Глава 28

Первым делом, вывалившись из вагона, я почуял неведомый ранее запах большой воды. Это был совсем не тот запах, что я чуял, глядя на бескрайнее водное пространство под Усть-Илимском, из которого торчали верхушки затопленных деревьев. Это было не то, что доносилось с могучей реки в Хабаровске. Это было нечто совершенно другое, что пытался мне когда-то сбивчиво разъяснить дружище Пистолет, но всякий раз перескакивал то на оснастку, то на лошадиные силы, то на водоизмещение. Вдруг я понял, что никакие объяснения мне больше не нужны. Даже не увидев ещё шумных волн, падающих на берег, мою собачью голову озарило — ведь это запах моего дома! Города, в котором я когда-то жил!

Я сидел словно оглушённый, когда услышал слова Боты:

— Ну и чего ты уселся, Бродяга? Нам последний бросок остался, а ты сидишь. Сейчас только парочку манипуляций проделаем, чтоб мамины нервы поберечь, и сразу домой!

Мы пошли к таксофону и он набрал нужный номер.

— Алло, мам! Привет, это я. Уже в городе… Да… Всё в порядке, только заеду тут, один вопрос закрою по-быстрому и буду. Да всё в порядке… точно… Ставь конечно! Будем рады! — тут он что-то услышал в трубке и улыбнулся: — Нет, это я о себе — во множественном числе… Да… да… Сюрприз!

Из трубки послышались короткие гудки и Бота, улыбаясь от удовольствия, посмотрел на меня.

— Готовься, Бродяга, к бенефису! Маму ты должен очаровать по полной программе! — он потрепал меня по голове и наставительно ткнул пальцем: — Тушканчика покажешь сразу как войдём! Так… Ладно…

Он нахмурил лицо, закатил глаза и сказав: «О!» набрал еще один номер:

— Танюха?! А. Извините, Таню можно?.. А когда она будет? Ага… Ничего не надо, до свидания!

«Тут мимо…» — пробормотал он, и через небольшую паузу набрал другой номер:

— Добрый вечер, а Веру можно? Да, хорошо, я на мобильный…

Бота снова опустил трубку и с досадой повторил: «На мобильный… на мобильный… У меня мобильный — на мобильном! А сам мобильный в Хабаровске на кону остался!»

Он задумчиво посмотрел на меня, легонько постучал телефонной трубкой себе по подбородку и во второй раз сказал: «О!»

— Аллё, здрасте! А Катю будьте добры! О, Катюха, привет! Не узнал, богатой будешь!.. — он сделал небольшую паузу и, вдруг сморщившись, начал слушать что-то в трубке, но тут голос его стал холоден: — Так, милая, давай-ка без этих!.. Меня неделю не было, как приехал — сразу тебе позвонил. Короче, я счас заеду, мне твоя помощь нужна. Губы можешь не красить — я ненадолго.

Бота повесил трубку и с негодованием посмотрел на меня:

— Ну ты видал?!!! Пару раз чмокнул на людях — а она уже права качает! Тоже мне, хозяйка медной горы… Эх, жаль Танюхи нет дома, с ней проще…

Мы перешли через дорогу и углубились во дворы, мимо высоких домов, скамеечек и припаркованных машин, потом по длинной извилистой улице, ведущей вниз, и опять через зелёные дворы, мимо вездесущих бабушек, как снайпер в засидке неподвижно следящих за нашим движением. Наконец зашли в чистенький подъезд со стоящими на площадках баночками из-под кофе, играющими роль пепельниц.

— Мужайся, Бродяга, — сказал мне Бота и позвонил в красную дверь, — и кстати, особо не распрягайся со своими фокусами, она пока не заслужила. Береги силы для мамы.

Дверь отворилась так быстро, словно замок работал от нажатия звонка. Внутри стояла симпатичная девушка со строгим взглядом, продуманно разбросанными, длинными волосами, и свежим запахом только что тщательно наложенного макияжа. Не закрывая за собою дверь, Бота порывисто подошел к ней и, крепко обняв, страстно впился ей в губы, чего, по-видимому, девушка никак не ожидала и принялась неохотно вырываться, но очень быстро сдалась и обмякла. Бота оторвался от неё, пристально посмотрел прямо в глаза и сказал:

— Такая красота дома прячется! Ты чего дома сидишь?.. Кстати, я не один. Я с другом.

Девушка в секундном замешательстве выглянула из-за его широкого плеча и в самом низу дверного проёма обнаружила мою скромную фигуру.

— Ноги вытирай! — с едва заметной тенью улыбки строго сказал мне Бота, и я по очереди, сначала правой, а потом левой, потряс над порогом передними лапами, как это делают коты, когда идут по лужам.

— Молодец! — удивлённо засмеялся Бота. — Теперь заходи!

Девушка широко распахнула блестящие, карие глаза, явно не зная, как реагировать на появление такого «друга», а Бота торжественно похлопал меня по спине:

— Вот! Прошу любить и жаловать — мой друг и коллега! Зовут — Иван, фамилия — Царевич. Из наших. Правда, временно заколдован, раньше в Хабаровске тоже машинами торговал, а теперь по стечению обстоятельств — собака. Пришлось забрать с собой, так сказать, как члена профсоюза работников автомобильного рынка.

В подтверждение неожиданных Ботиных слов я красиво уселся и томно поднял правую лапу. Девушка на секунду замерла и вдруг весело прыснула, так что вся строгость, как черная вуалетка, слетела с её лица. Она отлепилась от Боты, скрылась в коротеньком коридорчике и в наступившей тишине я услышал ласкающий уши звук открывающегося холодильника. Спустя мгновение, девушка протягивала мне вилку с нанизанными на нее двумя пухленькими сосисочками. Не стоит даже и говорить, что я принял их с благодарностию… И чёрт побери! Мне очень понравилась эта девушка. Странно, что Бота сразу позвонил не к ней, а к какой-то Танюхе. Неужели эта Танюха ещё лучше? Куда уж лучше-то?.. Ну… разве вместо двух сосисочек — кусочек мясца… или курочку…

Девушка крутила пустую вилку и смотрела, как я, не прожёвывая, заглатываю сосиски, но было очевидно, что думает она совсем не об этом.

— Бота, почему ты так долго не звонил? — печально спросила она, склонив голову на его плечо. Бота, тоже глядя на меня и обращаясь словно бы тоже ко мне, ответил:

— Да не мог я позвонить! Говорю же: я с вокзала сразу к тебе. Соскучился — страх! Даже домой ещё не заезжал.

Девушка удовлетворенно улыбнулась и кокетливо сказала:

— А позвонить всё равно мог бы!

Бота с тщательно скрываемым раздражением отвернулся от меня и взглянул на неё:

— Неоткуда, понимаешь? Неоткуда! Я мобильник свой про… Короче, не было у меня мобильника! Я тебе с вокзала из таксофона звонил! — тут он сделал возмущённое лицо. — Я, можно сказать, чуть жизни не лишился, а ты со своими звонками! Неси, давай, тональный крем, будешь синяки маскировать.

Девушка встрепенулась, включила яркий свет, увидела сине-жёлто-зелёные синяки на Ботином лице и моментально превратилась в причитающую женщину по имени Лена из электрички, помните? «Ой… ай… да кто же это… да как же это…» Она принялась целовать Боту в синяки, но тот остановил её, взял за локти и коротко сказал: «Мажь!» Девушка усадила Боту в низенькое кресло, сама уселась ему на колени и выдавливая коричневый крем из тюбика, начала его пытать: что, да как, да почему… «Расскажи, Бота, что случилось… Ты такой рисковый… Я должна всё знать…» Бота отшучивался, отнекивался, и когда её расспросы утомили даже меня, серьёзно сказал:

— Катерина! Я ничего не могу тебе рассказать. Это военная тайна. Гриф секретности снимут через пятьдесят лет, тогда и поговорим. Так надо… — и ущипнул её за что-то, я не видел за что.

Катерина с визгом вскочила и вдруг вспомнила тщательно заученное, но каким-то непостижимым образом забытое:

— Ой! Тебя ж накормить нужно! И собаку твою…

Бота шутливо нахмурил брови:

— Так, милая моя! Я ещё раз тебе повторяю — это не собака! Не хочешь звать его по имени, зови по фамилии. С ним такая беда случилась, а у тебя никакого уважения! Хочешь, расскажу как всё было? Значит так… Жили в одном кибуце три друга — Царевич, Рабинович и Растропович… Кстати, Катюха, а ты ему сосиски кошерные давала, я надеюсь?..

— Да ну тебя, Бота! С твоими шутками… Я же серьёзно спрашиваю, — обиделась девушка и отвернулась к окну. Бота поднялся из кресла и обнял её за талию: — Ладно. Если без шуток, — кормить меня не нужно. Меня мама накормит. Сейчас я ухожу, а завтра вечером мы с тобой идём в кино-вино-домино, лады?

