Венордо Елена - Весёлые подружки

Кончиками пальцев он покрутил чашку по столу.

— Мама совсем плоха, — убрал руки на колени, посмотрел на меня изучающим взглядом, — в больнице держать, уже смысла нет.

— Сочувствую, — меня это не касалось.

Он медлил.

— Врачи сказали, ей осталось совсем чуть-чуть. — Достал из пачки сигарету, прикурил. — Кто-то должен находиться при ней круглосуточно, пока…. — Спохватился, дотянулся до вытяжки, включил. Струйка сигаретного дыма дернулась, как от испуга, обреченно поползла в решетку. — Врачи говорят, считанные дни…

— Найми медсестру. Если вопрос в деньгах, можешь на меня рассчитывать.

Он затушил сигарету, отодвинул в сторону пепельницу, благодарно улыбнулся:

— В этом проблем нет.

— Тогда, в чем?

Он зажал чашку в ладонях, тут же выпустил, будто мог обжечься холодным, выдохнул:

— Мама хочет, чтобы ты пожила у нее.

— Ух ты! — С детства не нравились шутки, вроде брошенного за ворот снежка. — Больше она ничего не хочет?

Он изобразил лицом что-то вроде: от тебя такого не ожидал, и напомнил, что повод прискорбный:

— Мама у-ми-рает.

— Заметь, твоя мама. Свекровь твоей жены.

Он подался вперед, будто желая открыть тайну, чуть не опрокинул чашку, принял исходное положение:

— Она ненавидит Леру.

— Удивительное дело! — Я расхохоталась.

— Мама на тебя завещание оформила! — Почти выкрикнул он. — Все тебе отписала.

Первая фраза прозвучала, как поздравление. Вторая, вроде упрека в неблагодарности.

Стало еще веселее.

— Узнаю старую ведьму! Но я ей лучшую сиделку найму. Мать Терезу найду и оплачу, сколько бы это ни стоило!

— Ты стала злая, — удивление сменилось разочарованием.

— Это заразно.

Как он мог прийти с этим ко мне? Скрасить этой скотине последние дни существования?

Подлую натуру бывшей свекрови точнее всего определяет одно веское, все объясняющее слово — сволочь. На какие мерзости и подлости она ни шла, чтобы унизить: скандалила, злословила, подслушивала, подглядывала. Как хотелось ответить ей базарной бранью, кинуться на нее с кулаками, вцепиться ей в волосы, в горло.… Какого мужества стоило не доставить ей такого удовольствия.

— Невозможно.

— Она о других вариантах и слышать не хочет! Иначе, говорит, дом спалит.

— Дом, если правильно услышано, понято — мой. Завещание на меня оформлено?

— Дарственная, — уточнил он.

— Вот и пусть этот подарок горит синим пламенем!

— Она говорит, что и себя в доме сожжет. Мать все-таки. Человек.

— Человек?!

Я высказывалась долго, громко, гадко, пока не выдохлась. Расплакалась. И не было сил сопротивляться, когда он гладил по голове, обнял за плечи. Его руки были добрыми, родными, сильными. То были обманчивые ощущения, но два года одиночества — благодатная почва для самообмана. Для обмана вообще.

Первый взгляд на Михал-ну вызвал сомнение по поводу ее скорой кончины, а вот мои дни, показалось, сочтены, так по-детски радостно, и будто в предвкушении праздника, встретила бывшая свекровь.

— Венок, все же постеснялась, — принимая из моих рук букет, она, с гостеприимством палача, указала на крыльцо, и проследовала за мной тяжелой поступью, держа букет наготове, будто топор.

Стол был накрыт по-купечески щедро. Но я знала, что в этом доме хлеб-соль обходится дороже, чем в ресторане. Как хороший тамада на свадьбе, разливая по стопкам горькую настойку, намекая на необходимость гостю раскошелиться, Михал-на рассказала о ценах на лекарства, коммунальные услуги, наемный труд. Она не утруждала себя огородными делами, уборкой дома, прибегая к платным услугам пьющих односельчан.

Принимая от меня деньги, с видом человека, которого только что ограбили, напомнила, что я бездетна, а потому помощь одинокой больной старухе, должна быть щедрее — ТАМ воздастся. Делая акцент на «ТАМ», Михал-лна глянула на меня долгим прощальным взглядом, и уж не знаю, что ее остановило от ритуального поцелуя в лоб. После того, как сумма подаяния была увеличена вдвое, бывшая свекровь обратила взор к образам, будто испрашивая для меня отсрочку. Видимо, получив положительный ответ, согласно кивнула, икнула, вернулась к столу и продолжила трапезу.

Свинского размаха аппетит и тот же парнокопытный этикет, не оставляли места симптому даже легкого насморка. Все поедалось без перерыва на чихнуть. Глаза зорко выхватывали кусок пожирнее, руки ловко подгребали нужную посудину, новые порции выгружались прямо на объедки...

