Татьяна Трофимова - Живые

ФИНАЛ

Пальцы черные, перепачканы в земле и золе. Дрожат, собаки, не хотят успокаиваться. Танцуют тут, хотя им следует держать чудом найденную в камуфляже капитана пачку сигарет со всей осторожностью и цепкостью. Больше таких подарков судьба не преподнесет. Я курю с наслаждением, растягивая единственное доступное сейчас удовольствие. Пока еще утро, и огонька за липкими ивами, у самой воды, не видно. Еще затемно я перешла мост и схоронилась тут. Их было двое, на том мосту. Гладкая поверхность. Открытое со всех сторон место. Сначала думала вброд, под мостом, вжимаясь в его огромные каменные опоры спиной и почти не дыша, перейти мелкую речушку, но увидела натянутую тонкую леску между тонкими веточками. И гранату вот — поблизости. Лежать бы по частям сейчас, как тому капитану. И сигаретная пачка вот в крови. Долог нынче путь в два километра.

Нас осталось мало. И с каждым шагом приближаюсь к уверенности, что в этом районе я, кажется, и вовсе одна.

Сегодня двадцатое апреля. А зима словно и не уходила никуда. Ей тут понравилось. Она ощетинившимся зверем рычит мне в лицо, кидает колкие снежинки на мерзлую землю и за шиворот. Смешно. Все растаяло: еще в первых числах месяца ласково припекало высокое весеннее солнце. А сейчас так холодно. И сигарета не спасает. Холодно, мне правда, теперь почти все время. И это даже хорошо.

Так вот, перешла я прямо по мосту. Нож, что оставила Верка, пригодился как нельзя кстати. У меня было чувство, будто нахожусь в какой-то странной компьютерной игре. Слишком уж вырисована трещинами поверхность асфальта, карикатурно, словно на экране, кружатся снежинки, и звезды так низко над водой. Да луна светит. Во всю мощь. Зажглась прожектором. А мне нужно узенький мост перейти, да еще мимо двоих с автоматами. Страшно.

У самой АК за спиной. И сердце тренькает надорванной струной, вот-вот порвется к чертям. А эти двое спать собрались. Уснули, вернее. Сели по разным сторонам моста, вытянув ноги — аккурат на всю его ширину — от одних перил до других, обняли оружие да спустили на глаза ободранные кепки. Значит, никто не наблюдает, иначе не решились бы так «караулить». Значит, надо идти.

И я пошла. Каждый шаг, словно по канату. Осторожно. Носочек-пяточка, не дай бог на стекло наступить. Хрустнет. Пригнуться, тихонько выхватывая помянутый уже ножик из ремней на бедре. Так — удобно его носить.

Стекла тут много. Раньше ларек с пивом был на пустыре перед мостом. Я, между прочим, никогда особенными талантами к тихой ходьбе не обладала. Если по лесу, обязательно какой-нибудь колкий сучок вопьется в ногу и затрещит под ступней протяжно. А тут такая ночь. Неподвижная. Даже снег прекратился. И почти оглушительно в кромешной тишине скрипят мои берцы. Неразношенные еще. Давно ли я никуда вот отсюда не шла, жила себе припеваючи: оплачивала счета, била посуду в ссорах с ним, гуляла по залитому солнцем городу и совершенно не знала, что совсем скоро все оборвется? И к нему придется прорываться вот так.

Взглянуть хоть одним глазком. Не дадут.

Под ногой скрипнуло стекло, и я увидела, как справа пошевелился невольный мой враг. Я ж до него почти дошла. Метра полтора осталось.

Прямо игра. Морская фигура на месте замри. Я замерла. Не дыша.

Интересно, сколько можно так выдержать?

Мысли путаются, вспышками приходит в голову детство. Воспоминания. Она смеется. Ей лет семь, у нее ямочки на щеках.

— Баба сеяла горох, и сказала деду...

Она погружается под воду. И почти сразу выныривает.

— Ох!

Снова ее смех. Заливистый, чистый. И все до краев, весь мир залит солнцем. Странное дело, но когда вот такое случается с твоими мозгами, когда отключаешься посреди моста в двух шагах от врага, то приходят именно они — моменты счастья. Их в моей жизни не так уж много. Ей семь, и пока еще все возможно. Ее смешной акцент с постоянным «оканием» кажется мне странным, но не более. Как и черные брови над светло-голубыми, невероятной красоты глазами.

