Akrotiri, Елена Лев - Наследство

Валя вышла на пригорок, остановилась. Закрыла глаза, вздохнула полной грудью. Поле приняло её в себя, обняло теплыми крыльями ветерка. Окутало весёлым жужжанием насекомых. Нежно прильнуло травой к босым ногам.

Отдаленная песня кукушки поманила в благодатную тень леса.

Валентина прислушалась — она словно потерялась… Нет, перевоплотилась! Сейчас не пойдет по траве, а поплывёт в густо-медовом воздухе, как царевна-лебедь, растворяясь в блаженстве.

Воздух, напоенный сладостью клевера, ароматами тимьяна и пижмы, делал её счастливой. Впервые за долгое время.

Стараясь не спугнуть непривычное чувство, Валя медленно вошла в лес. Легонько пошевелила пальцами, и деревья отозвались — всплеснули ветками, словно почуяли не гостью — хозяйку. Смущенно зашуршали листьями.

Тропинка, петляя между кустов бузины, вывела Валю на полянку и исчезла под опахалами папоротника, тонкой ниткой затерялась в ковре заячьей капусты. В лесу было прохладно. К травяному настою запахов добавилась грибная влажность и пряный привкус коры. Звонкое стаккато дятла разнеслось эхом и затихло в шёпоте мерно качающихся крон.

Аборт, развод с Димкой, теперь «Дмитрием Сергеевичем», как он потребовал себя называть, скандальное увольнение с работы — вся гадость её пропащей жизни побледнела, размылась, исчезла. Остался только лес, птичья музыка и она, Валя — часть природы, часть этого леса. Блудная дочь, вернувшаяся домой.

Как же хорошо! Валя обняла мшистый ствол ольхи, прижалась щекой. Дерево мерно качалось, а Валентина качалась вместе с ним, сама становясь лесом, травой, стуком дятла.

— Гуляешь? — вездесущая баба Настя стояла на краю поляны, хитро щурясь. За плечом — ружьё, за пояс заткнут топорик. — А я думала, косуля, что ли, по кустам путается. Что, напугала? Не боись! Я по глупости ружжо не пользую.

Валентина выпрямилась. Вот эта баба Настя! Деревенская полиция в сером ватнике, в ситцевом платочке, в чёрной юбке почти до земли, из-под которой выглядывали прорезиненные чуни.

— А я вот коряжку ищу подходящую. Марфа ручку на погреб красивую хочет. С вывертом.

Валентину это раздражало. Чего пристала? Будто следит.

В деревне всё видят, всё знают! Не окошки с занавесочками — зоркие глаза! Вон баба Настя! Не смотрит — ощупывает, словно облизывает. И взгляд у неё какой-то… мужской — прямой, наглый.

— Хорошо здесь, — сказала Валя. — Только и гулять.

— Одна зря ходишь. Кабы чего не вышло.

— Волки что ли? Я ж недалеко, — настроение было подпорчено. — Возвращаюсь уже.

— Нету здесь волков, — усмехнулась баба Настя. — Но лес большой, дурные люди капканы ставят.

Валентина обошла бабку и заторопилась назад, к деревне. Эта старая карга и есть тут самое страшное. Ишь, вырядилась: с ружьем, с топором! Можно подумать! Ещё б лешим пугала!

— Как захочешь погулять, вон, Дарью позови, она с тобой куды хошь пойдет! — понёсся вслед дребезжащий голос.

У двух ёлок, выросших из одного комля латинской «вэ», Валя остановилась.

«Волчьей рогатиной» назвал их агент, который привёз Валю знакомиться с неожиданным наследством — домиком бабки Анисьи.

Агент, мужичонка с толстым старомодным портфелем, вёл себя необычно. От самого сельсовета в тесной кабине допотопного грузовика молчал и потел. У покосившегося указателя «Владыкино» агент, всё так же молча, выгрузил Валю и вещи. Подхватил сумки и повёл через овраг, потом краем луга по тропе и, срезав кусок леса, остановился у раздвоенных ёлок.

— Отсюда, Валентина Андреевна, рукой подать до дома вашей бабки. Вот идите вдоль малинника и выйдете. В доме с синими наличниками, спросите Дарью Модестовну. Она вам всё расскажет, покажет. А мне, простите покорнейше, некогда. Машина долго ждать не будет.

И, правда, припустил, ни разу не обернувшись, в обратную сторону, словно гнали его.

Валентина подошла к седловине между елей и села, словно королева на трон. Выпрямилась и сказала вслух, не боясь, что кто-то услышит:

— Ну, что, звери лесные! Встречайте новую хозяйку!

Усмехнулась, но предательский комок подобрался к горлу, а слёзы сами хлынули из глаз.

Троюродную бабку Анисью, что оставила ей дом, похоронили где-то на городском кладбище. Валентина и не знала где. И не интересовалась. Саму бабку она видела всего раз — в детстве у дальних родственников. И надо же такому случиться, что из всей родни недвижимость досталась Вале.

Валентина дому обрадовалась. Перекантуется, а потом будет у неё с сыном собственная дача. Валя всхлипнула. Какой сын-то!

