупый пёс, желающий угодить хозяину. Бутылкин тогда зачерпнул воду рукой и побрызгал себе на бороду, а я сел возле лодки и с интересом следил за его действиями.

Увидев это, «академик» прервал свои пространные рассуждения о глобальном и, глупо захихикав, сказал:

— Алексей! Это немного наивно, но вы сейчас, вдвоём, представляете картинку из классики — Герасим и Му-Му!..

Тогда я не обратил особого внимания на этот эпизод, потому что не знаю что такое Му-Му и кто такой Герасим. Но опять же чутьё подсказало мне, что что-то тут нечисто. И вот сейчас ещё один звоночек… Я посмотрел на ползущее вверх солнце и сладко потянулся. Если Бутылкин начнёт цеплять на меня ошейник — это будет сигналом, что тучи сгущаются. Значит — всё! Пора прощаться. Не знаю, что он там удумал в отношении меня, но только я рисковать не намерен. В первый раз в жизни я понял, что ошейник с поводком — это тоже не всегда хорошо и может таить в себе опасность. Видимо, мудрость моя стала ещё мудрее!

Тем временем «академик» немного «ожил», подошёл к Бутылкину и, потоптавшись немного, доверительно взялся за пуговку на его пиджаке:

— Алексей, возвращайтесь! Я очень вас прошу, возвращайтесь… Если вы не вернетесь, я тоже не смогу вернуться. Я всегда пользовался вашей благосклонностью… Это давало мне возможность спокойно жить. Меня никто не трогал… Но сейчас там творится страшное! Николай… Его поведение… Это невыносимо… — «академик» жалко, по-собачьи снизу вверх заглядывал в косматое лицо Бутылкина. — Я не могу более выносить… Очки — ерунда, я понимаю, что это для вас не аргумент, но дело в другом… Николай метит на ваше место, он выстраивает, так сказать, vita nuova**********, даже точнее — новый порядок… Возвращайтесь! Это будет благом для всех! И ещё… Я вчера не хотел говорить, потому что мы вчера, так сказать, употребляли… Могли наломать дров… Но сегодня я вам скажу: Николай принялся ухаживать за Светланой! — с этими словами «академик» отступил на шаг назад, сделал страшные глаза и, часто моргая, ожидал реакцию Бутылкина, но, видимо, не ожидал, что она будет такою: сначала в глазах Бутылкина заплясали злобные огоньки и бородатый рот приоткрылся в гневном оскале, но вдруг он хлопнул «академика» в грудь и громко, хрипло загоготал: — Вот ты, блин, как скажешь — как в лужу пёрнешь! Ухаживает! Да, блин, кто у нас на свалке ухаживает?! Чухло ты очкатое! Будешь ты напостой по роже получать, пока на нормальном, русском языке не начнёшь разговаривать! Понял, чудило из Нижнего Тагила?!

Еле успокоившись от смеха и долго ещё по инерции покачивая головой и приговаривая: «Ну, блин, ухаживает…», он сидел и смотрел на небо. Потом поглядел на меня и, широко улыбнувшись страшным своим ртом, благосклонно протянул академику бутылку с недопитым жёлтым вином.

— Не писай, Маша, я — Дубровский!.. — весело сказал он. — Говоришь, достал всех Колюня! Ну, ну… — он задумчиво, с недоброй ухмылкой снова посмотрел в небо. — Ладно. Это, правда-дело, повод вернуться.

«Академик» тихонько сидел и часто-часто моргал глазами, пока ещё не понимая, что же решил для себя Бутылкин, а Бутылкин, крякнув, потянулся и, лениво снимая с себя пиджак, оглянулся на «академика» и прикрикнул:

— Ну что вылупился! Давай бегом мыться-стираться! Когда ещё приведётся…

«Академик» с надеждой протянул: «Вы решили возвратиться? Правда?», и не смея ослушаться, суетливо начал стягивать с себя утлые, вонючие одежды, обнажая бледное, нездоровое, худое тело, там и сям синеющее и чернеющее разнокалиберными синяками.

Я залез в воду вместе с ними. В отличие от Бутылкина, я почти каждый вечер совершал лёгкие заплывы, вспоминая о Пистолете и о наших счастливых временах на старой барже. Бутылкина мое добровольное купание самым настоящим образом изумляло, и он даже стал меня подзывать вместо слова «засранчик» словом «чистюля».

«Академика» моё участие в общем купании озадачило. Он никак не мог решиться окунуться в воду, стоял съёжившись по пояс в воде, прижав худенькие ручонки к впалой, густо волосатой груди и вздрагивая смотрел, как я описываю вокруг него плавные круги. Наконец Бутылкин заматерился на него весёлым матом и он, охнув, окунулся, нырнул, всплыл и начал нелепо барахтаться, шумно отплёвываясь от воды и выкрикивая: «Блаженство… блаженство… это истинное блаженство…» Потом Бутылкин достал из своей чудо-тележки небольшой, коричнево-чёрный кусок мыла и начал мыться, от чего его длинные волосы и сплошная дремучая борода раскудрявились и, высохнув, стали разлетаться на ветру. Этим же куском мыла он натёр свои одежды и потом долго и злобно их полоскал, велев то же самое делать «академику». «Академик» старался, но от чего-то быстро выбился из сил, на днище лодки, под которой мы ночевали, выложил для просушки свою неотстиранную и невыжатую одежду, а сам рухнул рядом.