Все должно закончиться.

Они повозились и снова улеглись, вытягиваясь. Еще шаг, Тамара.

Пяточка-носочек. Скрип новой кожи… Еле нашла берцы по размеру. Попробуйте, тридцать шестой, да. Нервно сглотнуть. Еще шаг. По миллиметру. И вот я уже заношу ногу, чтобы перешагнуть через них. В этот момент кажется, что эти замерзшие и не по своей воле тут оказавшиеся вот-вот услышат, кааак стучит мое сердце: надрываясь, агонизируя, пытаясь хоть немного облегчить адреналиновую ломку. Как же. Романтики захотелось напоследок. Сердце. Нет.

Все быстро. Неожиданно. Буднично.

За спиной кашлянули.

— Колян! — хриплым со сна голосом спросил солдат.

Верка знала толк в ножах. Я повернулась, стремительно, занося лезвие. Ударила точно, как делала уже не раз. Из распоротого горла, ну да, из перерезанной артерии, хлестанула яркая горячая кровь. Как из крана хлещет ржавая вода под напором. Секунды, которые надо выгадать. Он захрипел, разбудив второго. Поздно. Я уже рванулась к нему, лезвие на горле. Крика не было. Ни единого. Быстро и почти бесшумно.

Не наткнись я, спускаясь с моста, на что-то мягкое и противное, не скользни и не влипни со всего размаху в него, то есть, в половину его — верхнюю… В капитана по пояс, да.

Наверное, продвинулась бы дальше.

Но после того, как вынула сигареты из кармана его забрызганной кровью куртки, после того, как нащупала погоны и слегка царапнуло меня звездочками, стало не по себе. Решила подождать до утра. И правильно сделала. Кто знает, чем его так.

Лучше разглядеть при свете дня. Мимо лесок я все равно не пройду, взорвусь. Взрываться не хочется. Незавидная участь — лежать кусками по берегу. А то еще, может выживу, ноги оторвет, например, и баста.

В этом случае мне и вовсе себя жаль.

Холодно.

Рассвет по расписанию. В семь утра почти. Впрочем, рассвет ли? Луну еще три часа назад заволокло свинцовыми тучами, так что темно-серый цвет неба сменился на светло-серый, и только. Не помню, спала ли.

Провалы в памяти теперь — дело обычное. Мозг не выдерживает.

Впереди — поворот и стремительно убегающая вдоль речушки с самодельной плотиной почти звериная тропа. Метра три вправо — и обрыв, метр влево — и забор. Хуже места для того, чтобы спрятаться, просто придумать трудно. Я старалась.

Невеселый смех с хрипотцой кашля раздирает горло. Ладно. Мне еще нужно выжить как минимум два километра. Временем не решилась бы мерить предполагаемый отрезок своей жизни. Боюсь, это будет отчаянно длинное расстояние. Надо его хоть раз еще увидеть. Еще раз. Почему он тут?

Не помню.

Снова зачесалась ладонь. Что за фантомные боли? Нервные окончания должны были отмереть несколько суток назад. Я бы, конечно, почесала, но кожа теперь почти чужая, натянута на тело, как резина. Порвешь такую, и все, видно обнажившееся мясо. А регенерация тканей почти на нуле. С каждым часом стремится к нулю. Кто же захочет начесать на себе незаживающую дыру?

Липкие грязные волосы под серой шапкой неприятно тянут, ощущение гадкое, будто ползают среди рыжих нечесаных косм насекомые. Да только откуда им взяться? Все равно пришлось сунуть пальцы внутрь. И застыть, вытащив легко отделившийся клок волос. Прядка такая, ощутимая, в два пальца шириной.

Время уходит.

Надо спешить.

Спуститься к берегу, путаясь в нескладных ветках деревьев. Тут если заметят, то не сразу. Ой, как дрожат руки. Указательный палец правой сросся со спусковым крючком. А левая держит ствол, готова вскинуть автомат в любой момент. Знакомая тяжесть и ощущение отдачи в ноющем плече — это безопасность. Хочется безопасности.

Стрелять хочется. Заорать и очередью всех их. Очередью!