Димка, узнав о беременности, сделался злым. Ворчал, что «не пожили они ещё для себя», что Валька теперь «обабится». Что покоя теперь не жди. Да и денег у них таких нет, чтобы детей заводить.

Новую квартиру оформили на Димку, а деньги, вырученные за квартиру Валиных родителей, ушли на шумную и бестолковую жизнь. Даже машину — мечту Димки — не успели купить. Любил он дорогие вещи, разбирался в парфюме, ужинал в ресторане. В магазины же или на рынок за продуктами не ходил. Считал ниже своего достоинства рыться в лотках с овощами, перепираться с продавщицами. Валентина тянулась за мужем — следила за диетами, ходила в салоны красоты.

Аборт прошёл неудачно. Валя после него как-то ослабла, осунулась. Потухла. Димкина страсть к «спортивной гимнастике в сексе» теперь вызывала тянущие боли внизу живота. Ночные бдения в клубах стали просто невыносимы. Когда Димка холодно попросил отселиться к тётке на время развода, Валентина поняла, что падает в пропасть. Ей нужно было срочно зацепиться за что-то. Валя оставила преподавание в музыкальной школе и бросилась на рынок продавщицей к знакомой в палатку: не зарабатывать — быть среди людей. Через месяц Валентина возненавидела накладные, весы, крыс, мух и людей… Если в окошке торговой палатки появлялась чья-то физиономия, Валентине хотелось, с каждым днём все настойчивее, сунуть пивной бутылкой со всего маху прямо в едва проснувшиеся стеклянные глаза покупателя.

Валя даже обрадовалась, когда обнаружилась недостача. Было в этом что-то очищающее: без мужа, без жилья, без работы, без детей, без желаний.

Тут и свалилось наследство. Нотариус нашел Валю, назначил встречу. Подсовывая бумаги, что-то говорил о тишине и природе. Валентина подписала, не задумываясь.

Сквозь слезы Валентина заметила, как справа, среди деревьев, бесшумно мелькнула тень. Валя протерла глаза и, озираясь с тревогой, поднялась.

Никого. Сквозь стройные стволы молодого леса далеко видно! Может, зверь какой?

Валя медленно направилась к деревне. Торопиться некуда. Забытые уже два дня сумки она успеет разобрать и вечером. Или завтра. Шла, пытаясь вернуть себе утреннее чувство упоения. Закрывала глаза, подставляя лицо нежным веткам. Отфыркивалась от невесомой паутины, щекочущей нос.

Нога провалилась в глубокий мох. Валентина вздрогнула: тропа исчезла, как и не было. Холодок пробежал между лопаток. Заблудилась! Тут же вспомнились слова бабы Насти о капканах. Стараясь глядеть во все глаза, Валя стала пробираться сквозь потемневший лес. Подобрала толстую ветку и тыкала ею в подозрительные места под покровом опавшей листвы и веточек. Смешанный прозрачный лес как-то незаметно сменился на тёмный и плотный ельник. Такой плотный, что вбок не пролезть.

Валентина обеими руками отвела мощную ветвь, загородившую просвет. И остановилась. Низенький, по колено, свежеокрашенный зеленый штакетник окружал маленькую полянку с могильными холмиками, сплошь заросшими белыми цветочками. Валентина видела семена подобной травы в цветочном магазине — называлось «мавританский газон». Ей всегда хотелось иметь такой лужок, а вот он! Кто-то засеял целую полянку!

Игрушечная калитка была закрыта на деревянный резной вертлюг в виде змейки — не бабка ли Настя постаралась! А заперли, чтоб мертвецы не разбежались, усмехнулась Валя.

Она чинно открыла калитку и ступила на цветущую поляну. Полукруг холмиков слева и полукруг справа. Двенадцать могил без оградок и крестов. У каждой в изголовье воткнута прибитая к морёным колышкам резная доска. Циферблат мёртвых часов, да и только!

Валя кладбищ побаивалась. Ей всегда чудилось, что шла она там прямо по трупам, лежащим под тонким слоем земли. Ей казалось, что кладбище — это один огромный котлован, заполненный до краёв мертвыми телами, лишь слегка присыпанными почвой. Что земля под ногой разойдется, а Валя провалится до колен в чей-то сгнивший труп, увязнет в переплетении мертвых рук и ног.

А здесь всё не так.

Откуда в лесу захоронение? Да такое странное! Нет ни церквушки, ни часовенки. А может быть это не кладбище. Может, это местный памятник? Двенадцати месяцам и падчерице? Поэтому тут всегда цветут подснежники!

Валя развеселилась. Пошла по кругу, читая имена на досках. Женские имена без фамилий, вырезанные с завитушками и в старом стиле. «Дореволюционном», как раньше говорили. «Анастасия, Пелагея, Марфа, Дарья…» Имена повторяли имена местных старух, с которыми Валя успела познакомиться. Были и незнакомые имена. И все — женские. Мужчин что ли не хоронили в этой деревне? Интересно, сколько лет этим табличкам? А вот не могилы это, а ложа, покрытые плотным одеялом травы и цветов.