Я обреченно гоняла кусок мяса по тарелке. Нужно было что-то придумать, какой-то предлог, чтобы завтра сбежать и больше никогда не возвращаться, даже если, как факт, предъявят видео с телом в трупных пятнах и заключение патологоанатома.

Как всегда, посетовав на бессонницу, Михал-на ушла в спальню и скоро храпела, будто имела минимум четыре ноздри. Изредка всхлипывала, торговалась с поденщиками, опять храпела.

Время еще было детское. Еще не раз умирающая поднимется повечерять, поэтому, проведя косметическую уборку стола, я помыла посуду и прилегла в зале, тупо уставившись в телевизор. Почему я согласилась приехать, когда белыми нитками все было шито? Меня выбрали на роль мальчика для битья.

Со двора донесся звонкий голос бабы Светы, и смех бабы Вали. Давние подруги Михал-лны ввалились в дверь, шумно и весело поздоровались, перешли на полушепот.

— Отдыхает? — скорбные складки образовались на обвислых щеках.

С бабой Светой у нас взаимная неприязнь, но редкому общению она не помеха. Веселая, заводная сплетница баба Валя мне всегда искренне рада. Хотя, сплетничали тут, по-моему, все. Дохода это не приносило, отчего удивляло усердие в таком энергозатратном, весьма конкурентном деле.

Погоревав о скорой кончине подруги, они все же выказали некоторые сомнения по этому поводу, поминая разоблачительные телепередачи о покупных дипломах, у врачей в том числе.

Баба Света, высоко подняв бровь, выглядывала из закусок что-нибудь диетическое, а баба Валя была не прочь разговеться. Намазывая горчицей отбивную, она спросила:

— Много денег ей дала? Че, плечами жмешь? Хоть не сказала, сколь у тебя зарплата? Науку мою помнишь: всю задницу ни перед кем не заголяй? Ну, и молодец. А нам-то скажи, сколь теперь писателя получают. Ну? Хоть приври маненько, а мы додумаем, да, Светка?

Баба Света лишь снисходительно фыркнула.

— Ну, много? — не унималась баба Валя, толкая меня в бок. — На рестораны хватает?

— В ресторанах кавалеры платят, — со знанием дела выдала баба Света, оценивающе оглядев меня.

Про отсутствие кавалеров говорить было бесполезно. Да и вообще от меня тут разговоров не требовалось. Сами спрашивали, сами отвечали, я только пила, улыбалась и кивала.

Когда на улице совсем стемнело, в дом повалили комары. Я забралась на диван, уперлась коленями в жесткую спинку, дотянулась, прихватила рамы, потянула на себя и оторопела: под окном, в кустах сирени, с взглядом «я все слышала», стояла Михал-на, прилобунившись к заборчику. Оторопело кивнув, я закрыла окно, обернулась…

Из спальни, сонно покачиваясь, щурясь на свет, выходила она же, Михал-лна. Пересекая зал, недовольно обратила внимание на работающий телевизор, изменив траекторию, подрулила к дивану, тяжелой ладонью накрыла пульт, угрюмой совищщей глянула в погасший экран, и, пятерней почесывая грудь, двинулась на кухню.

— Живая еще, — ответила она на мой испуганный взгляд, пуская слезу, сообщила: — Вот, подруженьки, сноха моя любимая приехала, проводить в последний путь. Закроет глаза мои, а вы омоете меня…

Она зашвыркала, захрюкала. Слезами заполнились глаза подруг. Баба Валя, покачиваясь, запела старинную жалобную песню, баба Света подхватила. Михал-лна, кивая, умастилась за стол, оглядывая блюда, растирала слезы по щекам. Баба Валя, продолжая красиво выводить прощально-поминальное, кивнула Михал-лне на пустой графин. Михал-лна, насаживая на вилку куриный окорок, согласно кивнула, глянув на меня, мотнула головой, мол, почерпни, достала из кармана халата ключ, отправила его по столу в мою сторону и, чего-то еще добавляя в тарелку, плавно вошла в хор.

В закромах, так мы называли кладовую, в углу на табуреточке, стояла большая кастрюля с настойкой. Доливая из ковшика в графин, при тусклом свете засиженной мухами лампочки, уже находясь в совершеннейшем лирическом настрое, я жалела этих одиноких бабулек, набухали слезные железы….

Завершив процесс, погасила свет, вышла, потянулась к дверной ручке, и… была поймана за руку. Хватка знакомая. Так Михал-лна, сжимала мою руку, когда ее что-то сильно рассмешило, будто боялась лопнуть и улететь.

Я стояла вполоборота, в темных сенках, а руку кто-то удерживал в кладовой. Крикнуть бы, да от страха голос пропал. Напрягаю голосовые связки, но на выходе — шипение, будто отняли кислородную подушку.

— Ты где застряла те?! — окликнула баба Валя.

И я пошла в дом. Да, просто, пошла. Ничто меня не держало почему-то. И держало ли?

— Че зеваш, как клуня деревенска? Рот прикрой, как приличные люди делают. — Баба Валя встретила, смеясь, приняла у меня графин и, приобняв за плечи, повела к столу, напевая шуточное, застольное.