В комнате стало тихо. Глаза девушки вспыхнули торжествующим огнем, а голос, наоборот, приобрёл ледяные нотки. Представляя, таким образом, лёд и пламень одновременно, она высказала свою догадку:

— Ты ко мне, что? Из-за тонального крема приходил? Чтобы от мамы синяки скрыть?!

Бота, уже шедший к двери, остановился, так постоял секунду, медленно обернулся и, посмотрев ей прямо в глаза, тихо, чётко и раздельно сказал:

— Завтра. Вечером. Кино. Вино. Домино.

И мы вышли из квартиры.

На улице уже был настоящий вечер. Вереницы машин моргали включенными фарами на дорожных неровностях и одна из них, пронзительно скрипнув тормозами, послушно выпрыгнула из потока, повинуясь небрежному взмаху Ботиной руки.

— Земляк! С собакой посадишь? — спросил Бота, заглянув в открытое окно.

— Могу — с собакой. Могу — с тигрой, — равнодушно ответил водила, — нормально заплатишь — могу лошадь посадить.

Бота улыбнулся и открыл дверь:

— Ну тогда, земляк, ты мне сразу свой телефончик запиши, — весело сказал он, — на случай, если я-таки лошадью обзаведусь.

— Без проблем, — тем же, равнодушным голосом ответил водила и мы поехали.

Я сидел спереди, в ногах у Боты, спиной к лобовому стеклу. В первый раз в жизни я ехал внутри легкового автомобиля, но какое-то странное, знакомое чувство обступило меня со всех сторон и закружило голову. К сожалению, я не смог разобраться в этом из-за стремительно рванувшегося вперёд, замелькавшего разноцветными огнями окружающего пространства, которое сворачивало, приостанавливалось, разгонялось, повинуясь нервному стилю вождения молчаливого водилы, и я, двигаясь задом наперёд, периодически опрокидывался то на правое, то на левое Ботино колено, отчего меня натурально начало мутить. Собрав всю свою волю в пасть и стиснув зубы, я попытался не смотреть по сторонам и спрятать морду между ног сидящего Боты, однако тот ни в коем случае не позволял мне это сделать, приговаривая: «Куда лезешь, бесстыдник?» В конце концов оживлённое движение и мелькающие разноцветные огни поредели, стали спокойнее, я обвыкся, приноровился к болтанке и поворотам, а Бота сказал водиле:

— Здесь в конце квартала — налево и сразу остановись.

Я в последний раз привалился к Ботиному колену и машина скрипнула тормозами. Бота выгреб все что было из кармана и спросил:

— Хватит? Если не хватит, мне нужно домой зайти.

— Нормально, — всё так же равнодушно ответил водила, — обращайтесь…

Когда, шумно развернувшись, он уехал, приятная тишина, как нечто долгожданное и долго ждущее, обняла нас, погладила по голове, заглянула в глаза и шепнула весёлым Ботиным голосом: «Вот мы и дома, Бродяга…» Я оглянулся по сторонам и увидел то, что видел уже тысячу раз, — длинную улицу с заборами, уходящими в сумерки, и невысокие деревянные дома частного сектора, который, наверное, выглядит одинаково в любом городе.

Мы вошли в калитку, сделанную в высоких воротах, и я увидел две белые машины, стоящие гуськом впритык друг к другу, а справа — яркое светящееся окно с оранжевой шторой, бросающее на землю длинное теплое пятно. Бота меня критически осмотрел, стряхнул что-то со спины, отстегнул поводок и строго сказал:

— Про тушканчика не забудь!

«Да не забуду, не забуду», — подумал я, но от волнения спрятался за Ботины ноги…

А дальше дверь открылась и я чуть не потерял сознание от ударившего мне прямо в нос одурманивающего аромата жареной курочки. «Вот он, утешительный приз в конце долгой, безобразной дороги, — снова подумал я, подхватывая языком потёкшую, как из дырявого ведра, слюну. — Кости этой курицы, а если повезёт — с налипшими кусочками мяса — точно будут предназначены именно мне…» Первый раз в жизни не я отыскал любимое, не побоюсь этого слова — лакомство, переворачивая баки и копаясь в мусоре, а оно само отыскало меня! Это ли не чудо?..

Кроме стены волшебного аромата, на пороге стояла открывшая нам дверь высокая, черноволосая женщина в длинном домашнем халате, мягких цветных тапочках с узкими, загнутыми носами, чернобровая, кареглазая и совсем не похожая лицом на Боту. Только широкая улыбка и яркие искры в смеющихся глазах указывали на их родство.

— Кого я вижу! Сын мой, ты ли это? — пропела женщина и привлекла Боту к себе. — Вот я сейчас тебя обнимаю, но ты на это внимания не обращай! Потому что я тебе делаю выговор и объявляю несоответствие. Разве так можно?! Уехал — и ищи его, свищи его! Ни слуху, ни духу! Я уже волноваться начала, мало ли что там слу…

Тут женщина осеклась на полуслове, и надо сказать — её можно было понять, потому что у себя на пороге она увидела лохматого вислоухого пса, невозмутимо сидящего на половичке и задравшего нос кверху для лучшего осязания бурлящего от запахов воздуха. Улыбка её временно сползла с лица, но тут же догадка мелькнула в глазах и она прищурилась на Боту:

— Сын мой, а что это за животное нюхает наш ужин, а?

Бота сладко улыбнулся, как конферансье, объявляющий следующий номер программы, и торжественно сказал:

— Вот, мам! Уникальный случай для телевидения! Можно кино снимать… — тут он сделал на меня страшные глаза и я выполнил «зайку», оставаясь в такой позе довольно длительное время. — Кому рассказать — не поверят, — продолжал Бота, — пристал ко мне в Хабаровске, и всё! Представляешь? Оказался таким ценным кадром, что я его сюда на электричках вёз!

— И что, он вот так вот к тебе подошёл, и сам на задние лапы встал? — недоверчиво спросила мама, при этом с уважением, интересом и удивлением глядя на меня. Бота почти вплотную приблизил своё лицо к её лицу и громким шёпотом сказал: — Он за автобусом бежал, когда я захотел уехать! А потом на вокзале меня нашёл!

— Очевидное-невероятное! — удивилась мама и присела передо мной на корточки. — А страшнючий какой! — с теплотой в голосе добавила она и я, конечно же, сразу понял, что не такой уж я и страшный на её вкус.

Чтобы закрепить первое благоприятное впечатление, я аккуратненько положил морду ей на коленку, закатил глаза наверх и через тактичный интервал времени рухнул, как подкошенный, на бок, словно кто-то скомандовал мне: «Умри!» Пребывая в этом положении, я сначала прикрыл глаза правой лапой, а потом помахал ею в такт шлёпающему по полу хвосту.

Женщина сначала отпрянула, ничего не понимая, поглядела на Боту и вдруг звонко рассмеялась:

— Ты меня поражаешь как всегда, сын мой! Где ты постоянно такое находишь?! Это ж Дуров собственной персоной! Цирк натуральный!

Бота с гордостью посмотрел на меня.

— Ты же знаешь — оно само ко мне липнет, — тут он придал голосу ненатуральную серьёзность и добавил: — Всё неизведанное, интересное, необычное находит живой отклик в моей душе и поэтому само тянется ко мне. Сегодня — удивительная собака-самоучка, так сказать, дворняга-самородок, а завтра — уникальные, самобытные, талантливые люди… Жизнь интересна встречами!

— «Сегодня» и «завтра» — ты задумал хорошо! — иронично сказала мама сыну, — а вот «вчера», вспоминается мне, из-за таких «интересных встреч» у тебя были одни проблемы.

— Всё проходит, — объявил Бота и они вдвоём уставились на меня. Я уселся и начал ждать дальнейших событий. Первой заговорила мама:

— Ну что ж, давайте будем знакомиться… Как зовут дворнягу-самородка?

— О, у него удивительное имя, — мечтательно сказал Бота, изменив при этом свой голос, будто кого-то передразнивая, — и главное, что примечательно, — редкое: Бродяга!

Женщина принялась чесать мою кудлатую шею и мимоходом заметила:

— Ну, это понятно. Это профессия, род деятельности, а зовут как? Не знаешь?

Бота жарко зашептал ей что-то на ухо, она улыбнулась, затем нахмурилась, затем опять улыбнулась и хитро спросила у меня:

— Шарик?

Господи! Как дети малые! Я разгадал их затею, когда Бота только начал ей что-то шептать.

— Бобик? — опять спросила женщина, и вдруг понизила голос: — Бродяга?

Я с удовольствием гавкнул, чего, собственно, от меня и ждали, и влюбленным взглядом посмотрел на своих новых хозяев. Мама зачарованно покачала головой и с шутливым поклоном указала в глубь дома:

— Прошу пройти в гостиную, а лучше прямо в кухню! Милости просим пожаловать к камельку таких умных лохматых господ! — и тут же обратилась к Боте: — Хотя я считаю, что это простое совпадение.

