Глава 15

Дальше события развивались быстро. Мы вдоволь напились и ещё какое-то время подождали, наблюдая из укрытия, не вернётся ли стая. Потом Пистолет обстоятельно попрощался со своим буксировщиком. Люди в такие моменты обычно плачут. Я это откуда-то знаю, наверное, когда-то, долгими городскими вечерами кружась вокруг привокзального кафе в ожидании вкусного мига удачи, видел, как люди волокущие к перрону тяжёлые чемоданы, в последний момент часто утирали слезу. По крайней мере, если бы Пистолет был человеком, он бы точно заплакал. Но Пистолет был собакой, а собачьи слезы — штука уникальная, никого не интересующая и не часто замечаемая. Они вытекают на свет и застилают глаза в моменты сильных физических страданий, как реакция на невыносимую телесную боль; и очень редко в другом особом случае: когда всё твоё существо цепенеет от какого-то летального предчувствия скорого страшного исхода; когда что-то неминуемо и насильственно настигает раньше положенного времени, и это, наверное, тот самый случай предчувствия, который не сможет вам чётко объяснить ни одна собака, даже такая умная, как я.

По счастью, Пистолет находился и ни в том, и ни в другом состоянии, поэтому слёз не было. Он был просто задумчив и тих, медленно обошёл узкую рубку и тесный кубрик, спустился в полузатопленный трюм и везде в последний раз проделал обязательный собачий ритуал: где надо — понюхал, где надо — пометил. Потом мы совершили последний заплыв и быстро побежали в противоположную сторону от места, где скрылся Черныш с остальными, естественно, не оставляя без внимания попадающихся то там, то сям рыбок. Правда, как я догадался позже, чтобы разминуться с кровожадной стаей Пистолет повёл меня совсем в другую сторону, и сделав огромный круг, мы прибыли на станцию только поздно вечером.

Расположились за какими-то ящиками, сваленными возле бетонного забора, подступы к которому были густо прикрыты зарослями крапивы. Кстати, вот вам ещё один маленький собачий секрет: крапива — друг бездомной собаки! Знайте это, если не знали. Чужие здесь не ходят. Здесь вообще мало кто ходит, в общем, место выбрали надёжное.

Ну и всё. Неделю ждали поезда.

Перебивались какими-то объедками, недоедками и огрызками. Скучали по речным закатам и тихим водяным шлепкам о борт буксировщика. Подружились с весёлым путейцем Васей, дай ему бог, чтоб глаза не гноились; побольше бы таких людей на свете, добрых и нежадных на колбасу. Мы помогали ему ходить по путям и стучать по железным колёсам вагонов, а он аккуратно тукал своим длинным молоточком и говорил: «Вот смотрите, ребятки, этот, наверное, миллион прошёл… а вот этот — все два, или больше. И в Хабаровске был, наверное, и в Москве… Эх, плюнуть на всё, и в Москву! Пока не женатый...» Может, и нам в эту самую Москву надо? Может мы не туда собрались? Я спросил Пистолета, но тот об этой Москве ничего не слышал...

Оставляли мы Васю только когда в поле видимости появлялся грузный торопливый человек в фуражке, и Вася, скосив глаза в его сторону, вполголоса говорил: «А ну-ка, ребятки, по домам! Начальник идёт». А начальник издалека орал сорванным голосом: «Шлёп твою гладь, Вася! Там братский пришёл, а ты хрена тут шаробобишься?!» Тогда Вася сутулил широкие плечи и, ни слова не говоря, шёл туда, куда прибыл этот непонятный «братский», а мы, в обход, в туннелях между длинными составами, снова присоединялись к нему. «А-а, жулики! Вы меня и тут нашли. Ну молодцы, молодцы...»

Вечером Вася уходил домой, а наутро приносил нам разные вкусные штуки, а однажды даже налил нам полную миску ароматного супа из стеклянной банки, что собрала ему к обеду его мама. Суп был мясной, с очаровательными кружочками жира на поверхности, и для особой вязкости Вася накрошил нам в него хлебный мякиш. Скажу правду — наверное, это самое яркое впечатление из того времени. Эх, Вася! Плюнь, как ты сам говоришь, на всё и поезжай в эту свою… как её… Или лучше с нами во Владивосток! Там огни и океан и, наверное, живут счастливые люди, счастливые другим, ярким нездешним счастьем. Но, кажется, Вася не понимал, о чём мы ему лаяли и скулили, кружась вокруг него от вагона к вагону, от колеса к колесу. И это главная странность собачьей жизни — я, бегающий на четырёх лапах и вынужденный чесать свою морду ногами, понимаю, что говорит мне человек, а человек, разбирающийся во многих вещах, придумавший вилку и щипчики для ногтей, ничего не понимает из того, что говорю ему я. Видимо, люди не понимают собак просто потому, что не нуждаются в этом, а жаль, ведь иногда у собак проскакивают неплохие мысли.