Михал-лна уже орудовала зубочисткой. Высоко подняв руку, помахала: обнять хочет.

Завтра все равно сбегу.

Утро встретило хмуро, будто не одобряя мои намерения. Небо прочно затянуто бурыми, рыхлыми тучами. Я нехотя села, ладонями крепко растерла лицо. Все равно сбегу. Взяла полотенце, постояла, прислушиваясь. Сбегу, непременно, еще до обеда. Прикинусь больной. Я прижала руку к месту, где предположительно находится печень, скорчила мученическую рожу, и, припадая на правую ногу, заковыляла в душ. Проходя мимо комнаты, смежной спальне Михал-ны, боковым зрением определила какое-то излишество. Повернула голову.… Твою в дивизию мать!

В центре, на двух табуретках, нацеленный к выходу, стоял, наполненный Михал-лной гроб! Она, как дрожжевое тесто пышно перла наружу. Полы савана, опускаясь к полу, слегка колыхались.

Ноги подкосились. Я медленно осела. Одной рукой держась за сердце, другой, опираясь на пол, я старалась пусть частично, но удержаться в горизонтальном положении, и хоть сколько-то в сознании.

Вчера этого не было — точно помню! Михал-лна была, бабуськи были…, ЭТОГО не было!

По телу побежала дрожь, дробно застучали зубы. Подтягиваясь на руках, трясясь всем телом, я медленно поползла к выходу, представляя, что гениальное в простоте, изобретение краснодеревщика, вдруг сорвется с места и полетит. Когда с той стороны послышалось шипение, за ним пополз тоненький свист, была уверена — стартует. Прижалась к полу, как можно плотнее, слилась с ним, прикрыв голову руками, надеясь, что выгляжу мертвее мертвого, а потому не представляю интереса ни как зритель, ни как участник потустороннего шоу.

Полет, по всей видимости, откладывался, но что-то приходило в движение. Заскрипели табуретки, послышалась возня, сопение, глухой стук об пол, тяжелая поступь в мою сторону…

На крик я силы не тратила. Собралась, сконцентрировалась, прикинула расстояние до входной двери….

С первой попытки удалось поднять только нижнюю часть туловища. Торс, пробуксовывая, протащил мое лицо по жесткому ворсу напольного ковра…

Известно, что мертвое тело тяжелеет. Думаю, на меня надвигалось килограммов сто пятьдесят. Бетонная плита. Постамент.

Моя задняя часть застыла в позиции: «на старт, приготовиться» и, как только я сумела, отжимаясь на руках, оторваться от пола, ноги взяли с места.

Работая руками, как вертикальными лопастями, корпусом я шла на таран, готовая состыковаться с дверями и с ними же вылететь в пространство двора, за калитку, к чертовой матери! А дверь-то была закрыта на замок…

Сутки я пролежала лицом к стене, отказываясь с кем-либо общаться. Бабульки упорно не оставляли в покое, вступаясь за Михал-лну. Ну, так уж вышло: у гробовщика на день оказалось три срочных заказа. Будучи соседом, Михал-лне он завез гроб далеко за полночь. С утра, умирающая решила проверить качество заказанного товара, чтобы успеть предъявить изготовителю претензии, если таковые возникнут. Легла, в роль вошла, а тут…

Баба Света не выдержала, рассмеялась.

— Че ржешь? Девка всю морду разбила, — пристыдила баба Валя, не удержалась, затряслась в смехе.

— Не обижайся, — Мхал-лна погладила меня по спине, пообещала, с плохо скрываемым удовольствием: — Пока у тебя синяки не сойдут, не помру.

Зажимая рты, бабульки двинулись прочь, подталкивая друг друга.

На реабилитацию психики и лица ушло несколько дней. Михал-лна держалась сторонкой, но уж явно не из чувства вины. Что-то определенно зрело в парнике мелких пакостей и теплице крупных подлостей. Это взращивалось, удобрялось отходами мозговой деятельности, и готово было дать плоды.

Мне же хотелось напомнить причину, по которой я отбывала повинность, и уточнить сроки. Было-то обещано — со дня на день. В пору требовать ответа, и поконкретнее, до часа, минуты…

С чашкой горячего чая, я прошла за летнюю кухню, под навес, и, как пациент в приемном отделении больницы, присела на лавочку в тоскливом ожидании. Михал-ны не было ни видно, ни слышно. Уверена, созрела-таки пакость на мою голову. Заслышав смех, я выглянула из-за угла.

У калитки, как двое из ларца, плечо в плечо, пританцовывали бабульки, Валя и Света, в рабочей форме: футболки, трико и галоши. Они игриво побрякивали ржавыми ведрами. Увидев меня, баба Валя громко пропела: «По деревне мы идем 99 раз, неужели в сотый раз в морду нам никто не даст?!»

— Р-р-р-ех-хо! — весело, как пилой фанеру, прорезала воздух свекровушка, и вырулила из-за сараев. Ни дать, ни взять — сухопутное плавсредство.

