Глава 8

Выйдя в коридор, Вероника Матвеевна с непонятной гримасой на лице молча потрепала меня по голове. Я закрыл за ней дверь и вернулся в комнату. По молчаливому согласию мы с Аяной не стали обсуждать неловкую ситуацию, как если бы её не было вовсе. И хотя из моей памяти эта эротичная картинка никуда не делась, но других подобных эпизодов, к некоторому моему сожалению, больше уже не добавилось. Вероника Матвеевна, допросив Аянку с пристрастием, добровольно взяла на себя решение девичьих интимных вопросов, и, если таковые и возникали, то разрешались без моего участия.

Антибиотики помогали, девушка уверенно пошла на поправку. Когда отек горла спал, у Аянки проснулся аппетит. Теперь я отправлялся в «супермаркет» не за десятком яиц, макаронами, пельменями, тушенкой и пивом, а с длинным списком продуктов, из которых получались экзотические, но вкусные блюда. Спал я, правда, по-прежнему на кухне в спальнике и вел себя с Аянкой исключительно по-братски. На мою пробную попытку приобнять меня очень вежливо, но твердо попросили больше так не делать. Я, конечно, надулся, но по большому счету виноват был сам, так что ничего не оставалось делать, как играть по мной же объявленным правилам.

В пятницу с раннего утра на мой телефон позвонил Тамир Дарханович и хмуро спросил, могу ли я передать Аяне, чтобы та с ним как-нибудь связалась. Не желая говорить, что она в соседней комнате, я немедленно отрапортовал, что как только её увижу в университете, так сразу же и скажу. Аянка, перепугавшись, выждала не более получаса и набрала номер на своем телефоне, после чего выслушала длительный монолог, изредка поддакивая. Потом торопливо спросила:

— Артем, ты можешь дядю отвезти в аэропорт? Только не за деньги! Пожалуйста!

Я кивнул, хотя вовсе не обрадовался этой перспективе. Аянка прочирикала что-то в телефон и пояснила мне:

— Дядя уезжает. Он вспомнил про пакет с передачей для меня. Обещал отдать в аэропорту.

— Ладно. Когда? Понятно, я поехал.

По дороге дядюшка был молчалив, а я старался вести машину очень аккуратно, включив для контраста с прошлым разом диск с классической музыкой. Вручив мне при выходе из машины увесистый пакет, Тамир Дарханович сухо попрощался и скрылся, мало интересуясь делами племянницы.

Из интересного в передачке оказался конверт от родителей с надписью «На телефон», в котором лежало несколько купюр.

— Вот видишь, — весело сказал я. — А сотовый-то у тебя уже есть. Теперь можешь честно отзвониться маме и доложить обстановку. И лучше сделай это до того, как дядюшка Тамир доложит о том, в каком ты тут обществе вращаешься.

Аяна насупилась и, взяв свой мобильник, отправилась на кухню звонить, закрыв за собой дверь. Вернулась довольная:

— Всё, поболтали. Только, кажется, деньги закончились, разговор прервался.

— Ну а что ты хотела. Межгород же…

Улучшившееся финансовое состояние Аяны заметно добавило ей бойкости. Она самостоятельно рассчиталась с Вероникой Матвеевной, со мной за лекарства, ну а за собственно телефон торжественно пообещала отдать при первой возможности.

Как только закончился курс уколов, Аяна вернулась в Дом студентов на Вернадского, оставив после себя вымытую до блеска квартиру, ставшую сразу какой-то пустынной и печальной. С одной стороны, было приятно вернуться в собственную кровать. С другой… я уже немного привык к возможности вместе потрепаться и поржать перед сном за компьютером. И возвращение к рациону из пельменей с яичницей тоже как-то заставляло задуматься над особенностями одинокой жизни.

Зато работа над проектом «Шаманский обряд» шла вовсю. Аяна сделала вылазку в гараж, где долго копалась в сундуке, определяя, что из его содержимого ей потребуется. Я договорился о видеокамере и монтажном видаке, а также нашел подходящее место для всего действа. Как-то летом мы ездили на шашлыки у лесного озера рядом с Балашихой, и я запомнил там неплохую полянку: с одной стороны, достаточно уединенную, а с другой (я проверил это) — туда можно было добраться на машине и зимой. Аяна ездила со мной, делая окончательный выбор из нескольких предложенных мной мест. Единственное, что нас удерживало от начала съемок, — это Аянкино здоровье. Хотелось, чтобы она слегка окрепла перед тем, как распевать песни и стучать в бубен на морозе.

Аяна трудолюбиво переписала у однокурсниц все пропущенные лекции. Начался декабрь. Посовещавшись, мы назначили день Х на ближайшее воскресенье. Чем ближе подступал срок, тем больше нервничала Аяна, хотя и отказывалась говорить почему. Я тоже как-то временами чувствовал себя неуютно, но… с учетом разработанного детального плана отступить из-за каких-то невнятных предчувствий было бы обидно.

И вот время пришло. Чтобы получилась запись, мы решили снимать часа в два-три дня, когда ещё и солнце на небе есть, и отсветы от костра будут уже заметны на танцующей Аяне. Взяв большой мешок с реквизитом, Аянка залезла во взятую специально для переодевания палатку, а я в ожидании её выхода занялся настоящим мужским делом — разжиганием костра.

Провозился я существенно дольше, чем ожидал, в бойскауты меня не взяли бы. Однако, когда пламя уже весело лизало поленья, «шаманка» всё ещё копошилась внутри.