Не обращая внимания на такую обидную, в общем-то, точку зрения, я невозмутимо встал, деловито обошел хозяев и с чувством собственного достоинства, выполненного долга и понимания своих привилегий, потрусил к эпицентру запаха. Разобраться было несложно: три комнаты, маленькая каморка, а за ними — ярко освещенная кухонька, как маяк указавшая мне куда идти. Бота с мамой умилённо глядя на мою деловую поступь, двигались сзади.

— Откровенно говоря, я надеялась, что пополнение в нашей семье будет немножко другого рода… — задумчиво сказала мама сыну, глядя на мой хвост.

— Эх, мама! Зачем нам другого рода? — явно, что называется, «включая дурака» сказал Бота. — У всех породистые собаки, а мы с тобой — люди оригинальные, у нас будет дворняга!

Женщина легонько шлёпнула его по спине и улыбнулась:

— Зачем ты злишь меня, сын мой! Я про невестку и внуков, а ты издеваешься, как Якубович!

— Ах, ты про это?! — с наигранным изумлением воскликнул Бота. — И из-за этого ты бьёшь меня по спине?

— За шутки над родной матерью можно схлопотать и не только по спине, только я вижу, что вместо меня это уже кто-то сделал!

— Где?! — вытаращил глаза Бота, явно переигрывая.

— В Ка-ра-ган-де-е! — пропела мама. — Думаешь, вывалил на лицо банку тонального крема — и обманул мать? Сын мой, не будь ребёнком! Это невозможно!

Она улыбнулась тревожной улыбкой, отвернулась к шкафчику и на столе начали появляться тарелки, столовые приборы, салатницы, фужеры и прочее. Бота принялся нарезать колбаску, а я сидел в дверях, привалившись к косяку, и пускал слюни, пока не увидел, как передо мной, словно скатерть-самобранка, улеглась на пол развёрнутая газетка, на которой из ниоткуда появилась симпатичная оранжевая в белый горошек миска с обрезками колбасы. Как, оказывается, в жизни может быть всё просто! Если ты сумел попасть в нужную струю… Даже не верится, что всё это происходит со мной!

Бота закончил с колбаской и перешёл к хлебу. Мама негромко напевала и вдруг сказала:

— Ну, так я жду! Давай, рассказывай, куда ты опять вляпался?

Бота повернулся к ней, откусил от ломтика хлеба, и пока задумчиво жевал, раздавалось только мое чавканье над миской. Потом очень мягко произнес:

— Мам, ты всё время что-то придумываешь, а потом сама себя из-за этого терзаешь… Ничего страшного не произошло: у меня было свободное время, я зашёл в зал потренироваться и немножко поспарринговал там… с одним… Ну, пропустил пару раз… Что ты, первый синяк что ли у меня видишь?

— Вот именно, что не первый, — вздохнула женщина, — знаешь, как я испугалась! Проснулась ночью… Как будто ты меня зовешь… Сердце стучит, вокруг темно… Пока два вальса не сыграла, не успокоилась. Ой! Мне же собака снилась!

Бота рассмеялся и приобнял ее за плечи:

— Вот у собаки и спроси, что с ней случилось, а обо мне не выдумывай! У меня было всё в порядке!

— Так я и поверила, — с напускной строгостью сказала женщина и ласково взъерошила голову сыну, — и в кого ты у меня такой?

Бота замечательно улыбнулся, подцепил левой рукой недорезанный кусок колбасы, подкинул его под потолок и ловко поймал.

— В тебя, мама, в тебя. В тебя-а-а, моя люби-имая, — запел он, — в тебя-а-а, моя бесце-енная…

Маленькая кухонька заполнилась задорным женским смехом, улыбнулась в ответ маленькими расписными тарелочками на стенах, скрипнула половицей, хлопнула узенькой форточкой… Всё здесь было хорошо, как никогда, с чем я ни разу ещё не встречался, и о чём не мог даже мечтать бегая когда-то по заснеженным улицам, выискивая жалкие объедки, ночуя под заборами, лестницами и перевёрнутыми лодками. Я досуха вылизал миску, перестал чавкать и облизываться и уставился в запотевшую духовку, загадочно светящуюся изнутри. Тем временем мать и сын до сих пор выясняли друг у друга подробности событий последних двух недель. Точнее, она выясняла, а он рассказывал небылицы. А может быть, все его рассказы были правдой? Я не знаю. Просто, наверное, о многом он умалчивал, а о чём-то говорил. По крайней мере то, чему я был свидетелем, всплыло ровно наполовину.

— Аньку Гришину помнишь? Училась с нами до восьмого класса? — равнодушно спросил Бота, сливая воду из кастрюльки с картошкой. — Представляешь, случайно встретил в Хабаровске.

— Да ну! — оживилась женщина всматриваясь в Ботино лицо. — Естественно я помню первую любовь моего сына! Кстати, очень хорошая девочка была. И как она? Не замужем?

Бота хитро скосил глаза:

— Мамочка! Мы — люди интеллигентные, нам не пристало лезть в интимные подробности чужой личной жизни, — ответил он и, отвернувшись, начал резать пополам помидорки.

— Балбес! — сказала женщина и с гордостью посмотрела на широкую спину сына. — И что? Вот так вот шёл по Хабаровску и случайно столкнулся с ней нос к носу? Да? — Она понимающе покачала головой и усмехнулась: — Как бы это и мне на просторах Дальнего Востока случайно встретить свою первую любовь!

— Мам! Да чего там — первую! Давай уж, коли фантазировать, встреть лучше ту «любовь», козлоподобную, которой я давно хочу в глаза посмотреть!

— Экой ты, сын мой, мстительный оказывается! Помнишь: кто старое помянет — тому гла-аз во-о-он! — допела свою фразу мама и достала из духовки противень с курицей. По кухоньке клубами пролетел замечательный запах, а по моему телу от носа до хвоста — дрожь.

— Ты абсолютно права, — сказал Бота, продолжая начатое, — я ему и глаз вон, и второй — то-оже туда-а же! — допел в тон матери Бота, а я подумал: «Какие удивительно музыкальные люди!» и подполз к противню на двадцать сантиметров.

— Сын мой, — отвечала Боте женщина, — ты же знаешь, наш папа — космонавт, улетел на Марс наблюдать за марсианскими белыми медведями. Давай и впредь будем придерживаться этой версии. Хорошо?

Бота ничего не успел ответить, потому что она сама за него ответила:

— Хорошо. А теперь предлагаю переместить всю провизию в залу и приступить к приятному, но вредному занятию — ибо объедаться на ночь не воспрещаемо, но наказуемо!..

…Они долго «наказывали» себя куриными ножками и прочими закусками, много говорили, спорили и смеялись. Действительно, как я и думал, все косточки до единой оказывались в моей миске и благополучно перекочёвывали ко мне в желудок, так что перед тем, как уснуть, я понял ещё одну вещь, которая произошла со мною впервые в жизни после того, как я попал в этот дом: я первый раз в жизни наелся так, что не смог встать… Постепенно комната с абажуром начала куда-то проваливаться и я забылся бесстыдным, несобачьим, глубоким, нечутким сном.

Утром пили чай.

Солнце залило весь дом ярким светом, пахло блинчиками, маслом и колбасой. Я купался в новых ощущениях, ходил по комнатам, нюхал углы, заглядывал под диваны, кресла, комоды, и возвращался к здоровенной полуобглоданной кости, которая уже не могла поместиться в мой и без того забитый желудок, но манила к себе своей благоухающей доступностью.

Бота с мамой разговаривали о средней школе и автомобильном рынке, когда в дверь раздался короткий звонок. Я помчался в прихожую на правах нового шефа службы безопасности, но Бота оттеснил меня на задний план, а мама крикнула нам вдогонку, что «наверное, это Леночка пришла на занятия. Не напугайте её!» Бота энергично открыл дверь и на пороге мы увидели беленькую девочку с двумя косичками и тоненькой папочкой в руках. Она смутилась, увидев Боту, и чуть заметно испугалась, увидев меня, а точнее мою морду, вылезшую меж Ботиных колен. На лице её отразилась целая буря чувств, главными из которых были растерянность и желание побыстрее развернуться и убежать.

— Не бойся, милая, — широко улыбнулся Бота, — хороших девочек, которые учатся играть на пианино, он не трогает.

Девочка зарделась и робко спросила:

— А Ида Аркадьевна дома?

— Проходи! Проходи, Леночка! Я тебя давно жду, — раздалось за нами и Леночка, прижавшись к стеночке, опасливо прошмыгнула мимо. Я успел только ткнуться носом в её папку, но та ничем таким особенным не пахла.

Пройдя в комнату вслед за маленькой гостьей, мы услышали, как мама сказала:

— У нас теперь вот такая собака. Ты его не бойся, он очень умный, а зовут его — Бродяга. Во время занятий его в доме не будет, так что не волнуйся, нам никто не помешает.