Холмик на двенадцать часов, напротив калитки, был без доски и без цветов — маргаритки там почему-то не цвели. Видимо, у садовника семена закончились.

Валя вздохнула. Так бы и поселилась на этой полянке! Она села на землю в центре круга. Здесь было на удивление уютно. Как на специально нарисованной умильной картинке: невысокие холмики, поросшие мелким трилистником и романтичными маргаритками.

А бабку Анисью похоронили в городе. «Не сподобилась к сестрам вернуться, ворчала бабка Дарья, в городских больницах изошлась». Здесь её надо было похоронить. Здесь.

Валя прилегла на теплую лужайку. Хотелось остаться здесь, лежать навзничь, раскинув руки, и смотреть в небо. Смотреть, как верхушки елей размешивают по блюдечку синевы сливочные облака.

Ели скрипели, словно пританцовывая в хороводе, пушистые лапы росли прямо на глазах и смыкались шатром над головой. Валя повернулась на бок и притянула к груди колени. Дёрн ласково примкнул к ней, приглубился ямкой. Теплой и мягкой, как гнёздышко. Греющее и лечащее гнёздышко, бесконечно родное, как руки матери, забирающее в себя беды и хвори, непреодолимой стеной отгораживающее от всех несчастий. Остаться бы в нём навсегда, не просыпаться…

И приснилось Вале, что стоят над ней девушки. Улыбаются. Подносят к губам молоко в белой чаше. Она пьет, пьет, напиться не может. Вот только неприятно пахнет мокрой псиной. Валя от запаха пытается отмахнуться, а он, как мокрое платье липнет к телу, к щекам, ко лбу…

Валя рывком села. Господи, уснула! На кладбище! Был уже вечер — солнце освещало только самые верхушки елей с восточной стороны полянки. От земли потянуло холодом.

Закрыв за собой калитку, Валя замерла на мгновение. Странно, но уходить не хотелось. Словно она маленькая девочка, и впервые уходит из дому сама, без мамы…

Ели пропустили её, как будто сами расступились. Два шага и лес кончился. И вон оно, село Владыкино. С пригорочка всё, как на ладони.

Время как будто не коснулось тут ничего. Глянешь и не поймешь, какой век на дворе. Как и столетия назад тянулась односторонняя улочка из двенадцати избушек в три окошка вдоль безымянного ручья. Палисадники, заросшие мальвой. Сараюшки, свесившие крыши до земли. Грядки с зеленью и ягодниками за собранными из чего попало заборами. Куры да белые козочки гуляют. А собак ни одной. Тихо.

Валентина начала напряженно вглядываться, но не увидела козла. Видимо, бабка Пелагея привязала паршивца. Козёл был первым живым обитателем деревни, увиденным Валентиной в день приезда. Гад неслышно подкрался, пока Валя любовалась резными наличниками дома Дарьи Модестовны. За спиной по-мужски кашлянули и Валя обернулась. Позади стоял громадный рыжий козел и внимательно её разглядывал. Безрогий, но с бородищей, растущей широченными бакенбардами от самых глаз.

Валя животных не боялась. Тем более безрогих. Твердо веря, что ласка самый лучший защитник, Валя осторожно протянула руку и погладила козла по теплому бархатному носу. Выше по морде шерсть оказалась жесткой и колючей.

— Ко-озлик, здравствуй! Ты бодаешься? — залебезила Валентина на всякий случай.

Козел высунул язык, присел на задних ногах, и вдруг меткая струя горячей мочи обдала Валентине ноги. Она ахнула, отшатнувшись от тяжелого и злого запаха.

— Ах, ты ж, скотина! — не сдержалась Валя.

— Вот ты где, пакостник! — откуда ни возьмись, объявилась маленькая согбенная старушка и, схватив козла за плетеный жгут ошейника, потащила его в сторону. Валентина оторопело переступила в липнущих к ногам вонючих джинсах.

— Ничего! Это он тебя за свою посчитал! — пробормотала бабка. — Выполощешь в уксусе, и ничего не будет!

Потом из-за угла крикнула:

— Пелагея я! Ты к Дашке не ходи! У меня пироги лучше! Сейчас, только с аспидом энтим управлюсь!

Джинсы Валентина вечером спалила в печке.

Дом прабабки Анисьи, наследство, оказался аккуратным и ухоженным. Белёные стены, вычищенный скребком стол под льняной скатертью, длинные лавки под вязаными ковриками. На окнах вместо занавесок полотенца с вышивкой. Вещи в громоздком шкафу, хоть и поношенные, но чистые. В углу кухни старинный буфет с множеством баночек, пакетиков, узелков, мешочков с травами и семенами незнакомых Вале растений. Всё это богатство пахло лесом, восточной лавкой со специями и берёзовыми вениками одновременно.

Анисья увлекалась знахарством, решила Валентина. Она прилегла на высокую кровать. Перина оказалась упругой, немного разило затхлой козьей шерстью, но терпимо. Валентина переоделась и отправилась в дом Дарьи Модестовны: ужинать. По приглашению хозяйки.

