Ирина Зауэр, Agata Argentum - Когда кричат птицы

1.

Ночью приснились птицы. Парили надо мной, застилая небо, били крыльями по солнцу. Я сам, кажется, был несчастным солнцем мира снов, и ощущал каждый удар, но не знал, как прекратить, прервать эту боль — мою и одновременно — чужую…

Я слышал крики — они не прекращались, звучали все ближе — вот-вот лопнут барабанные перепонки, и мир взорвется.

А потом вдруг остались только две птицы, но они почему-то были больше исчезнувших тысяч. Неправильное слово — больше. Важнее? Весомее? Да. Из-за боли, их боли. Даже со свистом рассекаемый крыльями воздух как будто болел. А еще был страх. Но ощутить его ближе я не успел из-за будильника, сыгравшего прямо над ухом последние такты из Грига. Нет более адской музыки, чем «В пещере горного короля».

* * *

Ненавижу свою работу. Полдня просидеть на телефоне в офисе, где таких же, как я, еще восемь человек, в головах которых — поймать другого на ошибке, получить премию, укатить в отпуск.

Это у них. А у меня — птицы, удары крыльев по лицу, боль такого далекого и близкого солнца… и еще что-то странное, мешающее отвечать на звонки клиентов… когда не путают сами клиенты, не уверенные в собственных желаниях. А чего хочу я? Во сне было что-то, то ли чувство, то ли мысль, упорхнувшая испуганной птицей от звуков будильника.

Отвязавшись от очередного заказчика, я положил трубку так, чтобы было «занято». В голове — неясное гудение, словно и там тоже — «занято», и — какие-то щелчки с шипением. Ритм? Да, ритм, вроде того, в котором покачиваются серебристые дельфины с мобиля на моем столе. Простое, успокаивающее нервы движение. Я огляделся — никто не видит? — и попробовал протарабанить пальцами по столу. Может, так станет легче. Та́-та, та́-та… Легче не стало, звуки сделались только громче и яснее.

Тш-ш, тш-ш-ш… Тише, тише… Это же слова!

Тише тише,

Мне бы, мне бы…

Кот на крыше,

Месяц в небе…

Нервное постукивание, серебряный блеск, странные слова. И нарастающее предчувствие, пока еще не нашедшее лазейки в сознание. Спины дельфинов, ритмично тычущихся носами в шарики. Кажется, это не остановить…

Проклятый телефон — наверное, я нечаянно сдвинул трубку — снова зазвонил, оборвав что-то важное… Но я испытал страшное облегчение — словно оттолкнули от края пропасти. Потому что там точно были еще слова, вот только слышать их не хотелось.

…А дельфины на моем мобиле — разве они не похожи на птиц?

2.

Сегодня снилась больница. Широкие мрачные коридоры, снующий туда-сюда медперсонал, и жалкие, растерянные, а иногда и злобные, хищноватые, принадлежащие уже не людям, взгляды прописанных тут на какой-то срок или навсегда. Блеклые цвета. Искривленное пространство, словно это здание или этот мир — мутант, калека, прокаженный, и я странным образом оказался внутри него. Там, где нет и не может быть ничего человеческого. Уж лучше бы птицы…

Больница… сны-лабиринты, преследующие с детства. Чем только не переболел в темном температурном забытьи этих видений; что-то я должен понять — то, что поможет излечиться, выпутаться, стать свободной птицей. Что-то, причиняющее боль солнцу. Чьему солнцу?

В сегодняшнем сне решил, что, если не видишь, то ничего словно бы нет, и закрыл глаза. Или не смог. Может, я тоже стал мутантом — без век — и потому продолжал видеть рвущее душу убожество. Не выдержав, толкнул первую же дверь, ворвался в палату и с грохотом захлопнул створку, отрезая себя от большой части ирреального. Пусть я не могу не видеть, но не обязательно же смотреть на всё!

Услышав какой-то звук, обернулся, ожидая, что передо мной появится что-то пугающее, как в детстве, кричащее резкостью боли и жестокостью приговора.

Но палата была обычной — серые стены, белые кровати; какой-то скупой, нищенский, как бывает в таких больницах и богадельнях, свет, пробивающийся в комнатенку сквозь затертые больничные занавески… И сидящая на одной из кроватей старуха, а перед ней… кажется, это ткацкий станок с полотном. И вновь повторившийся звук был почти так же ощутим, до покалывания нервов, как и все остальное. Негромкий такой, не металлический. Если натянуть капроновую нить и тронуть ее пальцем… Т-н-н! Нить гудит, но не рвется.

Нить не рвется, нить звенит.

Кто потянет — тот и сыт.