Она усадила девочку на круглый стульчик возле пианино, а сама подошла к Боте и тихонько прошептала:

— Вы пока оставьте нас. Девочка очень способная, серьёзная, но стеснительная — ужас! Даже интересно, какой она станет потом, дети так меняются… — Ида Аркадьевна улыбнулась и быстро оглянулась на девочку. — А собаку, между прочим, периодически нужно выводить, или он, кроме всего прочего, и на горшок умеет садиться?.. И кстати, помой его во дворе под душем, коль он-таки попал в приличную семью…

Я радостно выскочил во двор, Бота везде меня провел, показал, где что можно делать, причём, указывая на две машины, стоявшие тут же, перед неприметным, скрытым в глуби гаражом, строго погрозил кулаком: «…и ни в коем случае не на колесо! Понял?» Чего тут понимать? Я, конечно, дикий зверь, но прекрасно знаю, чего не любят люди, что тут же и продемонстрировал Боте, красноречиво задрав лапу в противоположном от машин углу двора. Бота остался доволен и в благостном порыве воскликнул:

— И чего нам мучиться с этим душем?! Давай-ка мы с тобой, Бродяга, по-взрослому искупаемся! Ты, небось, океана даже на картинках не видел!..

Он с грохотом распахнул ворота, усадил меня в крайнюю машину на переднее сидение и даже пристегнул какими-то широкими поводками. Я, конечно, сразу захотел вырваться, но вскоре понял, что не так уж они и плохи по крайней мере на поворотах, кои Бота закладывал с азартом, я стойко держался на месте. Вообще, эта поездка кардинально отличалась от предыдущей, той, что я ехал в ногах у Боты задом наперед, пытаясь спрятаться от мелькающих, разноцветных огней. Меня не мутило, я смело глядел вперед, полностью высунув в открытое окошко прищуренную от ветра морду. Уши мои развевались, язык висел набок, и кроме того, я пытался укусить проезжающие мимо машины и даже при этом лязгал в воздухе зубами. Бота сидел справа, крутил руль и хохотал, глядя на меня.

По пути он остановился у магазина и в первый раз сдал мне машину под охрану. Как я был этим горд! Да я порвал бы ко всем чертям любого бультерьера вместе с его хозяином, если бы они посягнули на Ботино имущество! Я бы порвал двоих бультерьеров! Я бы… Ох-хо-хо! Неужели моя сука-судьба действительно превратилась в чистенькую, беленькую болонку?

Бота вышел из магазина с пакетом в одной руке и большим мешком в другой. На мешке был изображён белобрысый, довольно упитанный хвостатый собрат, правда он был породистый, а потому имел сытый и вполне счастливый вид. Я не обратил на него никакого внимания, потому что и так был всем доволен, но немного забегая вперёд, хочу побыстрее поделиться своей радостью — этот мешок предназначался мне!

— Взял тебе еды для активных собак. Ты ж у нас активный? — сказал Бота усаживаясь за руль. — И ещё шампунь от блох. Будем тебя тюнинговать!

Но и это было еще не всё! Воздух за окном становился всё свежее и вкуснее, чайки кричали громче, чем звук работающего мотора, Бота, остановив машину, молча глядел вперёд, и поначалу я даже не понял, что серо-голубая урчащая даль — это всё вода! Океан. Солёный, бескрайний, так и не дождавшийся моего друга.

Я выскочил из машины и помчался к пенистой кромке, не обращая внимания на крики Боты Охотского. Со стороны казалось, что это просто глупая собака бестолково лает на спокойный прибой, но на самом деле все это не так. Я посвящаю этот заплыв тебе, Пистолет! Я добрался досюда, посмотри на меня сверху!..

…Бота нырнул следом за мной, а после, когда мы сидели на берегу, он зажал мою голову в своих ладонях и всмотрелся в мои глаза.

— Кто был твой хозяин, Бродяга? — без тени иронии спросил он. — Бывает, ты ведёшь себя так, как не ведут себя животные, и даже собаки… Если кому-нибудь сказать, о чём я думаю — меня примут за сумасшедшего…

Он дважды намыливал меня шампунем, что тоже происходило со мной впервые в жизни, а потом мы молча сидели у машины и ждали, когда я высохну. Я не понял, о чём спрашивал меня Бота, но почему-то загрустил, и на обратном пути не высовывался в окошко и не лязгал зубами.

Когда приехали, девочки уже не было. Ида Аркадьевна накрывала обед, а мне было сказано, что взрослых собак в приличных семьях, кормят один раз в день, но учитывая моё не совсем благополучное прошлое, меня будут кормить два раза, поэтому я должен терпеть до ужина. «Так вот оно, оказывается, как всё происходит, — подумал я с оглядкой на свою прошлую, в основном голодную жизнь, — дождался ужина, и он сам собой перед тобою в миске появился?! Неплохо же они живут, эти белобрысые, изображенные на мешках…» Я свернулся калачиком на мягком ковре под низким абажуром, а Бота с Идой Аркадьевной сели тут же, за круглым столом. Бота никуда не спешил (хотя вдруг я вспомнил, что сегодня вечером его ждёт девушка Катя); они много говорили с Идой Аркадьевной, смеялись над чем-то, что-то вспоминали и обсуждали и никак не могли остановиться, словно после двухнедельного отсутствия Боты им снова предстояла долгая разлука. В первый раз (опять в первый раз!) я не принюхивался к запаху еды, а чуял запах чего-то другого, тёплого, удивительного…

Ида Аркадьевна села за пианино и обернулась на сына. Бота подошёл сбоку, отставил затейливый подсвечник в сторону и, облокотившись на пианино рукой, стал слушать как она запела:

Весёлые брызги летят над печальной водой.

Как странно, что мы до сих пор не расстались с тобой.

Ты — холод и сталь, словно льды

на пути корабля,

А я — исчезаю, как вдаль за кормою земля…

«Ах, матушка! Матушка!..» — грустно матросик глядит,

Любовь, и печаль, и вся жизнь у него впереди.

А в нас не осталось ни капли росы золотой

Как странно, что мы до сих пор не расстались с тобой…

Бота осторожно прокашлялся и второй куплет они запели вместе:

Мы видим с тобою, как тает за далью причал,

Мы слышим с тобою, как чайки над нами кричат,

Но больше не видим друг друга сквозь тень у лица

И больше не слышим, как наши смеются сердца.

Лишь в памяти, в старом альбоме, давно позади

Прошедшее счастье, забытое, бьётся в груди

И машут, обнявшись, с причала, прощальной рукой

Две славных фигурки, что были когда-то

тобою и мной…

Они пели тихо, проникновенно, их голоса, их улыбки и смех, старое пианино, пахнущие пылью занавески, тёплый коврик, низкий абажур — всё говорило о том, что мне будет очень трудно проститься с этими людьми. Мне стало совсем грустно, и большей частью из-за того, что я никак не мог понять: почему с самого начала я не появился на свет во дворе у этих прекрасных людей? Сколько всего отвратительного и страшного обошло бы меня стороной, сколько бед и лишений не коснулись бы меня своими грязными лапами. Но… ведь если бы так случилось, пребывая в сытом, спокойном благоденствии, беззаботно охраняя во дворе бесконечно меняющиеся Ботины автомобили, я бы, наверное, никогда не вспомнил свой далёкий дом и свою строптивую, но любимую хозяйку… Я открыл глаза и словно бы увидел её перед собой, как она ходит по большому пустому дому, устало шаркая ногами, одетая в белое платье и белую шляпку с цветком… Почему-то мне вдруг подумалось, что вместо меня живёт теперь в доме длинноногий, гладкошёрстный кот, и от этой мысли, и ещё от предчувствия тяжёлого расставания с Ботой, мне стало совсем грустно. Я подошёл к пианино, уселся в ногах у Боты и под чудесный аккомпанемент Иды Аркадьевны, задрав морду в потолок, протяжно завыл, подпевая поющим, а заодно и своей сложносочинённой тоске. Это был плач бездомного ребёнка, который как и все, жаждал усыновления, и вдруг, узнав своих настоящих родителей, был усыновлён другими людьми…

Ида Аркадьевна от неожиданности подпрыгнула и перестала играть. Через секунду они с Ботой взорвались от хохота, и сквозь брызжущие весёлые слезы, она сказала:

— Наш человек! Что называется, плавно вошёл в коллектив!

С тех пор Бота называл меня исключительно — Паваротти, а Бродягой — только когда отдавал команды. Они долго ещё смеялись, обсуждая мой тоскливый вокал, и еле успокоившись, Ида Аркадьевна сказала:

— Давай тогда что-нибудь повеселее! Чтобы Бродяга не грустил!

— Давай — нашу! — согласился Бота и они снова запели:

Важно в порту пароходик гудит,

Чайки кричат за бортом.

Город любимый на сопках стоит,

Барышня ждёт за окном.

В разных морях пароходик бывал,

Видел и юг и восток.

Барышня вышла на старый причал

Город обнял и увлёк.

Вла-ди-восток, Вла-ди-восток!

Жи-и-изни нашей исто-о-ок.