Баржа по имени Михал-лна, покачиваясь, тащила на буксире связку старых ведер.

— Все еще чай пьешь? — укорила она меня. — За удобрением идем, переодевайся!

Она уронила ведра и пнула их в мою сторону.

Ходят люди по воду, по грибы, по ягоды и по навоз, если нет своего, покупать не хочется, а дармового — греби лопатой.

Полдня пришлось бродить по пояс в траве, по пыльной дороге, под жутким солнцепеком. Михал-на дышала натужно, постанывала. Хотя, волокла за собой только лопату. Ведра-то с каждым плюхом тяжелели, она же при смерти, ей — нельзя. А спросить бы: какая тебе разница, с грыжей завтра в гроб, или без нее? Может, с ней весельше?

Когда ведра наполнились, с тоской подумалось — не надо домой, можно сразу на кладбище, все равно не донесу. Не дотяну.

Дотянула. К сожалению.

Дома, добытое еще по тарам разливалось, переливалось, размешивалось….

Наконец, приняв душ, слегка перекусив, я ушла к себе в комнату, и уснула богатырским сном. А что, после двух ведер навоза, пронесенных несколько километров, я могла вполне вступать в ряды богатырские. Защищать… мать… так ее пере так…

Часов около десяти, тормошит меня Михал-лна. Не тормошит, а за плечико так прихватила, и покачивает:

— Вставай, пора.

Я мычу, будто не слышу, будто в коме, в летаргии, в астрал ушла вся, без остатка. Не вернусь.

— Вставай, прощаться будем.

Моя тема, долгожданная, выстраданная. Открываю глаза.

Стоит свечка божия, сальная, килограммов на сто, в белое облаченная, платочек на головушке, как положено и.… Ну, тебя к чертям — в белые тапки обутая. Михал-лна, многострадальная, в последний путь собравшаяся. Отчего ж не проводить? На то я здесь и приставлена.

Я присела на кровати, огляделась, раздумывая, что в таком случае надеть надобно. Человек-то еще жив, а через полчаса (надеюсь), преставиться. Напялила халат.

Михал-на впереди гребет:

— Плоха я. Девкам позвонила. Сейчас придут.

И ведь ты глянь — стол накрыт. Напьюсь.

Скажите, вот где у человека ум? Под образа скамеечки углом поставила. На одну смиренно присела, глаза долу. На другой — бутылочка, стопочка и три тарелки закуси. Собралась Михал-лна. Да заверни все в узелок, с собой возьми, а сейчас — на колени перед иконами, и слезно о прощении моли. Пока не поздно. Ну, нет, мы же актриса доморощенная. Рыдайте большие и малые театры — покидает вас примадонна. Звезда, ни отнять, ни прибавить. Да, пусть побалуется, когда еще случай выйдет, разве что в гробу. Не удивилась бы.

Подружки пришли притихшие, заплаканные. К столу присели напротив умирающей.

— Свижусь, сегодня с Саввушкой, мужем моим, — тихо молвит Михал-лна, но чтоб каждое слово услышано было.

Скорбные вздохи подруг.

— Скажу ему, что верной была до последнего, сам, поди, видит от туда, — не поднимая головы, тычет пальчиком вверх, где, по всей вероятности, муж должен находиться.

Тихое поскуливание провожающих.

И я, со вздохом печальным бочком повернулась, стопочку опрокинула, скорблю. Эдакого представления нормальному же человеку не вынести.

— Никто не коснулся, чиста я перед тобой, Саввушка, скажу, — блеет без пяти минут новопреставленная.

Закивали подруженьки, головы опустили, челюсти напрягли, лицевые мышцы в движение привели (ей-ей, ржут).

Представление затягивалось, а финалом даже не пахло. Поначалу бабульки конфузились: как пить? Не чокаясь, или рано? Но, как-то определились — через раз. Графин быстро опустел. А идти за добавкой мне. Я не торопилась. Народ заволновался. Честно: если бы я столько за одно застолье выпила, сколько на грудь принимали бабульки — не выжила. Они же, потом чайку попьют и — слегка навеселе.

— Подружек моих не обижай, — тяжело посмотрела на меня Михал-лна, пол графинчика в одно личико умявшая.

Я развела руками, дескать, что вы, как можно! Куражилась. Прихватила графин, и в закрома. О скором освобождении радуясь, даже свет включить в сенях забыла. Дверь в кладовую открыла, на пороге встала, руку вправо и вверх, нащупываю выключатель. Понять не могу, что за бельмо перед глазами. Вокруг темно, а прямо — белая полоса от пола в наклон на меня, повыше, за голову. Всматриваюсь, напрочь про выключатель забываю, подаюсь вперед, лбом во что-то упираюсь, зачем-то бодаю, чувствую — отступает.… Какого хрена я напролом поперла? Когда поняла, что падаю, даже крикнуть не успела — грохнулась плашмя, будто в большое корыто. Руки растопыренные, на высоких краях вывернуло, коленками так далась, что искры из глаз, а ступни, казалось, отрубило.