А вместо этого спускаюсь к самой кромке воды, в глину, и крадусь. Берцы загребают неприятной грязной жижи. Ледяная. Того гляди ноги отморозишь.

Смешно.

Почему, раздери меня надвое, все время хочется расхохотаться в лицо опасности? Надо остановиться и закурить. Дать себе еще одну маленькую передышку. Не смотреть по сторонам, я и так знаю, что они там есть. И даже примерно представляю, что их много. Очень плохое это место, гиблое. И защиты все равно никакой, хоть ты тут брюхом по берегу вдоль жутких бетонных заборов. Раньше тут была фабрика. А теперь все пустынно. Только вот заросли ив и ясеня у берега каким-то чудом пощадила война.

Я села на крупную ветку ивы, спиной к проклятущим заборам с той стороны тропы. Ясное дело, увидят. Сожгут, разорвут на части, что там еще для меня? Уже ни грамма не страшно, ни на йоту, ни на полпальца не боязно. Нет, Тамар, ну правда, чего уже теперь бояться-то? Нечего. Уже в тылу врага, уже точно сдохнешь. Минутой раньше, минутой...

Шуршание позади не отвлекает от сигареты. Приближается. Ну, еще одна затяжечка перед смертью. Ну! Успею. Все равно со спины не разглядишь, кто я. Человек как человек. Такой же, замерзший весенней неласковой ночью с камуфляже. Еще немного.

Шаги становятся явственнее, а потом вдруг затихают, и я спиной, кожей чувствую, что за мной кто-то стоит. Окурок втоптан в грязь. Нога пнула чудом уцелевшую стеклянную бутылку. Еще прошлым летом тут мужики собирались, в зарослях ясеня: пивка дернуть, о бабах потрещать. А теперь, видишь как?

Только осколки. Я бы сказала тебе, что все изменится, да паршивый из меня оракул.

На плечо ложится тонкая ладонь.

Вот этого я не могла предсказать, вот этого боялась.

— Тетенька, ты чего тут? Пойдем к костру.

Господи, ну за что? Не могу. Я не убиваю детей. Тоненький голосок достигает глубины души. И мозг снова не выдерживает. Да, детка. Я вот вырублюсь, а ты мне выстрели в лоб, пожалуйста. Прострели к чертям этот мозг, и без того запутавшийся в собственных воспомина...

Денис улыбается. Его огромные глаза полны любви и радости. В небе сияет луна, высокие звезды, смотрю только вверх, и совсем не тревожит слякоть под ногами. Все это волшебно и несколько странно. Он держит мою руку, не отпуская. Так — нужно. Я счастлива. Не знаю, куда и откуда мы этим вечером. Просто счастье.

— Спой мне, пожалуйста.

У него чудный голос. Он завывает на весь район Вертинского:

— Вот зима. На деревьях цветут снеговые улыбки.

Я не верю, что в эту страну забредет Рождество.

По утрам мой комичный маэстро так печально играет на скрипке

И в снегах голубых за окном мне поет Божество!

Восхитительно. И совсем не страшно так идти с ним. Неспокойный район кажется удивительно мирным, пока он поет.

— Тетенька?

Надо повернуться. На слух — лет десять— двенадцать. Порядочный возраст. За спиной щелкает предохранитель. Пистолет. Господи, господи. Когда думаешь, что хуже быть не может, появляется что-то за границей твоего понимания. Стоит обернуться, и конец. Я поднимаю руки.

— Все-все, сдаюсь.

В голове распевает Вертинский.

«Мне когда-то хотелось иметь золотого ребенка...»

— Повернись, — командует девочка.

Девочка ли? Голос чуть хриплый, наверное, прокуренный. Жестко судьба обходится с детьми в этом новом, сверкающем разбитыми стекляшками мире. Я, конечно, повернулась, одновременно скидывая с себя автомат и со всей дури — прикладом в золотоволосую голову. Та, ощущение было, что даже треснула. Девчонка расширила глаза сначала, а потом закрыла их и рухнула — лицом в грязь. Рядом с ней упал тяжелый для детской руки пистолет. Беретта небось. Она ее и удержать-то не в состоянии. И на спусковой крючок нажать — только средним пальцем, самым длинным, и с усилием. Неудобное оружие.