У самого крыльца дома с наличниками порыв ветерка принёс запах псины. Валя поежилась и быстро взошла по ветхим ступенькам.

В сенях она уткнулась в развешенное белье. И сразу же увидела мужскую рубашку в клетку. Сердце слегка защемило. Когда-то такая рубашка была приметой её счастья. При покупке продавщица, упаковывая товар, сказала, что шьют их малыми партиями. Эксклюзив фланелевый, так сказать. Валя протянула руку и пощупала ткань. Провела ладонью по правовому рукаву и обомлела — штопка! Её штопка! На том месте, где Димка рубашку прожёг! Муж тогда изнылся, жалуясь на гибель любимой вещи. Ясно встала перед глазами картина из недавнего прошлого: она смеётся, пытается вырвать рубашку, а Димка злится, грозится отрезать рукава ножницами, перетягивает на себя. Она борется с мужем, обнимает его. Рубашка забыта, а Димка тянет её к дивану, дышит отрывисто…

— Что, милая, задумалась?

Валентина обернулась. Баба Настя неслышно пристраивала ружье в углу.

С ней Валя делиться сомнениями не собиралась.

Баба Настя же придвинулась и крепким тычком втолкнула Валентину в комнату:

— Чего ж в сенях топтаться, как кошке провинившейся! Входи, коли пришла! Принимай гостей, Дарья!

— Ой, ты, солнце ясное! Не побрезговала с нами повечерничать! — запричитала улыбчивая и полноватая бабка Дарья. «Открыточная», назвала её Валя, когда впервые увидела. Всё в ней было чисто сказочным, как на картинке в детской книжке: белое платье — рубаха, подвязанное красным фартуком, красные бусы, цветастый платок узлом на лбу, «как у Солохи». Но главным украшением было румяное лицо с милыми морщинками в уголках рта и глаз. Бабка Дарья обняла Валентину, усадила за стол, уставленный горящими свечами.

— Для уюта свечки, для тепла задушевного, — заторопилась пояснить бабка и сунула под бок Вале расшитую подушку.

— Какая красивая вышивка, — вежливо начала Валентина, следя однако за бабкой Настей, красующейся атласной кофтой, на подобие женских казачьих — с зауженной талией и рюшами по груди.

— Это у нас Марфа, вышивать мастерица, — пояснила бабка Дарья, пододвигая к Вале миску. На вершине горы отварного картофеля плавился огромный кусок домашнего сливочного масла, жёлтой лавой стекая к подножию. Валентина почувствовала голод и невольно облизнулась.

Из-за занавески, закрывающей проём в комнаты, вышла и присела к Вале хмурая старуха. Вся в чёрном.

— Не боись, — сразу же всунулась баба Настя. — Марфа вышивает для всех, окромя себя. Сама же вороной ходит. Токма не каркает.

Марфа хмуро посмотрела Вале в глаза и вздохнула.

— Я вам не нравлюсь? — осмелела Валя.

— Да, что ты, — снова защебетала Дарья, водружая на стол обольстительно пахнущие сырники. — Да разве ты можешь не нравиться?! Да, ты ж, как зоренька ясная!

Бабки все разом в согласии покачали головами. Валя смутилась. Марфа передала Вале ручное зеркало в старинной оправе.

— Гляди, — сказала строго.

Валя в зеркало, как в чужое окошко, глянула. Задержала дыхание от собственной красоты. Молочная кожа в свете свечей отливала мраморным блеском. Ресницы отбрасывали на щёки длинные тени. Огромные глаза, днём бесцветные, сияли серебристыми звёздами. Русалочьи русые волосы тяжелыми волнами стекали на плечи.

Не хотелось ей отворачиваться от зеркала. С силой взгляд отвела.

Дверь распахнулась и, тяжело дыша, вбежала Пелагея.

— Без меня начали, старые оторвы, — с порога забурчала она.

Увидев зеркало в руках Вали, сразу нахмурилась, поджала губы.

— Любуешься, красавица? — зло произнесла она. — Ну, любуйся, пока пёс не лижет, пока носом в подол не тычет.

Валентина не поняла намёка, хотела спросить, но бабка Настя со всего маху ударила ладонью по столу.

— Что ты шипишь, змея подколодная! — гневно начала она. — Что ты ядом плещешь, козья мать!

— Козла не отдам, — вдруг с вызовом сказала Пелагея, степенно подошла к столу и нарочито медленно примостилась на лавке рядом с бабкой Настей.

— Тебя и не просят, — сказала чёрная Марфа. Она расставила плоские тарелки по местам, передала всем в руки расписные деревянные ложки. — Другого козла попользовали. Двуногого.

Валя потянулась накладывать картошку, но Марфа остановила её, слегка коснувшись пальцами:

— Погодь.

Из кухонного закутка торжественно вышла бабка Дарья с блюдом, накрытым белым полотенцем. По комнате разлился дурманящий запах печёного теста. Дарья водрузила блюдо на середину стола и убрала полотенце. Валентина залилась слюной — пирожки! На столе появился графин, наполненный красным вином. Видимо, домашним. От всплеска жидкости на граненых стенках графина оставались густые потёки.