На грохот бабульки слетелись. Свет включили, охают. Михал-лна кричит, сердится:

— Ты мне дашь помереть, или нет?! Что за человек такой вредный. Вытаскивай ее, девчонки! Лечить и спать. Хватит на сегодня, — выходя из кладовой, ворчала она, на ходу скидывая тапочки и сдирая платок.

Из гроба меня вытаскивали за плечи. Дважды от хохота уронили обратно. Гадали, нужно ли третий раз уронить, нет ли такой приметы, что дважды в гроб падать — к худу. Твою в лопату мать! Есть примета, что и после первого падения можно свихнуться!

Пока меня усаживали за стол, Михал-лна, умиляясь на лебединый изгиб моей шеи, крыло подобный взмах рук, предположила, что в уголке под образами я эффектней буду смотреться.

Я предупредительно замычала. Сзади нагрянула баба Валя и бесцеремонно обтерла мне лицо мокрым холодным полотенцем, чтоб в себя пришла, испуг прошел. А не было испуга. Было больно прикушенный язык, отбитую скулу, вывихнутые руки, опухшие колени, отбитые лодыжки и хотелось убить. Причем всех присутствующих скопом. Они же знали, что гроб в кладовую выставлен. Не сказали. Забыли?! Убью, закопаю и забуду — где.

Проснулась я посреди ночи, поняла, что хочу кушать. Бывает. На цыпочках добралась до холодильника, за ручку взялась, к тишине прислушалась. Тут обратила внимание, что со двора по стенам тени движутся. Подошла к дивану, встала на него коленками, тюль отодвинула, вглядываюсь.

Лунный свет, наподобие водопада струился на бетонную плиту, на которой Михал-лна все мечтала баньку установить. Падал свет, образуя озерцо, а по краю, на равном отдалении друг от друга, безвольно опустив головы и руки, стояли бабульки, все три: Валя, Света, Михал-лна. Вот озерцо пришло в движение, закружилось. Бабулек потащило, будто на карусели, медленно, затем быстрее повело, понесло по кругу, потянуло, потянуло, и одну за другой, затянуло внутрь. Таинственный водоворот еще некоторое время искрился, пенился, медленно прекращая вращение, и, будто просочился сквозь плиту. И… что? Что это было?! Куда пропали бабульки?! Кого звать? Кому сообщить?

На окно, с противным шлепком припечаталось отражение луны. Как глаз циклопа оно уставилось на меня и улыбнулось, как рваный блин. Затем, подбирая неровные края, с писком мыши в мышеловке, стало просачиваться сквозь оконное стекло. Я подалась назад, нащупывая за собой край стола, попыталась опереться, но дрожь в руках подвела, и я боком слетела на пол. По-пластунски проползла под столом, мыча что-то нечленораздельное, добралась до комнаты, забилась в угол между диваном и трюмо, нащупала на нем телефон, позвонила бывшему мужу. Муж посоветовал не налегать на настойку, и обещал завтра перезвонить. Я рыдала. Вдруг представилось, что холодный, скользкий лунный глаз, наподобие лягушки, прыгает по дому в поисках меня. Я потянула с дивана простынь, закатала край в трубочку и приспособила как кляп, чтобы криком ужаса не выдать свое место пребывания.

Меня поместят в психушку, если до утра доживу. Это хорошо. Снотворные дадут. Палату пусть определят, непременно, без окон. Иначе… Что иначе? Без боя не сдамся. Не сдамся! Я медленно поднялась, вспоминая кадры из фильмов о героизме и бесстрашии простых людей, волею судеб оказавшихся в ситуации: «Тебе предложат папиросу и жизнь. Папиросу можешь взять, от жизни придется отказаться». Я в лунный водоворот не пойду! Взяла в одну руку баллончик с жидкостью для укладки волос, в другую — вазу для цветов и, набычившись, двинулась к выходу. Наступила на простынь, что тащилась хвостом от кляпа, крепко зажатого зубами, двинулась лбом в косяк. Стала злее. Кляп выдернула, простынь затоптала и пошла: пан или пропал!

Я двигалась по дому, спиной вжавшись в стену, ступая бесшумно, как ниндзя, выскакивала из-за углов, поливая пространство контрольными выбросами из баллончика, фехтовала вазой, как заправский мушкетер, при этом делая угрожающие выдохи: ий-я! Ий-юх! В коридоре заметила полоску света. Это, похоже, лунный блин проник в туалет. Там меня поджидает. Где же еще караулить насмерть перепуганного человека?

Затаив дыхание, я прихватила дверь ногой снизу и рывком распахнула ее.

Свет в туалете оказался слишком ярким, я зажмурилась, но представляя лунный блин если не на полу, то на подковке унитаза, подалась вперед, занеся над головой и баллон и вазу.

Свекровь, вжавшись в унитаз, почти слившись с ним, визжала, как порося-подранок. Я — как дикий вепрь.