…А Вася, наверное, до сих пор на своей безымянной станции. Ходит, насвистывая, по рельсам и по шпалам и весело постукивает молоточком по колёсам сцепленных вагонов, «прошедших миллион», а может и «все два».

К концу недели Пистолет вынюхал-таки наш поезд! Длиннющий состав, гружённый песком, медленно подошёл на крайний путь и устало замер, тихонько потрескивая и шипя о чём-то своём, железнодорожном и дальнем. Пистолет со знанием дела посмотрел на тепловоз и важно сказал: "Т-162", после чего, словно испугавшись, что даже какие-то досужие дворняги знают его в лицо и по имени, тепловоз отцепился от состава и куда-то медленно отбыл, натужно гудя своими дизелями, а мы побежали вдоль вагонов, отчаянно виляя им своими куцыми хвостами, радуясь их прибытию и предвкушая скорую сбычу мечт.

Но тут выяснилась одна неприятная штука. Борта у вагонов были такими высокими, что не представлялось никакой возможности запрыгнуть на песок с вокзальной платформы, как замышлял Пистолет. Увидев это, мы перестали вилять хвостами и уставились друг на друга. Что, блин, приехали?!!! Любители морей и океанов, огней и лёгких планов! Мечтатели ушастые! Как залезть-то?!!! А счастье, казалось, было так близко! Вот он, наш поезд, наш бесплатный билет в счастливое завтра, в котором нет места сачкам и пинкам, в котором бабульки вместо манной каши выносят мозговые косточки, в котором нет холодов и метелей. Всё накрылось пустой миской! Видать, бесплатных билетов никогда не бывает и каждый кусок, что бросает тебе жизнь, обязательно нужно отслужить.

В нарастающей панике мы начали судорожно наворачивать беспорядочные круги, забегая под страшные днища вагонов, закидывая передние лапы на безмолвные холодные колёса, пытаясь взобраться хотя бы на сцепные узлы и уже начиная понимать, что это ничего не даст. Наша паника и беготня вдруг напомнили мне тот совсем забытый, далёкий день, когда мой первый хозяин, безусый мужичина, снял с меня поводок вместе с ошейником и отпустил вперёд, по первому в моей жизни снегу. И я искал тогда хозяина так же жалобно привывая, как ищу сейчас возможность запрыгнуть в наш уходящий поезд… Ведь известно, что поезда не ждут, они уходят.

И поезд ушёл.

Прицепленный к новому тепловозу, он качнулся, громыхнул гружёными вагонами, постоял ещё секунду и тяжело тронулся, медленно, но непреклонно набирая положенную скорость. Мы бежали, разгоняясь вместе с ним, злым лаем проклиная уплывающую вдаль несбывшуюся мечту, корчущую нам похабные рожи, лёжа на тёплой горке песка в последнем вагоне, там, где вместе с ней, рядышком, должны были лежать и мы. Бежать было трудно, крупная щебёнка, утрамбованная между промасленными шпалами, больно ранила лапы, но мы всё равно бежали, пока поезд не исчез, вильнув длинным своим хвостом. Только рельсы насмешливо гудели ещё какое-то время: «У-у-у-е-хали? У-у-у-е-хали?» Уехали...

Возвращались шагом и молча. На Пистолете, что называется, морды не было. Вся его, так сказать, воля и разум, вместе с уверенностью, бесстрашием и терпеливостью, уехали, наслаждаясь стуком колёс, к вожделенному океану, а здесь, на какой-то глухой сибирской станции, осталось только худосочное, длинное сгорбленное тело, пошатываясь двигающее себя по серой щебёнке к серому забору, заросшему серой же от пыли, крапивой.

— Да брось ты, Пистолет! Что-нибудь придумаем!

Но Пистолет прошелестел крапивой и свалился возле забора так обречённо, словно кто-то перебил ему сразу обе передние лапы.

На этом официальная часть была закончена.