— Луна уж пасёт коз своих, — поднялась с места бабка Настя со стопкой в руке. — Сватались к девушке десять с одним, а быть ей за одним. Дело к вечеру, поворачивать нечего.

Сказала и залпом опрокинула рюмку в узкий старушечий рот. Валя задержалась с выпивкой, но Марфа легонько толкнула ее в бок: мол, пей, не спи!

Вино оказалось терпким и мягким одновременно, с лёгким металлическим привкусом, сильными нотами ягод, с насыщенной кислинкой шиповника.

У Валентины слегка закружилась голова. Свечи полыхнули золотом, отразились в окнах, делая комнату похожей на старинную горницу.

— А пирожка попробуй, Валюша! — улыбаясь, сказала бабка Дарья. — Пироги не колья, сами во рту тают, силу дают.

— У меня всё равно лучше, — отозвалась Пелагея.

Первый пирог Валя не заметила, как съела. И даже не поняла, с чем был. Второй и третий прошли под очередную стопочку. Четвертый пирог Валентина, хотя и чувствуя хмель в голове, надломила, пытаясь разобраться с составом нежной начинки. Мясо алыми комочками упало на тарелку, темный сок потёк гранатовыми разводами.

— Это на кетчупе соус вы сделали? — запинаясь, спросила Валентина Дарью.

Бабка Дарья тревожно глянула на Настю. Та усмехнулась.

— На клюкве, — пояснила Настя, разливая вино по стопкам. — На клюкве, что каплями крови матери-земли по осени выступает.

Валентина вздохнула глубоко, пытаясь отогнать хмель. С голоду, что ли, опьянела? Не понимает она этих их присказок. Совсем.

А пироги были маняще вкусными, тёплыми. От них ли, от вина ли, но Валентина вдруг почувствовала, как наливается томлением тело её, как сделалась кожа на шее нежной-нежной. Провела рукой и замлела — шелковой оказалась мочка собственного уха! А груди набухли так, что в блузке стало им тесно.

Бабки, похихикивающие, сыплющие присказками, словно забыли про Валю. Только Марфа иногда касалась пальцами то локтя Валентины, то запястья, то подушку подтыкала. Словно проверяла — здесь ли Валя, или растворилась в сытом и ленивом блаженстве.

После очередной стопки над опустевшим блюдом с пирогами полилась заунывная песня.

— Не в бору, не в тёмном ельнике,

В поле чистом, ночью темною

Ехал молодец, будил песнею

Воды тёмные, землю сонную…

Валя, не в силах сопротивляться, тихо подвывала на удивление ладно спевшимся бабкам.

— Не быка седлал, не коня запряг.

Правил молодец ветром северным.

То не плащ на нём, и не шлем рогат,

На нём мех седой, мех серебряный…

Свечи погасли разом, словно ветер прошёлся по комнате. Лунный свет, лившийся из окна забрался на стол и осветил пустое блюдо из-под пирогов. В этот момент Валя и разглядела на блюде странный орнамент: двенадцать сегментов по кругу. В каждом свой узор, кроме одного, пустого, направленного в её сторону. Она засмеялась и протянула руку, чтобы указать бабкам на странное совпадение. Да так и застыла.

Не ветхие бабки сидели вместе с ней за одним столом, а сверстницы — молодухи. Стало их больше — одиннадцать. Вот пять и там пять и ещё одна. Все улыбались, смотрели на неё доброжелательно и с ожиданием. И что-то отпустило в душе Вали, стало так хорошо, что она чуть не заплакала.

— Пора уж, все собрались, — сказала вдруг Настя, вставая из-за стола. Высокая да статная. Черная толстая коса уложена венцом на гордо посаженной голове.

— Пора жницам в поле, сев грядет, жених идёт! — затянула ладная матрёшечка Дарья. — Честь брать, честь давать да чествовать…

— Чего его чествовать? Сам уж измаялся, — помолодевшая Пелагея стянула с головы платок. Взмахнула рыжими косами, встала у двери. Обернулась:

— Идём, сестрёнка!

Валя испугалась. Спит она или не спит? Голова кружилась. С трудом выдавливая слова из онемевших губ, Валя выговорила:

— Кто-то… замуж идёт?

— Валечка, сестричка! Ты идёшь, да мы с тобой! Твоя свадебка-то, а жених-то наш! — запричитала Дарья, кружась по комнате.

Все женщины засуетились, поправили платья, пританцовывая в нетерпении.

Валя встала, опираясь о стол. Ноги были ватными.

— Я не могу. Я была замужем, — смогла выдавить она.

Марфа, ставшая тоненькая и бледной девушкой с двумя тёмными толстыми косами на высокой груди, потянула Валю под руку:

— Брак неправый не считается.

— Неправый муж в землю уйдет, а ты невестой взойдешь! — отозвалась рыжая Пелагея, и подхватила Валю с другой стороны.

— Сестра, круг закроешь! Что Анисья порвала, заштопаешь! — заговорили разом девушки.