Я наклонилась — пощупать пульс. Да, живая. Сущее безумие, конечно, оставлять ее в живых. Но когда видишь сапоги не по размеру и затертый, висящий как на вешалке милицейский бушлат, не по себе становится. Я бы оттащила от воды, но боюсь до одури, что ей попадет капля моей крови. Нет. Извини, детка, что я так. Но мне надо дойти.

В пистолете всего четыре патрона. Маловато. Я сунула новое оружие в карман камуфляжа, задев и без того по швам разъезжающейся кожей пальцев неудобную острую застежку. Едва не порезалась. Боли, конечно, уже нет, шутка ли, суток трое прошло, но уж очень неприятен бьющий в нос собственный запах. Закрыла глаза, стараясь справиться с дурнотой. И тут за спиной услышала рык. Меня дернуло от ужаса.

Вот и встретилась с ними. Тот, кто издал этот нечеловеческий звук, совсем близко. Я увидела. Несколько метров, что нас разделяют, ему под силу преодолеть за два мощных прыжка. Не человек. Уже не человек. В глазах застыло бессмысленное выражение. Синеватая кожа с черными сполохами трупных пятен, тошнотворный аромат… Обрывки одежды и ошметки обуви. Волосы почему-то по-прежнему густы. А прямо в середине лба — маленькая дырочка и подтек засохшей крови. А самое ужасное, я это чудовище с голодными глазами, с капающей изо рта свежей кровью, узнаю.

Мое путешествие окончено, кажется.

— Денис.

И девочка, девочка уже не жива, да? Зря я ее там оставила. Что ты, горло ей перегрыз? Он прошел, гладя в одну точку, даже не видя меня, принимая за свою. Руки затряслись. Сердце невыносимо заболело. Как же ужасно, когда от твоей любви такое остается. Когда понимаешь, что тот человек, который пел тогда, под тяжелым темным небом Вертинского и вот это нечто — одно и то же. Дошла, мать вашу.

Я пошарила по карманам в поисках гранаты. Надо уничтожить.

Но не успела. Денис прошел вперед, на споткнулся, я не сразу сообразила, что это леска. Взрыв оглушил. Не увидела я ровным счетом ничего, кроме комьев грязи, рванувших фонтаном.

Куда же я иду теперь?

Голова снова вырубилась. И я вспомнила.

Его лицо, страшное и перепуганное, когда осматривал себя в зеркале. Дырочка в середине лба.

— Тома, я мертвец.

Я осталась все равно. А потом, когда начал терять рассудок, когда через несколько суток он взял пистолет и выстрелил в меня, а после запустил в рану на груди несколько капель своей крови… Вспышка. И вот я пришла в сознание посреди руин. Уже чесались трупные пятна, уже страшно было показаться из квартиры. Рассудок сохранился, но это ненадолго, знаю. Ненадолго.

Не хочу быть чудовищем. Как они — сжигающие, переворачивающие, грызущие других. Не хочу. Ну да, логичнее, конечно, выжить. Но зачем?

Надо домой. Просто надо домой. Вот и солнышко встает над этим проклятым берегом. Там совсем немного осталось до поворота. И уж точно нечего бояться. Все случилось. Я словно переместилась из зоны страха за нее. За чье-то надежное плечо.

Скинула с себя автомат, осторожно вынула из кармана и положила в грязь пистолет. Воткнула в землю Веркин нож. И пошла. За поворотом, между серых многоэтажек ровная широкая дорога. Каждый шаг отдается в голове гулким отчаянным эхом. Из раны под камуфляжем давно не сочится кровь. Мне ведь сердце прострелили, а я все говорю, что оно бьется. Нет, давно не бьется. Трое суток уже.

Фигуры в солнечном свете, там, метрах в двадцати по дороге, расплываются перед глазами.

Никто не виноват, в сущности. Мне не повезло полюбить чудовище, которое без колебаний превратило в себе подобного, им не повезло чудовищ уничтожать. Таких, как я, мало. И совсем скоро — не останется вовсе. Надеюсь.

Асфальт кое-где переходит в землю, мокрую и мерзлую. Внутри холод. А снаружи так тепло. Сегодня двадцатое апреля. Снежинки садятся на руку и не тают. Щекотно.

Когда под ноги с шипением катится брошенная граната, хочется улыбнуться. Раскинуть руки. Успеть сказать. Вот они и пришли за мной. Другие.

Живые.

_