Я улёгся невдалеке и принялся лизать лапы. Бутылкин до сих пор полоскал свой пиджак. Было странно видеть, как при красном от солнца лице и загорелых до «чуть выше локтя» руках, все остальное его тело было абсолютно белым. Только длинные багровые шрамы на животе и плече. Глядя на него, я почему-то вспомнил Черныша… Не знаю почему…

Неожиданно из-за камыша я уловил скрип уключин и через какое-то время показалась лодка с рыбаками. Они причалили в непосредственной близости и, нарочито не обращая на нас внимания, выгрузили из лодки снасти и защёлкнули её на цепь.

Я лежал настороже, а Бутылкин, насвистывающий до этого, замолк и перестал выжимать свои вещички. И тут «академик», сам заявивший недавно, что язык его — враг его, ещё раз доказал эту истину. Дело в том, что он лежал на песочке абсолютно нагишом, даже без белья, в связи, собственно, с банальным отсутствием этого самого белья. Видимо, чувствуя от этого некоторую неловкость, он решил её, так сказать, сгладить и подобострастно обратился к рыбакам:

— Господа! Вас, вероятно, можно поздравить с богатым уловом!..

Это было эффектно! Тот, которого звали Иванычем, посмотрел на «академика», как на болотную жабу и негромко сказал в пространство:

— Гляди ты, разговаривать умеет…

На этом диалог был завершен.

Рыбаки, гремя сапогами и потея в своих утренних куртках под нагревшимся высоким солнцем, ушли вдаль. «Академик» поглядел им вслед и задумчиво сказал:

— А вы полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит… Николай Васильевич так в «Мёртвых душах» писал. Полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит… Там, правда, в другом контексте, но суть та же…

— Одевайся, мёртвая душа, блин, — угрюмо пробасил Бутылкин, — пойдём Колюню строить. И Светке ввалим заодно, чтоб умнее была…

Не смея ослушаться, «академик» принялся натягивать на себя тяжёлое, непросохшее рубище. Я заглянул в его живые чёрные глаза и в моей голове возникла странная мысль: мне почему-то показалось, что Владислав Константинович, помните? хозяин Пистолета, был точь-в-точь такой же. И внешне и внутренне. Умный и жалкий, безоружный и бессильный перед жизнью. Да, да, я точно это знаю. Я сам таким был, но изменился. Я больше ничего не боюсь…

«Академик» накинул на плечи свой безразмерный пиджак и, слабо улыбнувшись, вытянул руки по швам:

— Я готов!

Бутылкин оглядел его, как раздраженная нянька оглядывает своего не очень любимого воспитанника:

— Блин, говорил же! Выжимать надо! — и сморщившись добавил: — И как ты ещё живой до сих пор?..

…Заскрипела, затрещала наша тележка, осталась позади перевёрнутая лодка, осиротело пустое, брошенное кострище и потянулись длинные тропинки, потом дорожки, улочки, дома, потекли красивые, складные, невесёлые «академиковы» слова о жизни, которая не балует, о памяти, которая не радует, о генерале от инфантерии Гродекове, о его недюжинном вкладе, о чём-то ещё, и ни о чём, и обо всём на свете. Было видно, что Бутылкину нравится слушать академика, и он слушал. Его тяжёлые ботинки глухо ударялись о землю, жёсткие как солома волосы прилипли ко лбу, и смотрел он, как всегда, вниз.

Город закончился, началась широкая асфальтовая дорога и я остановился. Мужичок с Бутылкиным пошли вперёд, но, опомнившись, оглянулись на меня. Бутылкин удивлённо почесал затылок и сказал:

— Вот те раз! Ты чего встал-то, чистюля? Айда ко мне!

Он начал подзывать меня свистом, полез в чёрный пакетик и достал из него кусочек, способный, по его мнению, заинтересовать меня, но я оставался на месте и только вилял хвостом. Тогда Бутылкин вытянул руку со сжатым в ней приманочным кусочком и сделал по направлению ко мне несколько осторожных шагов, но я отбежал ровно на такое же расстояние, сохраняя первоначальную дистанцию и снова обернулся, виляя хвостом и глядя на изумленного и озадаченного Бутылкина.

— Вот же блин! Хотел же его привязать — забыл, блин!

Академик», светло улыбнувшись, умиротворённо поскрёб свою клочковатую бородёнку и, тихонько торжествуя, сказал:

— А я вам говорил, Алексей, у этого пса — голова что надо! Я имею в виду мыслительные процессы, разумеется...

В ответ на это заявление Бутылкин обрушил на бедную голову «академика» весь свой матерный ресурс, за одно пройдясь и по моей блохастой персоне, но «академик» пропустил всё это мимо, и долго ещё смотрел мне вслед, мечтательно улыбаясь, одобрительно покашливая, задумчиво потирая тонкими пальцами чёрные виски. Впрочем, он меня и не видел — прищуренные, подслеповатые глаза не давали ему на это никаких шансов, но все равно смотрел, смотрел, пока не заскрипела по дороге тележка. Тогда он, задыхаясь, догнал Бутылкина и они молча пошли в другую сторону.

Я бросил последний взгляд на своих несостоявшихся спутников, развернулся и не спеша порысил обратно в город…

Мне с ними было не по пути.

_____________________________________________________________________

* Памятник вечнее меди (лат.)

** Бесцеремонно (фр.)

*** В аллегорическом смысле (лат.)

**** С точки зрения вечности (лат.).

***** Посередине жизни (лат.).

****** Война всех против всех (лат.).

******* Повод для войны (лат.)

******** Человеческая комедия (итал.)

********* Созерцательная жизнь (лат.).

********** Новая жизнь (итал.).