— Эй, тебе, может, помочь? — Я подошел ко входу в палатку, опускаясь на колени и собираясь залезть внутрь.

— Н-нет, не заходи! — испуганно взвизгнула девчонка. — Б-блин, Артем, н-не мешай, я сб-билась. Нем-множко ост-талось.

— Ты что, дрожишь там? Аянк, не дури, недавно ж только болела!

— Д-да сейчас! Ж-жди!

Это «сейчас» продлилось ещё минут десять, в ходе которых я бесцельно топтался по полянке, приминая неглубокий снег вокруг горящего костра.

Наконец, из палатки неуклюже выползло нечто. Бесформенные меховые одежды полностью скрывали девичью фигурку, на голове красовалась костяная причудливо раскрашенная маска, украшенная орлиными перьями. Со всех сторон с одеяния свисали, позвякивая, прикрепленные к длинным белым и черным ленточкам маленькие металлические обереги в виде животных. Двигаясь довольно неуверенно, Аяна расставила на подготовленном плоском камне рядом с костром какие-то кувшинчики и мешочки. Выпрямилась, чуть покачнувшись и брякнув подвесками, и махнула мне рукой, делая знак начинать.

Я поспешно включил камеру. Вокруг поляны тихо шумели и поскрипывали вековые сосны. В просвете леса над озером красный свет заходящего солнца освещал одинокую березу поодаль. Я сделал круговой обзор поляны с застывшей над огнем неподвижной Аяной, стараясь не захватить в кадр палатку, и закончил сцену крупным планом багрового диска, пылающего за черными склоненными ветвями.

Послышалось горловое пение, сначала тихое, а потом Аянка распелась и не похожий ни на что звук зазвучал громче и увереннее. Шаманка распрямилась, отпила из кувшинчика, прервавшись на секунду-другую, наклонила край сосуда над огнем и капнула жидкостью в костер, вызвав клуб белого дыма, а затем пустилась стелящимся широким шагом вокруг поляны, продолжая петь горлом, меняя тональность и разбрызгивая широкими размашистыми движениями содержимое кувшина.

Я шагнул назад, чтобы капли не попали на объектив — судя по поведению Аяны, она явно об этом не заботилась.

Свой обход шаманка завершила у березы и склонилась перед ней (или перед заходящим солнцем), выливая при этом остатки жидкости у корней и оставляя пустую посудину там же. Второй кувшинчик Аяна разбрызгала, обойдя поляну в противоположном направлении. Третий — она, так же отпив, вылила в костер полностью, и, судя по тому, как взметнулось пламя, это был или спирт, или как минимум водка. Сам опустевший сосуд она снова поставила у огня. Затем бросила в костер солидный ворох собранных ею из-под снега мокрых опавших листьев, так что вместо языков пламени поднялся столб белого дыма, и высоко подняла большой бубен, вооружившись внушительного вида колотушкой. Шаманский инструмент имел вид овального щита, украшенного связками орлиных перьев и раскрашенного замысловатыми узорами белой и черной краской.

Колотушка застучала по бубну в одном ритме, не умолкая. Ударов сто пятьдесят-двести в минуту, не меньше. Я снимал, как Аяна, практически исчезнув в дыму, раскачивалась, делая бубном круговые движения над костром, и мог только представлять, как должно першить у неё при этом в горле. Постепенно я стал улавливать, что при неизменном ритме ударов они звучат то громче, то тише. Тише-тише-тише-громко. Тише-тише-тише-громко. Тише-тише-громко-громко. Шаманка снова пустилась вокруг поляны, то поднимая бубен высоко над собой, то склоняясь к самой земле. Листья прогорели, и костер вспыхнул с новой силой. Поднялся ветер, зашелестевший в кронах сосен. Мне стало чудиться, что по мере движения Аяны пламя костра начало клониться в её сторону, выбрасывая жадные яркие языки. Отбиваемый колдовской ритм подчинял сознание. Я поймал себя на том, что мои руки, держащие камеру, стали тоже подрагивать в такт. Когда удары звучали тише, Аяна стелилась скользящим шагом над землей, удары громче — она распрямлялась, вздрагивая всем телом и звеня оберегами.

Последний сильный удар — и шаманка опустилась на колени, снова пронзительно затянув горловую песню. Под этот звук бубен с колотушкой были бережно отложены в сторону, и Аяна щедро сыпанула в костер какой-то порошок из развязанного мешочка. Поднялся клуб вонючего дыма, который ощутил даже я, пламя окрасилось на миг в колдовской зеленый цвет, и мне показалось, что шаманка, чуть-чуть приподняв маску, засунула что-то в рот. Замолчала и, встав, снова подняла бубен высоко над собой.

Теперь гулкие удары слышались редко, лишь на каждый третий медленный шаг. Шаг-шаг-бум. Шаг-шаг-бум. Шаг-шаг-бум. Шаг-шаг-бум. Аяна запрокинула голову так, что орлиные перья, свисающие с бубна, закрывали шаманскую страшную маску и переплетались с перьями на ней. В таком состоянии она явно не могла видеть, куда идти, и я встревожился, опасаясь, что её сейчас занесет в костер. Но шаманку как будто что-то повело в сторону, и она, тяжело ступая — шаг-шаг-бум, шаг-шаг-бум, — направилась от огня в сторону белеющего в сумерках обнаженного тела березы.

А затем, немного не дойдя до дерева, остановилась, повела головой, как будто услышала чей-то зов, медленно повернулась лицом ко мне, покачнулась и упала на колени.