Ждёт нас родной Владивосток,

Как бы он ни был далё-о-ок…

Сначала я сидел спокойно, но вскоре на меня опять накатило и к концу первого куплета я снова пронзительно завыл. Тогда Ида Аркадьевна остановилась и с напускной строгостью сказала:

— Так, друзья мои! У меня эту песню дети лучше поют! А вам, молодой человек, — обратилась она непосредственно ко мне, — нужно ещё очень много репетировать, прежде чем петь в общем хоре. Всё! На этом концерт окончен, пойдёмте пить чай…

Ближе к вечеру Бота засобирался.

— Съезжу-ка я в зал, — лениво потянувшись, сказал он, — с пацанами потрещу…

— «Потрещу»! — передразнила его Ида Аркадьевна. — Сын мой! Куда испарился твой прекрасный русский язык? — она рассмеялась и, придав голосу максимум пафоса, снова повторила: — «Потрещу с пацанами…» Разберём это предложение. Благородный глагол «общаться» заменён базарным словом «трещать», что характеризует вышеуказанных «пацанов», как людей, подобных либо болтливым уличным торговкам семечками, либо вообще подобных бестолковым птичкам-сорокам, орущим целый день на деревьях. Теперь переходим, собственно, к замечательному слову «пацаны». Мало того, что половина этих «пацанов» уже лысые по возрасту…

— Всё! Сдаюсь! Сдаюсь! — закричал Бота, схватившись руками за голову. — Виноват! Я к пацанам не поеду! Я поеду вести беседы с джентльменами в спортивный комплекс, где они мочат друг друга по мордасам, оттачивая свою боевую подготовку в перерывах между ланчами. Так пойдет? — спросил он лукаво у матери.

— Не пой-дет! — пропела она, улыбаясь. — Хоть слово «мордасы» к некоторым из твоих друзей подходит больше, чем слово «лица», особенно к Валику…

— Отлично! Так и передам ему, что ты приглашала его на чай.

— И между прочим буду очень рада. У нас с ним есть, что вспомнить. Как он кота в школьное пианино засунул, например…

Бота уже стоял в дверях.

— Всё, мам. Я поехал, буду, скорее всего, завтра.

— Не забывай… про собаку, — тихо сказала Ида Аркадьевна и вдруг, улыбнувшись, весело погрозила Боте пальцем: — И меня не позорь! Разговаривай на нормальном русском языке, без этих — «потрещал» да «недотрещал»!

— Это тоже русский язык, просто он — альтернативный, — глубокомысленно изрёк Бота и скрылся за дверью.

Раздался звук отъезжающей машины и мы остались одни.

В доме стало так тихо, что часы, которых даже не было видно, откуда-то из своего потайного места громким тиканьем напомнили, что они, оказывается, идут, они не стоят, да в кухне медленным звонким метрономом падали капли из недовёрнутого крана. Ида Аркадьевна перестала смотреть в окно, задёрнула штору и долго посмотрела на меня.

— Мы ведь будем дружить? Правда? — спросила она меня тихо, и от неожиданной, тревожной интонации я даже растерялся. — Ведь ты же хороший пёс?

Она стояла в нерешительности у окна, перебирала руками занавеску и смотрела на меня, сидящего посредине комнаты. Я медленно подошёл, заглянул ей в глаза и вдруг с огорчением увидел то, чего никак не ожидал увидеть: она боялась меня. Собаки всегда чуют, когда их боятся. Многие даже пользуются этим страхом, пытаются что-то доказать, возвыситься, но ведь мне-то этого было совершенно не нужно! Я просто хотел, чтобы ко мне относились по-человечески, понимаете? А страхом этого не добьёшься. Что мне было делать?

Когда-то, когда Скребок бывал зол на весь мир, он закрывался у себя на кухне и доставал из шкафчика стеклянный стакан. С помощью горькой, прозрачной, как слеза, жидкости его весёлый мир, бескрайний, дивный, полный огней, боя барабанов и смеха, — сужался до микроскопических размеров, ограниченных четырьмя кухонными голыми стенами, в которых всё пропадало, как в чёрной дыре, а оставались только он сам да я. В такие моменты я боялся заходить к нему, но всё-таки, если он меня звал, я нёс ему тапочки. Это был проверенный вариант — тапочки — таблетка на все случаи жизни… Оставив ненадолго Иду Аркадьевну, я нашарил в прихожей только что снятые Ботой тапочки и аккуратно взял их зубами. Ида Аркадьевна стояла на том же месте и удивлённо следила за моими действиями. Наверное, это был глупый поступок с моей стороны — зачем ей еще одни тапочки, когда у нее на ногах уже есть другие, но всё равно, испуг в её глазах исчез и я, для верности, лизнул ей руку. Тут уж она рассмеялась и, по всей видимости, больше для себя, чем для меня, сказала:

— Вижу! Вижу! Хороший Бродяга!

Она поманила меня за собой и я узнал, что такое шоколадные крекеры. Потом я показал своего любимого «зайку» и узнал, что такое батон, намазанный маслом и политый сгущёнкой, а потом прозвонил ужин и состоялась приятная встреча с содержимым купленного Ботой мешка…

Так потекли мои дни.

Выяснилось, что Бота живёт в городе, в центре. У него в квартире я бывал редко и, откровенно говоря, не особо-то и любил там бывать, ведь он брал меня с собой, как правило, с одной целью — удивить моими фокусами какую-нибудь незнакомую мне девушку или повеселить шумную компанию. Я не осуждаю его за это, ведь он же не понимал, что мне это неприятно. Единственное, когда я с радостью демонстрировал свои фокусы — это когда он брал меня с собой на пикники или на пляж, на природу, одним словом. Тогда я позволял его подругам, друзьям и их детям делать со мной всё, что угодно. Однако, имея вокруг столько людей, относившихся ко мне положительно, я стал ловить себя на мысли, что рад теперь далеко не каждому проявлению ласки. Точнее, не от любого человека. Сам себя не узнавая, теперь я разрешал гладить себя выборочно. Это, конечно, не относилось к детям, их маленькие ладошки могли крутить мои уши по любой часовой стрелке и с любой скоростью, а в остальном, я был уже совсем другим псом, независимым и довольно наглым, ничем не напоминающим того, что замерзал когда-то на заиндивевших улицах.

Только Ида Аркадьевна имела надо мной полную власть. Мы с ней очень подружились, и того страха перед непонятным, неизвестно что имеющим на уме псом, что я учуял когда-то в её сердце, давно уже не было. Я не любил оставлять её одну, мне казалось, что её звонкий смех и весёлое пение — всего лишь какая-то ширма, за которой она прячется; молитва маленькой девочки, отгоняющая страхи. А может быть, я не любил её оставлять из-за того, что точно знал: скоро придёт время, когда мне нужно будет прощаться с ней навсегда и двигаться дальше.

Бота приезжал к ней почти каждый день, то забирал машины, то пригонял новые, выводил меня со двора на пустырь, бросал мне апорты, угощал желатиновыми косточками, потом что-то рассказывал Иде Аркадьевне, смеялся, шутил, иногда они пели, иногда я подвывал, а потом Бота уезжал. Тогда она долго смотрела в окно, а после, тихим вечером, перед сном, молча ходила по дому в ночной сорочке, поправляла подушечки на диване, смахивала пыль с книжных полок, смотрела на фотографии в серванте, тихонько открывала пианино и одной рукой мягко перебирала тусклые клавиши. Мелодия всегда получалась красивая, печальная, и именно под неё мне слаще всего вылось в тишине.

Спал я на коврике, рядом с её кроватью. Иногда среди ночи, закатываясь от смеха, она тормошила меня и прогоняла в другую комнату со словами: «Ты, брат, храпишь, как взвод нетрезвых пенсионеров! Иди отсюда, дай уснуть!» Я, поджав уши и хвост, уходил, как мне было велено, но выждав короткое время, не дыша и даже не моргая, на цыпочках пробирался обратно. Ида Аркадьевна думала, что я её охраняю, и так оно и было на самом деле, но иногда, когда ветер на улице начинал хлестать проводами, рокот океана долетал до самых окон, а дом начинал поскрипывать, — мне самому становилось так страшно, что я открывал глаза и глухо рычал в темноту. Наверное, Ида Аркадьевна всё понимала. Тогда она не выгоняла меня, не сетовала, что я её разбудил, а свесив руку с кровати, легонько гладила мою голову, и так, вдвоём, мы ждали утра.

А утром, непременно воскликнув: «Ой! Я же опаздываю!» она начинала стремительно перемещаться из спальни в кухню, из кухни в ванную, из ванной опять в спальню, торопливо, весело, громко напевая; рассказывая, сколько у неё сегодня уроков; спрашивая вслух, что ей одеть; предупреждая меня, что она сегодня задержится — у неё сегодня кружок… Она прислоняла к себе платье и обращалась ко мне: «Ну, что скажешь, Бродяга? Достаточно ли хорош сегодняшний день для этого туалета? Или может быть это надеть…» — она прикладывала к груди другие «плечики» с висящим на них платьем и снова оглядывалась на меня.