Валентина, безвольно ступая, вышла в сени и вспомнила о рубашке.

— Здесь бельё висело, — прошептала она и упёрлась. — И рубашка была…

— Да зачем тебе одёжа! В одёже на свадьбе негоже, — засмеялась Дарья и расстегнула на Валентине блузку. Девушки обступили вяло сопротивляющуюся Валентину и во много рук раздели её. Вале казалось, что она висит в воздухе, покоясь то на горячих, то прохладных чужих ладонях. Ладони вынесли её на улицу.

Ночь была тёплой, плотный неостывший воздух и свет яркой луны не отрезвлял, а только ещё больше дурманил голову. Руки продолжали гладить её, пение заполняло голову…

Под босую ногу попал камешек, боль прострелила до колена. Валентина очнулась и поняла: её голую ведут в лес. Она дёрнулась, но Марфа с Пелагеей удержали, потащили дальше.

— Посмотри, Луна, — шептала Марфа, горячо дыша в плечо. — Посмотри, какая лебёдушка! Освети постель, взбей перины, невеста идет!

Валентина, путаясь в мыслях, засмеялась: если они замуж за луну отдают, то не страшно!

Но тут опять муторно потянуло псиной. Валентина закашлялась, замотала головой, пытаясь унять тошноту. В руках у высокой Насти появился посох. Продолжая петь и танцевать, Настя распустила косы себе и другим, а потом выдернула у всех по клоку из волос. Вырвала прядку и у Вали. Смотала в ком и затолкала в расщеплённое навершие посоха. Протянула руки в сторону темнеющего леса:

— Владыка! — позвала она. — Невеста скучает!

Все остановились и замерли. Валя посмотрела в ту сторону, куда жадно всматривались все женщины. Стало до звона в ушах тихо. В темноте, в плотной чернильной темноте, появились два жёлтых огонька. У Вали похолодело в груди. Это были глаза, огромные немигающие жёлтые глаза. И они приближались.

Валентина услышала хруст веток, почуяла всем существом несущуюся на неё тяжесть и удушающий, сальный запах зверя. Она вывернулась из цепких объятий женщин и бросилась назад, в деревню. Прочь от ночного ужаса!

Вбежала в первый же двор, увидела приоткрытый сарайчик и протиснулась в узкую щель. Вцепилась в дощатые воротца и, пропахивая землю перекошенными досками, закрыла проход. Обернулась в поисках, чем подпереть двери и вскрикнула. Луна, пробиваясь сквозь щербатую крышу, освещала голого мужчину, стоймя привязанного к столбу. Бледное тело было всё изрезано и покрыто подтёками крови.

Словно в тумане Валентина приблизилась… Димка!

Муж, глядя куда-то мимо, разевал чёрный от крови рот с бульканием и хрипом.

— Па-ма-иии…

Валентина не выдержала. Задохнулась, отступила, опрокинула молочный бидончик, стоявший на полу. Из него плеснуло на ноги багровой жидкостью. Свет луны в глазах стал синим, почернел и развеялся вместе с сараем…

Очнулась она от тяжелого звериного запаха, забившего нос, заполнившего лёгкие.

— Что ж это делается, — пробормотала Валя, пытаясь выбраться из тумана.

— Не спи, — строго прошептала наклонившаяся над ней Марфа.

Валентину снова охватил страх, но он был вялым, словно подглядывающим со стороны.

— Выпей… винца густого, животворного, — Марфа подсунула к губам деревянный ковш.

Брага-утица… Валя видела такие в музее. Только тут вместо ручки в виде утиной головы торчала оскаленная волчья морда. Голова кружилась, ковш в глазах расплывался.

«Это сон», успокоила себя Валя и отхлебнула.

— Пей до дна, пей до дна… — донеслось, окружило, завертело. А Валя снова поплыла по лугу в вязком воздухе.

— Хватит! — всхлипнула Валя, пытаясь сплюнуть.

Но Марфа с силой надавила на затылок Вали одной рукой, а другой больно прижала к губам ковш, вливая тягучую жидкость неудержимым потоком.

Собственных рук Валя не чувствовала. Уже обглодали, отстранённо подумала она. Отяжелевшее тело купалось в сонном мороке.

Марфа, нависая над нею и не спуская глаз, забормотала:

— Раскинься, прими семя, взрасти деточку…

Валентина отвернулась от горящего взгляда Марфы и сразу узнала место.

Заросшие маргаритками холмики с резными дощечками, узорная ограда… Она посреди поляны. В лунном свете мотыльки кружат, рассыпая серебряные искорки… Кружат и поют женщины, Набрасывают на Валентину нежные лепестки шиповника, кропят красным вином… Истома выгибает тело Валентины в дугу…

— Приди, владыка, засей лоно… Да взрастёт семя твое, из смерти в жизнь, из жизни в смерть… — глухое бормотание раскачивало Валентину в ритме сердца. От земли пошло тепло, наполняя томлением низ живота.

Валентина застонала. Замерцал мир, обсыпанный лунной пудрой.