Пили мы скоро и молча, не сводя друг с друга глаз, не моргая.

Кое-как оформившиеся претензии были предъявлены в пустоту спален, заплетающимися языками,

перед болезненным, беспокойным сном с выкриками и стонами.

Я была уверена — ночное шоу, дело рук Михал-лны. С утра она со мной не общалась, передвигалась сторонкой, бочком, а потом и вовсе удалилась в летнюю кухню, бросив через плечо: «Я у себя», зачем-то заперлась. А к калитке уже спешно подруливали бабульки. По суровым лицам я поняла: состоится закрытое совещание, и решила пойти на речку. Но пока переодевалась, позвонили из резиденции. Михал-на сказала одно недоброе слово: «Зайди», и у меня засосало под ложечкой.

Распухшие от слез престарелые подружки, горестно кивая, поведали, что сегодня, всем троим, приснился мой свекр, покойничек. Просил покушать принести. Надо помянуть. Обсудили организационные моменты и разошлись.

К вечеру подтянулись три соседки из ближайших домов и одна, что всегда во хмелю, с конца деревни. Были речи. Во вступительных, мои бабульки рассказали, каждая свой сон из прошедшей ночи. Эти рассказы потом повторялись с дополнениями и уточнениями, по ролям, с интонацией. Если коротко: женушке, покойничек сказал, что скоро свидятся, и подружек просил не задерживаться. Что-то они не договаривали. В беспокойном ожидании, блуждали глаза. В затаенном страхе, обливались потом лица. Выпитое, напряжения не снимало. Это стало действовать на нервы.

Я вышла во двор, на лавочку у кухни. Вздохнула, прихватила губами из пачки сигарету, чуть помедлила, раздумывая, бросила пачку на лавочку, снова вздохнула, щелкнула зажигалкой…

— Да не курила бы ты, доченька, — как всегда, раньше, попросил свекр.

Я обернулась на голос, выронила зажигалку, сигарета повисла на трясущейся губе — никого. Отбивая зубами мелкую дробь, не оглядываясь, я на полусогнутых конечностях засеменила в дом, с порога к столу допрыгала скачками и хрипло выдохнула прозвище свекра: «Ба-атя!».

Баба Валя выронила из рук супницу с еще горячим борщом, но даже не отреагировала, когда жирный красный бульон выплеснулся ей на ноги.

— Прише-ел… — у свекрови задергалась щека.

Баба Света, непрерывно икая, вытаращилась на меня выпученными глазами.

— Да вы что, девки, обалдели? — возмутилась соседка.

— Да ну вас, — засуетилась, поднимаясь из-за стола, другая.

Даже та, что всегда в подпитии, находясь в состоянии ленивого веретена, засобиралась, допивая из граненого стакана на ходу. Гуськом, придерживая друг друга за спину, испуганные соседки ретировались из дома, со двора, будто не было.

Успокаивая себя и бабулек, я изложила суть, настаивая, что послышалось. Но их не убедила, напротив. Они дрожащими руками крестились на образа, заикаясь, читали молитвы, захлебываясь, вливали в себя настойку стопка за стопкой. Не помогало, как после первого боя. Уже думалось, не вызвать ли бабулькам скорую помощь, но что я скажу? Массовый психоз? Я набрала номер мужа и потребовала приехать сегодня, сейчас, немедленно. Мой голос, видимо был убедительным, не задавая лишних вопросов, он заверил, что уже собирается, заедет на заправку и через пару часов будет.

. Бабули были совсем плохи, а когда старые настенные часы гулкими ударами оповестили, что наступила полночь, их и вовсе обездвижило, только зрачки беспокойно выискивали что-то в обозримом пространстве.

Бом…, бом…, бом…… Надеюсь, муж уже выехал. Бом-мм….

Я потянулась к графину с решимостью камикадзе.

Последнее «бом»…. Как эффект монтажа: те же и…

Во главе стола, сосредоточено намазывая на кусок мяса горчицу, восседал Савва Игнатьевич. Будто продолжая мирную беседу, он сказал:

— Бывает и так, — не поднимая глаз, отложил нож, перехватил у меня графин: — Позволь, поухаживаю.

Он не принес с собой запахов, что можно было связать с могилой, разложением. Выглядел, как человек, долгое время не видевший солнечного света. Был бледен до белого, на впалых щеках восковая желтизна, только под ногтями сине и…. Он откусил мясо, пережевывая, блаженно зажмурился…. Язык фиолетовый!

Ловко орудуя ножом и вилкой, Савва Игнатьич, спросил:

— Удивляет, что трапезничаю?

С нами вечерял художник, почивший десяток лет тому назад, преданный земле, при полном соблюдении соответствующего ритуала. Исповедан, отпет. Так, что еще могло удивлять, кроме процесса поглощения пищи? Свекр, по-прежнему обладал чувством юмора.

— Людям свойственно видеть, то, чего нет, как впрочем, и наоборот. — Он поднял глаза — мертвое стекло с налетом пыли.