Я, как хвост, слонялся за ней по комнатам, с интересом смотрел, как она колдует над собой перед зеркалом, с удовольствием слушал, как она поёт и, — представляете до чего дошло — равнодушно следил, как она насыпает мне в миску корм из мешка.

Полную миску она выставляла на улице, на бетонный отлив у стены дома, и, помахав мне рукой, раздав кучу напутствий и инструкций — «веди себя хорошо, все скушай, охраняй тут», — уходила вдаль по улице, высокая, красивая, молодая, не похожая на себя вечернюю, бодрая и быстрая. Я следил за ней в щель забора то одним глазом, то другим, но быстро терял из виду и лениво подходил к миске… Немного забегая вперед, надо сказать, что уже к первым холодам никто не мог разглядеть мои когда-то явно торчащие ребра, да и прощупать их стало довольно проблематично из-за мягенькой жировой прослоечки, славно окутавшей моё тело. Был забыт голодный звон в голове, живот, прилипший к позвоночнику из-за стерильной пустоты желудка, и прочие атрибуты моей, ещё совсем недавней жизни. Дико сказать, но меня даже уговаривали покушать, наливая в миску с сухим кормом подсолнечное масло или закапывая внутрь ароматные кусочки колбасы. Я кое-как съедал полмиски, зевал, чесался, валялся под вишней, короче говоря, скучал, полностью лишённый смысла жизни, потерявший связь с реальностью. Поразительно, как комбинируются голод со свободой и сытость со скукой… Дни мои были похожи друг на друга, как новорождённые щенки одной масти, и я бы, вероятно, окончательно скис, если бы не один эпизод…

Как-то вечером, когда Бота приехал на новой, сверкающей хромом машине и пил чай за нашим круглым столом, Ида Аркадьевна радостно возвестила:

— Сын мой! Дом и Бродяга остаются на тебе — я уезжаю! Случилось удивительное: мне досталась путевка выходного дня, так что, мальчики, готовьтесь! Следующие выходные живёте без меня!

Мы как по команде уставились на неё, пока не понимая, о чём идет речь. Как это: мы тут, а её, значит, не будет? Нетипичная ситуация!

Я подошёл и ткнулся носом в её руку, а Бота, скорчив плаксивое лицо, сказал:

— Вот так, Бродяга! Оставляют нас, сиротинушек, на произвол судьбы!

— Таким «сиротинушкам» время от времени полезно проявлять самостоятельность, — пропела Ида Аркадьевна. — А у меня тоже личная жизнь имеется, мне тоже отдыхать нужно. Хожу тут, как рабыня Изаура, миски за вами мою! — закончила она, шутливо сдвинув брови.

Бота похлопал меня по спине:

— Вот, Бродяга! В связи с тем, что свои миски я всё-таки мою сам — это был камень в твой огород! Почему маме не помогаешь в моё отсутствие?! Пропылесосил бы, хвостом бы пыль подмел что ли… А что ты там про личную жизнь проговорилась? — вдруг хитро посмотрел Бота на Иду Аркадьевну. — Может у меня новый папа будет?.. Или братик…

— Балбес! — воскликнула Ида Аркадьевна и угрожающе двинулась на Боту. — Садись, два! И родителей в школу!

— А что… Я против братика не возражаю. Да и новый папа — тоже нормально… Главное, чтоб тебе нравился! — продолжал злить Иду Аркадьевну Бота, отступая к серванту и прикрываясь газеткой.

— Какой ещё «новый папа»?! — наступала на Боту Ида Аркадьевна. — У нас старый есть. Старый космонавт — лучше новых двух!

— А вдруг тебе по этой путевке выходного дня не космонавт достанется, а какой-нибудь нормальный мужик? Аквалангист например!

— Сын мой! Не зли меня! Я сейчас в тебя смычком кину!

— Лучше уж пианином… — ответил Бота и они вместе рассмеялись…

В пятницу вечером Бота заехал за мамой и увёз её в неизвестном направлении. Перед отъездом она долго крутила мне уши, дергала за брыли, потирала подушечкой указательного пальца мой холодный мокрый нос и приговаривала: «Бродяга, я же опаздываю! Ну что же ты такой лохматый!» а Бота ворчал: «Так. Граждане отъезжающие, оторвитесь от провожающих. Опаздываем!.. А потом будешь говорить, что я лихач и нарушитель!»

Наконец, они подхватили сумки, хлопнули дверью и я услышал, как с визгом тронулась новая Ботина машина.

Встав на задние лапы, а передние закинув на подоконник, я попытался посмотреть в окно, но в результате порвал тюль и чуть не опрокинул горшок с цветком. Прижав уши, я проследовал на кухню, поскрёб холодильник и забрался передними лапами на кухонный стол. На нём в небольшой вазочке лежало печенье, которое я аккуратненько схрумкал и пару раз шлепнув языком по воде в личной миске, побрёл в прихожую к двери, ждать возвращения хозяев. Меня в первый раз оставили в доме, а не во дворе…

Бота вернулся очень поздно, быстренько вывел меня и почти сразу рухнул спать, а я, в отличие от него, долго не мог уснуть. Ходил в темноте по притихшему дому, пил из миски, нюхал пустую кровать в спальне, и наконец улегся возле дивана, на котором растянулся Бота. Это было как-то непривычно, ночью моё место возле Иды Аркадьевны, я должен её охранять, а не лежать возле дивана. Я побрёл в спальню и, в который уже раз понюхав заправленную постель, лёг на свой коврик возле кровати. Но и это было как-то неправильно, и я поплёлся в прихожую на половичок, ждать, когда вернется Ида Аркадьевна. Там меня и застал Бота следующим утром, с удивлением рассматривая, как я по-сиротски свернулся у двери.

— Ну что заскучал, Паваротти? — сказал он заспанным голосом. — Она приедет завтра! Ты что нюни-то расклеил?

Не знаю, как там «нюни», а настроения у меня действительно не было. Неприятная мысль прокралась ко мне в голову и гудела в ней, как уплывающий пароход: нет у меня стабильности существования. Изо дня в день всё было очень хорошо, а вот Ида Аркадьевна уехала и уверенность в будущем как-то сразу покосилась набок. А вдруг Ида Аркадьевна не вернётся? Или сейчас вернётся, а потом уедет ещё раз и не вернёется? У Боты своя жизнь, для него я буду обузой, это ясно как день. И что будет дальше? Я уже не молод, а если называть вещи своими именами — я стар по собачьим меркам. Точнее, по бродячим меркам. Домашний пёс-долгожитель может, в принципе, прожить ещё лет пять-шесть. Но если его выставить на улицу, он протянет недолго. Зная устройство жизни, я даю ему не больше года. А сколько я дам себе, если меня по какой-то причине выставят отсюда? Наверное, столько же — тот же год. Даже учитывая мои опыт и профессионализм. Как представлю снег, скрипящий под лапами, и мороз, пробирающий до костей… Старость не очень-то дружит с голодом, а с холодом она вообще не дружит…

А может, ещё всё обойдётся? Чего это я сам себе страхов накрутил ни с того, ни с сего?

Я посмотрел на Боту. Бота посмотрел на меня.

— А хочешь, я тебя с собой возьму? — спросил он. — Мне нужно паром встретить, а ты в машине посидишь. Развеешься, в окошко посмотришь.

Мне эта идея понравилась. Я схватил в зубы Ботин туфель и принялся бегать с ним из прихожей в комнату и обратно, пока Бота не ухватил меня обеими руками за хвост. Я огрызнулся, ботинок вывалился из пасти и оказался у Боты в руках.

— Чей туфля? — строго спросил он и тут же сам ответил: — Моё. Денег стоит. А ты его слюнявишь! Так. Быстро дуй на кухню, жри свою вкусноту и погнали!..

В тот день я впервые побывал в порту и что-то сладкой тоской шевельнулось у меня в голове. Диковинные звуки и запахи хлынули в приоткрытое окно, оставленное для меня Ботой, я тихонько заскулил, выставив кожаную пипку носа в узенькую щёлочку, и одновременно лизал прохладное стекло, отчего оно постепенно помутнело и стало липким. Вытащился из закоулков понурый Пистолет; прошаркала нетвёрдой поступью по просторному далёкому дому постаревшая хозяйка; где-то под лохматыми ушами всколыхнулось в голове зелёное сукно, улеглось на широкий массивный стол в кабинете, уставленном книгами, и скульптурноголовый Сократ похлопал меня по спине… Но не только это разволновало мою собачью душу. Когда вернулся Бота и мы поехали обратно, я сидел, пристегнутый, на переднем пассажирском сидении и внимательно следил, как разлетаются перед капотом, кружатся по асфальту вдоль бордюров опавшие лёгкие листья. Как зачарованный, не мигая, глядел я перед собой на дорогу… Это уже было. Когда-то это уже было!