Мягко коснулись коленей Вали когтистые лапы. Погладили бедра, живот. Валентина закрыла глаза, страшась встретиться взглядом с желтыми глазами. Она знала, чувствовала, зверь наклонился над нею, пыхтит отрывисто, обнюхивает.

Острый коготь царапнул левую грудь. Валя почувствовала, как от затвердевшего соска под мышку потекла теплая струйка. Влажный язык, остановил кровь. Жаркий рот припал к груди, жестким шершавым языком начал разминать сосок. Движения лап стали настойчивее.

Громче запели женские голоса, сильные руки рывком широко развели ноги Валентины. Дыхнуло теплом прямо в самое интимное, сокровенное. Мокрый и холодный собачий нос ткнулся ей между ног и сразу лизнул жарко.

Валентина вздернулась из последних сил. Но когтистые руки сжали за бедра, приподняли… А она предательски выгнулась навстречу, жадно принимая чужое тело, отвечая на ритм движений, на усилившиеся крики пляшущих женщин.

— Владыка, владыка… — неслось в ночи, цеплялось за кусты ежевики, сплеталось с ветвями, перепрыгивало с цветка на цветок.

В момент наивысшего желания Валентина открыла глаза и растворилась в желтых горящих огнях со всей страстью…

Валентина проснулась. Голова гудела. Она лежала в доме Анисьи. Нет, теперь в собственном доме. Лежала, зарывшись головой в кружеве наволочек на пухлых подушках.

Тикали настенные «ходики». Со двора, сквозь закрытые ставни, пробивались звуки. Слышалось деловитое кудахтанье, блеянье коз. Всё было естественно, не призрачно.

«Вот же, упилась я вчера что ли?»

Валентина нащупала на себе хлопковую сорочку. Провела рукой по телу, по животу. Ошарашенно уставилась в низкий темный потолок. Резко села, откинув тяжелое одеяло. И охнула.

Внизу живота тянуло и давило, как после неудачного секса с Димкой. Кажется, она вчера и пирогов переела — раздутый живот уперся в ребра. Валя выпрямилась — дышать было тяжело, живот и правда был словно деревянный. Она погладила его обеими руками. Это надо же так обожраться!

— Милая, я тебе помогу, доведу оправиться… Можешь прямо здесь, ведерко тебе принесу… — в дверь заглянула бабка Дарья.

— Вы что, тут всю ночь сидели? — Валентина спустила ноги на тряпичный коврик и тяжело встала, подхватив живот руками.

— Отчего ж ночь? Вот, утречком забежала. Молочка принесла, козьего. Да творожка. Тебе покушать надо.

— Куда мне! — возмутилась Валентина. — Я сейчас лопну.

— Ты смотри, осторожнее, — заботливо произнесла Дарья.

— Что-то мне нездоровится. Муторно как-то, — Валентина передернулась. — Выйти хочу…

Но изба закачалась, коврики опутали ноги, а дверь со стоящей в проходе бабкой Дарьей как будто отъехала от Валентины.

— Выпусти, — задыхаясь от нахлынувшей догадки, взмолилась Валя.

— Нельзя тебе на солнце сейчас. Потерпи до вечера, — сухо сказала старуха, развернулась и вышла.

Валентина сползла на пол и завыла тихонько. Всё поняла она. И, словно успокаивая и сопереживая, толкнулся в животе ребенок.

После полудня в избе Анисьи собрались все бабки. Настоящие. Где остальные женщины и где Димка, Валентина не спрашивала. Она лежала в кровати, не разговаривала ни с кем, только тихо поскуливала от страха. Живот к вечеру сделался огромным.

Приходившая проведать бабка Дарья приговаривала, подтыкая одеяло:

— Не по дням, по часам растёт… Хорошо тебе, в день отмаешься.

Вечером Дарья хлопотала на кухне, гремя горшками. Настя шумела в сенях — охраняла двери. Марфа, вся в чёрном как монашка, сидела за столом и писала что-то в толстую книгу. Раскрыта была книга не в начале, а далеко к концу.

Валентине хотелось пить. Спазмы регулярно стягивали живот. По ходикам Валя отметила, что время между болями сократилось.

Что же это такое? В больнице сказали, что аборт прошел неудачно. Что детей у нее никогда больше не будет.

— Такой молодухе только рожать, да рожать, — словно читая мысли Валентины, сказала Марфа. — Что удивляешься, чай думала, что мы старые да хворые. По могилкам лежать пора нам, да?

— Ведьмы вы, — прошептала Валя.

— Да, сила в нас есть лесная, вечная! И тебе эта сила завещана-обещана, в твою кровь вошла, по крови перешла!

— Вы меня кровью живого человека поили… Рубашка моего мужа была…

— Это Настёна, упёртая. Она любит с мужицкой одежды тепло тянуть. Особенно с долго ношенной. Мы, вообще-то, кровь козлов употребляем. Да Пелагея своего козла отказывается отдавать. Но твой козлик тебе и пригодился. Одно дитя извёл, другое выкормил. Да сам и помёр.