— Выпьем, девчата, на дорожку! — Он поднял стопку. — Не чокаясь.

Я вливала настойку в открытый рот. Прохладные струйки стекали по подбородку на грудь, на колени…

Свекр, снисходительно улыбаясь, переводил взгляд от одной бабульки к другой. Каждый раз они вздрагивали, повинуясь, делали попытку поднять стопку, но скрюченные пальцы, отказываясь слушаться, лишь скоро ощупывали тонкого стекла тару.

— Зачем дочку не отпустили? Я предупреждал.

Дочкой он называл меня, когда жалел.

— Забавляетесь, ведьмы доморощенные.

Судорожно всхлипнула баба Света, тихо заскулила Михал-на. Баба Валя молча обливалась холодным потом.

— Тебе бы не знать, дочка, на какие пакости способны эти клуши.

Я заметила, что свет постепенно меркнет, впуская вязкую темноту, но совсем не погас. Во мгле потонул лишь красный угол с образами и теплившейся лампадкой, оттуда потянуло речной прохладой, напоенной росами травой, сырой землей. Вместо образов возник лунный блин с рваной улыбкой. Противным голосом площадного Петрушки, он заверещал:

— Сюда! Все сюда! Представление начинается!

Из мрака проявилась девочка лет шести, в пышном розовом платьице. Стуча каблучками новеньких туфелек, пробежала к столу, кошечкой подставила свекру головку, повязанную косынкой. Он ласково погладил, поцеловал в лоб, кивнул на стол, придвинув вазу. Девочка, набрав горсть конфет, прижала кулачек к груди, отошла, присела на диван и, распахнув бездонную чернь глаз, не выражая лицом ничего, оглядела бабулек.

— Не помнят, — Савва Игнатьич отодвинул столовые приборы, протер клеенку салфеткой, скомкал ее, бросил в пустую тарелку. Тяжело опустил ладони на стол.

— Катя Чапыгина, — негромко, торжественно.

На свет вышла молодая женщина, прошла и села рядом с девочкой.

Бабульки тревожно переглянулись.

— Ну? — Савва Игнатьич в ожидании опустил голову.

— Да баловство одно было… — Михал-на осеклась, когда женщина подалась вдруг вперед.

— Побаловались, значит. — Савва Игнатьич поднял глаза.

Мне показалось, что падаю в пропасть.

— Молодые подружки, — оглядывая бабулек, продолжал свекр, — упражняясь в сплетнях, решили, что красавец Петр слишком хорош для супруги, болезненной, тихой Катюши. Виктория, опоила Петра, Светлана заманила в постель, Валентина донесла. Увидев все своими глазами, Катюша поспешила уехать вместе с дочкой. Но, будучи в тревожном состоянии, пошла через дорогу в неположенном месте. Водитель не успел притормозить. Пятилетняя Оленька погибла на месте. Катюша, спустя несколько лет, в психиатрической больнице.

У бабы Светы голова качалась, как у китайского болванчика. Совсем не в такт перекатывались стеклянные от бессмыслия глаза. Баба Валя, мертвой хваткой вцепившись в край стола, тряслась всем телом, как пассажир, попавшего в зону турбулентности самолета. Я себя ощущала засвеченным на фотопленке изображением. Остались одни глаза. Только ими вижу, слышу, дышу, но как-то мутно, глухо, вязко. Михал-на сидела в раскоряк, тяжело опершись на колени, будто вот-вот встанет и скажет: «Так, мне все это надоело, пойду».

— Требую продолжения! — заверещал лунный блин. — Зрелищ!

Савва Игнатьич, представил вновь прибывших:

— Старики Смирновы.

Старушка, под руку провела мужа к столу, усадила, сунула в кулак сахарный бублик, поглаживая жидкую седину, оглядывая остывшие закуски, поведала:

— Они всем гостям в Новый год обувь лыжной мазью смазали. Другие-то так, падали, ушибались маненько, а нам — через мост домой. Николая понесло в крен, по плахам, от морозного снега накатанным, я хотела удержать, да куды там. На перила налетели, а они-те старые, еще из дерева. Так в речку, на лед, оба…

— Ай, да шутницы, ой, не могу! — лунный блин заерзал на месте: — Лыжной мазью…. Ну, бабы — черти!

Бабульки, белые, как снег, кажется, жалели, что еще не разбил паралич, не ушло сознание, не задохнулись от сердечного приступа.

— Вероника Седельникова, — Савва Игнатьич подтянул стул, предлагая сесть молодой женщине с ребенком на руках. Она отказалась.

— Я, в соседках у них была. — Вероника будто отсчитывалась у школьной доски. — Родила одна, без мужа. Трудно стало, решила до мамки уехать. Дом продала, хорошо за него взяла. С ними посидели на прощание.

Ребенок на руках запищал, заворочался. Женщина подошла и положила его на колени бабе Свете. Баба Света всплеснула руками, откинулась спиной. Ребенок синюшными ручками ухватился за платье, подтянулся и замер на груди, будто заснул. Губы посинели у бабы Светы, глаза закатились.