Кажется, я произнес это вслух. Старуха замерла и медленно-медленно — такое считают не в годах, а в тысячелетиях — повернула голову и посмотрела на меня. И на миг я увидел еще одну нить. Она тянулась ко мне…

* * *

— Срочно вылетаете к партнерам с презентацией и документами. Да-да, распоряжение дирекции. Зам в отпуску, завотделом на объекте, так что через полчаса нужно быть в аэропорту, — с очаровательно-зверским оскалом секретарша уже отвернулась от меня, как от безнадежно пустого места.

Оказалось, что среди множества мелких сошек самый посылаемый — я. Ну, может хоть в самолете не будет этих изматывающих снов.

3.

Хищно поблескивая, крыло гигантской птицы вспарывает небо. Я внутри. В детстве мне часто снились полеты — захватывающее ощущение счастья и мечты, манящий горизонт, такой близкий в эти мгновения… Ни разу туда не долетел. Каждый раз словно кто-то дергал за тонкую невидимую, но вшитую прямо мне в сердце нить, и… я снова и снова летел в темноту.

Ближе-ближе,

Тише, тише…

Я не вижу,

Ты — не дышишь.

Сегодня птицы не кричат, и им не больно. Они просто летают, нарезая круги, то и дело возвращаясь в какую-то точку, словно привязаны к ней. Перекрикиваются, как будто разговаривают. Мне было интересно — о чем, но вместо слов я слышал тот же ритм и слова, странную считалку. Считалка… считать… отсчет… Может, у этих птиц есть определенное количество кругов, которые они могут сделать, а потом… Что — потом?

— …входим в зону турбулентности, пристегните, пожалуйста, ремни!

Голос стюардессы вырвал меня из засасывающего мрака сна. Вот и прилетели.

* * *

Быстро покончив с презентацией, подписанием документов и прочим официозом, я решил познакомиться с городишком. Влившись в группу, от нечего делать, и чтобы не оставаться одному, отправился на экскурсию. Город был небольшой, но старинный. Мощеные камнем улочки, темные арки дворов в сгущающихся сумерках, — все навевало не самое радужное настроение, и потому я вздохнул с облегчением, когда мы, наконец, зашли в какой-то домишко. Как оказалось, это был музей, но уж лучше поскучать в стенах, чем слушать невнятные шорохи тьмы.

— …как известно, птицы были еще и предвестниками несчастья, — до меня долетел обрывок речи экскурсовода.

Мы находились в зале народных промыслов. Сколько же тут гобеленов, и чуть ли не с каждого на меня смотрели они, птицы. И чем больше ходил по залам, тем больше они напоминали мне моих, из сна. А на тех, что не напоминали, я не мог смотреть. Они были слишком… свободными, и эта свобода резала, ранила, как ускользающая из пальцев нить.

— …образы, такие как птица-душа, и птица-судьба. У многих народов в традиции почитание птиц как духов предков, тотемы с изображением крыльев, мистические символы в виде перьев и парящих птиц для защиты от зла…

Слова мне не нравились. Сказанное гидом не вязалось с тем, что я видел вокруг. Большинство гобеленов изображало хаотично улетающих птиц — словно спасающихся бегством. Или дерущихся между собой. Или горящих. И была одна, которая сидела, упираясь когтями в землю, растопырив крылья, словно стараясь удержаться ими за воздух. Из груди этой странной то ли птицы, то ли духа, тянулась туго натянутая нить — а куда, было не видно. Куда-то за край гобелена.

— … и гобелен — известный образ жизни…

За край жизни…

Мои глаза встретились со взглядом вытканной птицы, пустым и мертвым — а каким еще может быть взгляд ненастоящего? — и опять услышал считалку, прозвучавшую шелестом в моей голове:

Смотрим оба в темноту,

Ты — не в эту, я — не в ту.

Мне вдруг стало страшно. Не хочу смотреть в темноту, вечно смотреть в темноту, как эта птица с гобелена. Мертвый символ на неживом полотне. Я отвернулся, с большим трудом оторвав взгляд от вытканного кошмара, и быстро пошел, почти побежал к дверям музея. К черту такие экскурсии. К черту кошмары. Завтра напьюсь снотворного.

4.

Снотворное помогло, провалился в забытье без сновидений. Но, наверное, я выпил слишком много, потому был вялым и сонным весь день, кое-как справлялся с работой. Сквозь бумажки на столе, телефонные звонки и все остальное то и дело пробивалась какая-то иная реальность. Серая, искаженная, калечная. Да, офис тоже был серым: страшненький корпоративный цвет — сотрудники не должны отвлекаться от работы на любование цветными стенами. И даже кактусы на окне — серые. И люди. Они метались без особого смысла, хаотично двигались, говорили ерунду. А мне хотелось хоть какой-то осмысленности — она могла бы вырвать меня из этой серости, или хотя бы остановить ее, не дать развиваться. Но осмысленности не было, и меня затягивало все глубже. Пока я не увидел себя вместо офиса снова в той больнице и палате, где старуха перед ткацким станком. Что ее так увлекло? Почему-то именно это сейчас интересовало меня больше всего.