Говорила чёрная Марфа тихо, обыденно. От того не рождалась в душе Валентины ярость, не хозяйничала паника. Росло отчаяние…

— Наш человек в городе шепнул мужу твоему, что получила ты наследство стоящее. Что иконы дорогие у Анисьи были. Он, как миленький, прискакал. Уж мы его встретили. Жаль тебе его, что ли?

— Ваш человек?

— А ты думала, мы тут лисы дикие? У нас по округе много кого есть. Семьями, поколениями служат. А козёл твой в землю ушёл. Помог, как уж мог, — усмехнулась Марфа.

— Анисья-то сбежала.

— Дура она, — Марфа захлопнула книгу. — Дура. Не пожелала младенчика отдать. Девочка ей, видите ли приглянулась. Из круга вынесла. В город отвезла. Пристроила у сердобольных людей. Наплела им чего-то. Она умела: накормит борщиком, а человек её любую просьбу исполнит.

— Как вы меня пирогами кормили? Которые с кровью.

— А не ела бы их, так бы и померла враз. Сил бы тебе не хватило. Порвал бы младенчик тебя. Но ты сильная. Сестра наша.

Марфа подошла к изголовью кровати.

— Волчья кровь в тебе течёт. От бабки. Той, которую Анисья вывезла, да головой своей дурной поплатилась. Выйдешь из круга — умрёшь. Не кормить тебя земля начнёт, а жрать.

— Так вы вечно жить собрались? Ой, — заерзала на кровати Валентина, чувствуя усиление схваток.

— Служба наша такая: порядок соблюдать, звериную кровь в люди не пускать.

— Весь мир… не удержите, — цепляясь от боли за спинку кровати, процедила Валентина.

— А ты думаешь, мы одни такие? Да ещё с такою подмогою, как ты, — усмехнулась Марфа и крикнула в сторону двери:

— Дашка, неси пеленки! Началось…

Снова чем-то поили Валентину бабки. Снова она уходила в сон или бред и возвращалась, крича от боли. Промелькнула бабка Настя, почему то сидевшая у кровати с ружьем в руках. Пробежала мысль: пристрелить готовится либо ребенка, либо Валю.

Очнулась в темноте. Ощупала себя. Живот пуст, сама в мокром лежит по самую шею. Стараясь не произвести ни звука, сползла с кровати. На четвереньках добралась до приоткрытой двери, прильнула лицом к щели.

— Народился нам сынок,

Ляжет смирно на бочок

под ракитовый кусток.

Придет серенький волчок, — пела тихо бабка Дарья.

Валентина ухватилась за кованную дверную ручку, выпрямилась. Без скрипа открыла дверь. В неверном свете множества свечей, расставленных повсюду: на печи, на подоконнике, на столе, увидела посреди комнаты люльку, маленькую древнющую колыбельку, висящую на крюке, торчащем из потолка. Все бабки, склонившиеся над покачивающейся люлькой, разом обернулись к Вале.

Чёрная Марфа, согнувшись в три погибели, виноватыми шажками приблизилась к Валентине и взяла её под руку.

— Сынок у тебя, владычица… Сынок…

Валентина шагнула в комнату. Рубашка, тяжёлая от крови, путалась в ногах, мешала.

Затаив дыхание заглянула в люльку. Белоснежный накрахмаленный пододеяльник конвертиком…

— Шесть десятков годков сынка не было… Всё девки… Девки, дело такое, разнесут заразу, — шёпотом приговаривала Марфа за спиной Вали. — Владыке-то пора… Слаб он. И мы чуяли — неладное делается. Обновления нет. Цветение по весне вялое, земля сухая, не дородная…

В колыбельке «сынок» шевелил лапками, цеплял розовыми коготками угол простынки. Жёлтые, золотистого оттенка глаза в свете свечей казались двумя огоньками.

— Мы ж не со зла, — присоединилась к шёпоту Дарья. — Мы для общей пользы, для жизни… А ты теперь с землицей породнилась. Ты ей сыночка, она тебе бабьей силы. Давно у нас сыночка не было… Такая радость!

Ребёночек сладко причмокнул.

— Только дело не сделано одно, — вступила в разговор бабка Пелагея, что в ночи была рыжей как огонь.

— Что ещё? — прохрипела Валентина устало. — Что ещё вам надо, ведьмы?

— Придёт сейчас муж твой лесной. Ты выбрать должна: мужа или сына.

— Так надо. Твоя очередь пришла, владычица, — поддакнула Пелагее бабка Дарья.

Настя молча приблизилась к Валентине и сунула в её руки ружье.

— Заряжено, — сказала и отошла ко входу и распахнула сначала комнатную, а потом в сенях и уличную дверь. Отступила в тень.

Слышно было, как легла тяжёлая тишина на деревню, как мекнули и затихли козы в овине, как замер ветерок, как заткнулась беспокойная муха.

«Мужа или сына?» Валентина горько усмехнулась. Она отчетливо вспомнила свою жизнь за последние три года. Владычица…

Когда псиная вонь от подходящего зверя полезла в дом, Валентина вскинула ружье и запела тихо-тихо, нежно-нежно:

— Баю-баюшки, баю.

Не ложись ты на краю.

Придёт…

_