Бота ехал медленно, не переставая разговаривал по телефону, тыкал в кнопки, набирал очередные номера и снова говорил, говорил, что «приехали два Харриера, Альтезза и Вингрод», что «кожа-рожа, полный фарш» и разное такое прочее, а сквозь его трескотню и почти неуловимый звук двигателя в мои помятые уши залетал шорох разноцветной опавшей листвы и позабытая, красивая мелодия: «And i… will always love you…»

С тех пор не стало мне покоя.

Ида Аркадьевна вернулась, но тоска моя не прошла. Я так же, как и прежде, ночевал на коврике у её кровати, храпел, рычал в темноту, был гоним из-за этого и снова на цыпочках возвращался. Днём я шумно пил воду, безобразно разливая её по полу и нехотя ковырялся в миске, полной еды. Играл с Ботой когда он приезжал, подлизывался к Иде Аркадьевне по поводу и без повода и почти не выходил на улицу, потому что там уже лежал снег.

Однажды, когда меня вывели на прогулку для отправления моих собачьих нужд, я всё же решил вспомнить боевое прошлое, так сказать, смоделировать свои ощущения, представить, что было бы сейчас со мной, не подбери меня Бота. Я улёгся на снег и свернулся калачиком, чем очень сильно напугал «гулявшую меня» Иду Аркадьевну. Она побледнела и как наседка закружилась вокруг меня: «Бродяга, что с тобой?! Что случилось?! Тебе плохо?!» Потянула меня домой, разболтала валерьянку и залила мне в пасть, бесстрашно раздвинув мои зубастые челюсти своими изящными, музыкальными руками. Я даже поперхнулся и чихнул от такой решительной мед… то есть, виноват — ветпомощи. А вечером, когда Бота по своему обыкновению, как метеор, залетел на несколько минут навестить нас, Ида Аркадьевна тревожно сказала ему:

— Сын мой, мне кажется, у Бродяги что-то с сердцем. Надо бы его врачу показать.

— А вместо сердца пламенный мотор… — задумчиво протянул Бота, всматриваясь мне в морду. — Ты, Паваротти, смотри — не болей. Я тебе клапана притереть не смогу и масло с фильтрами не поменяю… Та-ак. А к кому ж его отвезти-то? — обернулся он на Иду Аркадьевну. — У нас людей-то вылечить не могут, а уж собаку…

Я сидел и крутил головой, не понимая, куда это они собираются меня отвезти. Я, вообще-то, протестую! А слово «врач» — мне вообще не нравится! Короче говоря, я забрался под стол и тихонько рычал, высунув нос из-под свисающей скатерти, всем своим видом указывая на собственное прекрасное самочувствие и на то, что моё сердце чётко выдает положенные сто двадцать ударов в минуту.

Бота посмотрел на всё это и задал Иде Аркадьевне резонный вопрос:

— Мам, а тебе не показалось ли?

— Показалось, не показалось — всё равно нужно проверить собаку, — строго сказала Ида Аркадьевна, — привёл домой животное — неси за него ответственность.

Кончилось тем, что на следующий день я убежал от Боты.

А было так…

Утром Бота усадил меня в машину и повёз куда-то. Я заранее почуял неладное, но решил проверить свою догадку. Когда остановились и, взяв на поводок, Бота подвёл меня к какой-то двери, мне стало всё ясно. Несмотря на внешнюю чистоту помещения, в нос мне ударил кислый аромат окровавленных тряпок, отвратительный запах медикаментов и дезинфекций, и собачье-кошачий страх, витающий в воздухе.

В коридорчике сидели бабушки с котами в сумках, два пуделька и маленькая жирненькая собачка неизвестной масти; в углу жались перепуганная больше всех девочка с крохотным котёнком, и худая, нервная женщина с очень больным, по виду, котом на руках, которому, очевидно, было уже всё безразлично. Все молчали, даже старушки не вели беседу между собой, а присутствующие коты и собаки, и даже несмышлёный котёнок — все пребывали в подавленном состоянии. Вдобавок мимо нас из глубины коридора пронесли рыженькую, молоденькую кошку, перевязанную белым по животу, болезненно мычащую сквозь худой, искусственный сон.

Да-а… Опять повеяло кунгом…

Я попробовал упереться, но Бота крепко держал поводок и, ни на кого не глядя, прошёл в неосвещённый коридор.

— Это насчёт меня сегодня звонили, — сказал он негромко, приоткрыв белую свежевыкрашенную дверь, и я тут же оказался в небольшом кабинете, причём Бота поставил меня на высокую железную то ли кушетку, то ли стол.

В глубине души я понимал, что ничего плохого мне не грозит, но пропахшие дезинфекцией стены и сжатый этими стенами воздух были насыщены ужасом бесчисленных усыплений, отчетливым духом, памятным мне по сачку и кунгу, и я дрожал, как осиновый лист, и ждал, когда Бота потеряет бдительность и ослабит свою хватку.

Крепенький, низкорослый, коротко стриженый врач был белобрыс и румян от природы. И, видимо, любил поговорить.

— Та-ак, — сказал он, недоумённо вскинув брови домиком, — странно видеть такого пса при таком хозяине. Обычно — ротвейлер, стаффордшир, мастино может быть… И что с нами стряслось?

— Сердце, — довольно лаконичен оказался Бота.

Врач закатил глаза и улыбнулся крупными, квадратными зубами.

— И как вы об этом догадались, что у него сердце? — радостно и с изрядной долей иронии воскликнул он, натягивая на руки резиновые перчатки.

Зная Боту, как говорится, и в беде и в радости, я могу вам определенно сказать, что слова и тон ветеринара ему совершенно не понравились, хвост даю на отсечение! Видимо, румяный в белом халате тоже почувствовал это, но виду не подал, а наоборот, снисходительно протянул:

— Тэк-с. Ладно, давайте-ка послушаем наше сердце, проверим удивительный диагноз… — он подошел и, шевеля резиновыми пальцами, обратился прямо ко мне: — Что, красавец, хозяин тебя к врачу привел, а намордник не одел? Тэк-с. И чего это нас так колотит? Дрожишь, как косыгин под ёлкой. Взрослый пёс, а трусишка!

Я подумал, что вот сейчас он начнет меня «слушать», Бота ослабит хватку — и я убегу, но хитрый врач сказал Боте:

— Держите покрепче, чтоб не вырвался и не цапнул.

Однако я с удивлением почувствовал, что Бота только сделал вид, а на самом деле ослабил свой захват; в голове у меня даже пронеслась мысль, что Бота наоборот понадеялся на меня, что я все-таки цапну не понравившегося, насмешливого, самоуверенного врачугу, перед которым Бота вдобавок выступает в нетипичной роли просителя. В любом случае, мне оставалось только выбрать удачный момент и вырваться, а получилось ещё проще: прямо в это время дверь распахнулась и в кабинет ворвалась та самая, худая нервная женщина из коридора, с полуживым котом на руках.

— Почему вы пускаете без очереди?!!! — громким, страшным шепотом, как опасная змея, зашипела она. — Что, блатные, да?! Крутые, да?! Куда ни придешь — везде очереди! Всю жизнь — в очередях! И лезут и лезут, и лезут и лезут!!! Бога не боитесь! Ничего не боитесь! Всем вам одна дорога будет! Развалили страну!..

В её монологе было столько экспрессии, что тело несчастного кота подпрыгивало у неё на руках, а голова болталась, как погремушка, и на какой-то миг он приоткрыл свои больные глаза и в них мелькнул бесчувственный, равнодушный взгляд на локти хозяйки, голову врача и кафельный пол, прыгающие вверх-вниз.

Лицо ветеринара стало злым, румянец подернулся бледностью и он внятно и раздельно продекламировал:

— Женщина! Человек — по записи. На время, — и тут же обратился к неприметной маленькой дверке в стене: — Вера! Ве-ера! Разберись…

Все повернулись посмотреть, как в открывшуюся маленькую дверку выходит дородная мраморнолицая Вера в белоснежном колпаке и белоснежном же халате, на котором длинной, косой строчкой от пояса до самого низа подола алели свежие капли крови.

Вот этим неожиданным выходом я и воспользовался. Яркая кровь на белом халате на всех подействовала завораживающе. Я не буду драматизировать — скорее всего эти алые капли взялись не из убиенного животного, а надеюсь, наоборот, — из животного, которое лечили, но мне-то от этого было не легче! Я неожиданно вывернулся, так что Бота не успел схватиться за поводок, рухнул вниз, больно ударившись задницей об пол, и, пробуксовывая по скользкому кафелю, рванул по коридору обратно, мимо бабулек, пуделей и прочих несчастных посетителей. Конечно, я надеялся, что Бота меня поймёт, ведь ему тоже не понравился бойкий ветеринар, но, судя по всему, Бота был другого мнения о моём поступке. Он выбежал почти сразу за мной и, краснея перед прохожими, ругаясь вполголоса, попытался схватить заляпанный поводок, волочащийся за мной по грязному, полужидкому снегу. Но я-то знал, к чему это может привести, тем более когда Бота в таком состоянии, и отбежал на безопасное расстояние, чем окончательно довел Боту до «белого каления».