Я не сделал ни шага, а все равно приблизился. Птицы, мертвые птицы. Что еще мог увидеть после того музея и своих снов? Но на этом гобелене было и нечто еще. Силуэт человека, мучительно искривленный, темный, он показался мне почему-то страшнее мертвых, со сломанными шеями и крыльями, птиц вокруг него.

Мне бы, мне бы

Ближе, ближе…

Кем бы ни был —

Станешь пищей.

Это старуха поет или я сам? Острой болью понимания рвануло душу — надо не дать ей закончить этот гобелен. Я резко сгреб горсть нитей, ощущая в кулаке, почему-то, всего одну, рванул…

***

— Вы в порядке? Что случилось? А-а-а-а-а! — истошный женский крик, словно птичье крыло, бился, вытягивая из ниоткуда в эту, пока еще мою, реальность. Секретарша, на миг забыв о субординации и очередных важных бумагах на доработку, тормошила меня за плечо.

С ладони капала кровь. Кажется, я порезался во сне офисным ножом… Алые капли на бумаге расплывались знакомыми силуэтами. Птицы…

— Идите в медпункт!

Я пошел. И зачем-то считал шаги… Нет, не считал — отсчитывал.

Мне бы, мне бы

Ближе, ближе…

5.

Выговор с занесением. Но сначала разговор с замом, а потом и с «самим». А я сегодня почти не спал. Задремывал на чуть-чуть, но едва начинал проваливаться в сон всерьез, вскидывался, словно меня окликнули. Не человеческим голосом — птичьим криком. И когда стоял перед директором, его голос казался мне почти музыкой. Простые слова, никакой мистической серости. За каждое из этих слов я цеплялся норовящим уплыть куда-то сознанием, как жертва кораблекрушения за свой спасательный круг, и плыл, покачиваясь на фразах типа «за воротами ждут настоящие специалисты, они не будут спать на рабочем месте». Было хорошо представлять этих специалистов, хорошо быть здесь и сейчас. И чем громче вопил директор, тем больше прояснялось у меня в голове. Под конец я не выдержал и разулыбался. Директор замолчал. Кажется, я его удивил.

— Вы что, больны?

Интересно, каким мне сейчас покажется звучание своего голоса?

— Да, — сказал я, — мне нужен выходной.

Собственный голос мне понравился. Говорить — тоже значило быть здесь, а не там. Не с птицами и не в больнице. Если я больше не увижу старуху — она не закончит свой гобелен, потому что, точно знаю, — ткачиха зависит от меня. А птицы… их, конечно, жалко, но… сами виноваты. — До пятницы, за свой счет!.. И выговора это не отменяет!

И вот теперь я шел по коридору, глупо улыбаясь. За шесть лет мне ни разу не давали дополнительного выходного, даже за свой счет. А болеть я правильно не умею — если неможется, делать жалкий вид и уныло таскаться по больницам, которые ненавижу больше, чем работу, давно и упорно ненавижу. Хотя, пожалуй, я и не помню, когда болел в последний раз, не то что коллеги… Из восьми человек один всегда на больничном, а четверо вообще с него не вернулись. Мне, как самому стойкому к болячкам, даже отпуск давали со скрипом. И вот теперь имею целых два дня для себя самого!

А может, лучше было остаться на работе? Тут много людей и надо что-то говорить и что-то делать. Это поможет удержаться в реальности. Хотя есть и другие способы, например, кофе.

Какая-то неясная угроза или предчувствие заставило отшатнуться от окна, мимо которого я проходил. А миг спустя в него с размаху ударилась птица. Ударилась, и, не оставив следа, исчезла, должно быть, упала вниз. Сердце колотилось, как бешеное. Нет, хватит. Надо найти место, где нет никаких птиц. У меня дома точно ни одной.

* * *

Купив в супермаркете зерна и кофемолку, я приготовил какую-то гадость на плите в эмалированной кружке. Но от нее в голове, как ни странно, прояснилось. Настроение поднялось и захотелось прогуляться. Хорошо, что осень, а не весна. Птиц меньше.

Скучно. Весь день гулял по улицам, сначала нравилось, потом надоело, но и домой не тянуло. Птиц почти не видел. Толстые и наглые городские голуби не пугали, воробьи сидели на голых ветках и молчали — это может показаться жутким, но быстро привыкаешь.

Серость полумертвых осенних улиц подавляла не так, как офисная — медленнее, но глубже проникая в душу, наполняя легкие запахом плесени и безнадеги. Настроение поплыло, но я еще долго сидел на скамейке и пялился на голубей… лучше тупые птицы, чем жуткие. Все-таки надо придумать, как сегодня спать без кошмаров. Вроде бы сон не сразу начинается, а минут через двадцать… Можно поставить будильник и просыпаться каждые двадцать минут.