— Рано! Рано еще! — весело выкрикнул лунный блин.

Баба Света очнулась, о чем явно жалела.

— Посидели на прощание, — продолжила женщина, — такси подошло. Вещи в багажник сложили. Мы с сыночком на заднем сидении устроились, а они, подавая мне сумку, в которой молочко для сынишки, да деньги, наперебой стали громко советовать, чтобы за сумкой следила. Деньжищи, мол, не маленькие, время лихое. Все при водителе сказали и сумму озвучили. Так, по дороге в аэропорт мы с сыночком в земле сырой и оказались.

— Веселились подружки, что напугали дуреху, та аж чуть ехать не передумала. Так было? — Спросил Савва.

Там, казалось, и спрашивать не у кого было. Михал-на, натужно свистя, оперлась о спинку стула, но тут же отдернула руку, обернулась и завыла. Вместо спинки — могильная плита с черно-белым портретом на овальной металлической бляшке.

— Да за что же? — завыла она.

— За что женщину мучаете?! — куражился блин.

Зашли и расселись по местам: мужчина седой, с молодой женой и старушкой-матерью. По навету подружек, ревнивец, не рассчитав силы, убил жену, в тюрьме оказался. Мать не вынесла, скончалась. Он, винясь, покончил с собой между двух могил.

— А навет-то был из любопытства, — пояснил Савва Игнатьич. — Интересно стало подружкам, кому поверит муж, что вдвое старше жены: сплетникам или молодой супружнице. Разведется, или побьет, да на том остановится?

— По глупости, — завыла баба Валя, оглядывая присутствующих.

— Мишане, посоветовали нырнуть в спасательном круге. По глупости, — согласился Савва Игнатьич, подавая мальчишке лет десяти яблочко. — Смешно было наблюдать, что парень, как поплавок дергался, над водой ногами дрыгал.

— По глупости! Но, как смешно — живой поплавок! — лунный блин, замахал неровными краями, изображая рыбу-скат.

— Пр-ростите-е, — стуча зубами, жалобно пропела баба Света, продолжая мотать головой.

К Савве Игнатьичу подошла красавица с пшеничными косами, встала у него за спиной, обняла за плечи.

Михал-на выдала горлом что-то подобное предупреждению гремучей змеи. Ко всему привыкает человек, даже к ужасу. Михал-на, кажется, сколько-то освоилась.

— Ты с нее глаз не сводил! — прорвало ее.

— Больше того. Я любил ее. До самой смерти.

Михал-на, казалось, вовсе потеряла страх, в злобе захрюкала, в ненависти затрясла челюстью и, как ревнивая жена попыталась напомнить о своих правах:

— Бог наказал разлучницу. Нече переманивать чужих мужей.

— Смилуйтесь! — воскликнула баба Света, подавшись вперед.

Мертвый ребенок сполз ей на колени, свернулся клубком. Она застонала.

— Это ж, ворожба, она так, глупости, — вспомнила баба Валя.

— Вы кликали на нее смерть, пустыми отворотами, — Савва Игнатьич, пригвоздил бабулек тяжелым взглядом: — Она же, убила. — Он указал на Мхал-ну. — На вечерней дойке, заманила к выгребной яме и столкнула.

Бабки вытаращились на Михал-ну, мол, что ж ты, такая-рассякая, подвела нас.

— По молодости, значит, — Савва Игнатьич, сделал небольшую паузу.

Бабульки, в надежде закивали.

— Так вы же знали про убийство Танюшки, — Савва Игнатьич погладил руку, обнимавшей его красавицы. — Будучи в ссоре с.… Как ты, дочка ее называешь? Михал-на. Именно. Будучи в ссоре с Михал-ной, вы мне эту историю давнюю поведали, зная о моем слабом сердце.

Михал-на готова была кинуться на подруг с кулаками.

— Ату их, ату! Бейтесь, вдовушки! — завизжал, подначивая, блин.

Савва Игнатьич достал из кармана пиджака коробочку с лекарствами и протянул мне:

— Пока есть возможность, спроси, зачем травят тебя все эти дни.

— Не отрава это! — взвизгнула Михал-на.

— Галлюциногены. — Подтвердил свекр. — Они пожелали написать книгу о том, как свекровь свела с ума невестку и довела ее до суицида. И решили обыграть историю.

С улицы протяжно посигналила машина. Я вздрогнула, будто проснулась.

Из красного угла сурово глядели иконы, освещенные слабой лампадкой.

За столом, напротив сидели бабульки. Михал-на, как на костыль оперлась на спинку стула. Баба Валя, желая подняться, взялась за край стола. Крепко сжимала голову баба Света. Лица, перекошенные от ужаса, были мертвенно бледны.

— Эй, хозяюшки! — окликнул муж с порога.

Я, сообразив, убрала в карман коробочку с таблетками. Не хватало еще, чтобы меня обвинили в убийстве трех, преставившихся бабушек. Подружек-хохотушек.

За окном гадко расхохотался лунный блин.