Кончилось тем, что он обозвал меня нехорошими словами и, открыв дверцу машины, приказал залезть внутрь. Но я рассудил, что в данном случае это для меня небезопасно, и прижав уши, часто оглядываясь на белого от негодования Боту, побежал к Иде Аркадьевне. Позади кричал Бота, и надо сказать, голос его изменился. Прохожие оглядывались на него, здорового, хорошо одетого парня, открывшего дверцу шикарного автомобиля, а ему перестало быть «неудобно», и вообще, ему стало наплевать, что все видят и слышат, как он с умоляющими нотками в голосе кричит на всю улицу убегающей безродной дворняге:

— Бродяга! Бродяга, ну иди ко мне хороший пёс! Иди ко мне, иди, красивая собака!..

Я пару раз оглянулся на него, но решение уже было принято. Если бы мне некуда было податься, я бы действовал по-другому, но сейчас, после того, как я принародно убежал от «крутого» парня Боты и заставил его орать на всю улицу, где гарантия, что он не отдубасит меня, когда я сяду к нему в машину?

Я забежал за угол, огляделся по сторонам, прислушался к своему внутреннему собачьему компасу и выбрал правильное направление. Дом Иды Аркадьевны, откуда увёз меня утром Бота, был недалеко, мы недолго ехали на машине, и думаю, путь назад занял бы у меня немного времени. Однако по какому-то внутреннему велению, собачьему хотению, побежал я в другую сторону. Сознательно. И прибежал в порт.

Не обращая внимания на людей, оббегая их с приличным запасом по расстоянию, я выбежал прямо к воде. Она чернела внизу, пенилась вдали, шумела неприветливым рокотом. Ветер продувал меня насквозь, громадины кранов скрипели на высоте и мне стало неприятно.

Я вернусь сюда весной. Я не прощаюсь.

Вдоль бесчисленных контейнеров, шурша коротким, плетеным поводком по чахлому снегу, я побежал прочь.

Только под вечер, в темноте я нашёл дом Иды Аркадьевны, тёплый и уютный.

Боты не было. На мой лай мне открыла сама Ида Аркадьевна и всплеснула руками:

— И кого это мы видим на нашем пороге! Мы ему — медосмотр, а он — фокусы такие! — воскликнула она, а я плашмя рухнул перед её ногами и, желая продемонстрировать своё полное и безоговорочное подчинение, попытался улечься прямо на спину, вверх лапами, хоть это, из-за строения собачьего позвоночника, практически невозможно.

— Ну надо думать! Сбежал от хозяина! — продолжала Ида Аркадьевна. — И какой ты после этого Паваротти? Бродяга! Самый натуральный! Сукин сын и в прямом и в переносном смысле!

Школьные годы чудесные, длинная указка, твёрдое слово, незыблемые истины и ученики, превращаемые из оболтусов в людей отточили до совершенства знание учительницы Иды Аркадьевны о том, каким тоном следует читать нравоучения. Но ведь я же — собака! Любая собака чувствует фальшь и может отличить настоящую злобу от напускной злости. Я отчётливо улавливал в её голосе неприкрытую радость — это первое, а второе — я же слышал, как она бежала на мой лай, чтобы отпереть закрытую дверь! Так порывисто и торопливо не бегают открывать дверь, если не ждут и не хотят видеть кого-то.

Еще какое-то время Ида Аркадьевна радостно поотчитывала меня, я с таким же чувством покувыркался перед ней и мы проследовали на кухню. Полная миска тоже подтвердила, что меня ждали, и пока я разбирался с нею, Ида Аркадьевна, улыбаясь, говорила в телефон:

— Всё в порядке. Он здесь. Да, да… Слышу — лает под окном, выглядываю — наш! Да, да… Следопыт прямо… Ну всё. Заедешь? Хорошо. Ждём.

Ага… Значит скоро приедет Бота…

Услышав звук открывающейся двери, я машинально ринулся было охранять, но сообразив, что это — как раз и есть Бота, в ужасе развернулся и, зажав хвост между ногами, под смех и улюлюканье Иды Аркадьевны полез под стол. Полез бы и под диван, что было бы, конечно, понадёжней, но к сожалению, под диван я не помещался.

— Та-ак! И где эта собачья морда?! Дезертир, трус и паникёр?! Подать мне его с маслом и гренками! — услышал я совершенно незлой Ботин голос.

В это время Ида Аркадьевна давясь, от смеха и не говоря ни слова, указывала под стол.

— Я его по всему городу с фонариком ищу, а он, понимаешь ли, знаток маршрутов, под столом сидит! Давай-ка вылазь, предъяви свою бесстыжую морду!

Я понял, что дальше прятаться бесполезно и вылез из-под стола. Бота, улыбаясь, смотрел на меня. Я, зажмурившись и отведя уши в крайнюю заднюю точку, отчаянно размахивал хвостом. То, что я был прощён, — было очевидно. То, что моему возвращению рады, — было определенно. Бота разлохматил мою шею и со вздохом сказал:

— Эх ты, дурандас! Думаешь, я забыл, что ты когда-то на воле бегал? Думаешь, мне жалко тебя на свободу выпускать? Да мне жалко будет, если тебя в шашлык используют! — он сжал мою голову в своих ладонях и заглянул в глаза, вытаращенные и, на первый взгляд бестолковые. — Изловят — и в суп, понимаешь? Или в котлетку… Странно, что тебя ещё в Хабаровске не сожрали. А здесь — сожрут, как миленького, не сомневайся… И не пыхти мне в нос! Будешь убегать из дома — сожрут, как пить дать, не успеешь хвостом махнуть…

Бота оставил меня в покое и принялся рассказывать, как я поджимал хвост и дрожал в кабинете у ветеринара. И всё это, знаете ли, в деталях, с пантомимой и приукрасами, под серебристый смех Иды Аркадьевны. Если бы я только мог вымолвить хотя бы парочку человеческих слов, я бы вывел насмешника-Боту на чистую воду, я бы рассказал, как всё было на самом деле, а так… Всё-таки собакам очень не хватает возможности высказаться. (Лай я в расчет не беру.)

…И снова потекли мои дни.

Во дворе нападало столько снега, что Бота не успевал откапывать свои машины. В тёплые дни я позволял себе немного задержаться на улице, чтобы пожевать по старой привычке холодные белые хлопья или засунуть морду в сугроб — вдруг там лежит что-нибудь вкусненькое. Но всё вкусненькое неприкрыто лежало в моей миске, я это прекрасно знал и от этого становилось скучно. Я заходил в дом и валился возле масляного обогревателя. Это чудо техники мне очень нравилось. Я мостился к нему вплотную и мог лежать так сутками, изредка меняя положение — то головой приткнусь к горячей поверхности, то боком, то задом. Ида Аркадьевна поражалась моей теплолюбивости, даже видела в этом какую-то аномалию и отдергивала руку от моей нагретой шерсти:

— Слушай-ка, а ты не сваришься? Уже палёным пахнет!

Эх, Ида Аркадьевна! Жар костей не ломит! Правильно говорю?

А ещё я полюбил сериалы. Прямо-таки пристрастился к ним. По вечерам Ида Аркадьевна выкатывала мой масляный радиатор на центр комнаты, а я усаживался, прислонившись спиной к его горячим рёбрам, и глядел в разноцветный экран. Ида Аркадьевна поначалу удивлялась этому, а потом привыкла, и даже иногда обсуждала со мной «линии сюжета». Но это, наверное, потому что больше не с кем было обсуждать, а Бота вообще смеялся над нами:

— Белиберду всякую смотрите! Лучше книжку почитайте!

— Кстати, я уже не удивлюсь, если он и книжку начнёт читать, — отвечала Боте Ида Аркадьевна.

— А я тебе говорил, что эта собака — какая-то не собака… — глядел в мою сторону Бота.

Насчёт книжки — это они, конечно, хватили. А вот телевизор — это по мне: что-то иногда мелькало в нём такое… смутное… странное какое-то, что-то навлекали на меня ползущие столбиком титры и бьющие по ушам рекламные паузы. И когда появлялось на экране вот это что-то такое особое, я подходил к телевизору вплотную и осторожно нюхал мелькающее изображение, расплывчатое вблизи, щёлкающее по носу неприятными трескающими разрядиками. Даже когда почему-то отключался свет и вокруг всё меркло в темноте, а в окнах соседних домов начинали появляться жёлтые свечные всполохи, даже тогда мы не отрывались от нашего занятия. Ида Аркадьевна, весело чертыхаясь, включала маленький телевизорчик размером с автомобильный аккумулятор, что принес нам Бота, и сеанс продолжался. В маленьком телевизорчике я почти ничего не различал, да мне и не нужно было ничего различать. Я знал, что было; я знал, что будет; я не знал только — как это будет… Я жил от завтрака до ужина, смотрел сериалы, грелся возле обогревателя и ждал весны. Весной я побегу в порт. Весной настанет время прощаться.