6.

Сегодня совсем не было снов. Я выспался, а настроение — хуже некуда. И не потому, что завтра опять идти в офис. Тамошняя серость не хуже, но и не лучше этой. Скука. Мрак. Пустота. Жуткое ощущение — как будто из меня высасывают душу. Это хуже кошмаров, и преследовало меня и в детстве, и в юности. Спасался, как мог, даже читал странные книжки.

В одной из них прочел, что душу из нас тянут так или иначе — друзья, родные, коллеги. И этого не остановить. Но, чтобы не отдавать себя понапрасну, можно меняться. Кто-то — тебе, и ты — кому-то. Остановить процесс нельзя, но можно им управлять.

* * *

К полудню я готов был выть и кидаться на стены. По телевизору тупые новости и фильмы. За окном тупые люди и голуби. Серость. Осень. Не хватало чего-то важного. Пока родители еще были живы, я всегда знал, где его взять. Мать с отцом и сами старались — все мне и мне. Единственный ребенок в семье. А я брал; только не понимал, чем они недовольны, почему говорят о какой-то неблагодарности. При чем тут вообще благодарность? Сами даете — за что мне быть благодарным? Те, кто сами все дают, сами и виноваты.

Надо бы навестить могилы по весне. Я не был там пару лет… на кладбище еще больше серости, чем везде, и там ее мертвенность узаконена.

К вечеру я тоже ощущал себя мертвым. Мир выцвел, в нем ничего не происходило. Я был согласен на кошмарные сны… но… что, если сегодня их тоже не будет?

Нет! У меня же есть ключ. Та считалка. Надо только вспомнить слова. Я был уверен, что это все изменит.

Тише-тише,

Мне бы, мне бы…

Кот на крыше,

Месяц в небе.

Нить не рвется, нить звенит.

Кто потянет — тот и сыт.

Ближе-ближе,

Тише, тише…

Я не вижу,

Ты — не дышишь.

Смотрим оба в темноту,

Ты — не в эту, я — не в ту.

Мне бы, мне бы

Ближе, ближе…

Кем бы ни был —

Станешь пищей.

Долг измерен, срок пришел,

Ты искал — и ты нашел.

Серость отступала, а ей на смену, как прилив, подступала жуть. Заколотилось сильнее сердце. Хорошо. Значит, я все еще могу управлять этим.

Неудержимо потянуло спать. И сны, словно того и ждали, стоя на пороге разума, тут же набросились на меня. Там были и птицы — на этот раз они бросались на меня с гневными и упрекающими криками, а потом защищали от других пернатых. Но зря: из всех птиц тянулись нити — тянулись ко мне. И ими я тоже мог управлять. Почему нет, если они сами хотят? Жаль, что родители умерли слишком рано, да и коллеги слабаки, никого не хватает надолго. Ну, правильно, каждого из них высасывают жены, родственники и начальство. Отдавать тоже надо уметь. И брать. У меня свой гобелен, как у той старухи. Я хочу, чтобы на нем были не только серые тона. Пусть будут и черные. Потом будет что вспоминать с колотящимся сердцем, на весь день забывая о гадкой серости тоски.

А вот и старуха. Кажется, она закончила ткать. А нить все еще тянется от гобелена ко мне, и уже не я, а ткачиха положила на нее руку. Глупо. Если я не хочу, то ничего не отдам. Но на всякий случай тоже взялся за нить.

И нить оборвалась. Но я увидел еще одну — и старуха уже держала ее в кулаке. Рывок… Третья нить — и снова рывок. Почему я ничего не чувствую? Ведь это же мое, я должен ощущать боль, трепет, да хоть что-то ощущать!

Я пытался перехватывать возникавшие снова и снова бессчетные нити, но они расползались под пальцами с ощущением еще теплого пепла от каждой из них. Иногда я видел лица — друзей, сослуживцев. Родителей. Во всех было что-то птичье.

Прежде, чем тронуть очередную нить, я посмотрел на гобелен. Мертвые птицы оживали, а фигура съеживалась, словно старалась исчезнуть и хоть так спрятаться от опасности. Только некуда было прятаться и бежать, потому что птицы… они хоть и стали снова свободными, но я все еще был связан с каждой из них. Даже с мертвыми. Всему свой срок и своя цена.

Но, помедлив оборвать последнюю из нитей, на этот раз точно — свою, я посмотрел в глаза старухе. «Знаешь ли ты, — спрашивал этот взгляд, — что нельзя всегда только брать, ничего не давая?»

Знаю.

«Знаешь ли, что время платить всегда наступает?»

Знаю и это. И кем бы ты не была, вставшим передо мной во плоти нарушенным законом, монстром, которого вырастил я сам, чтобы спастись от скуки, чудовищем, выросшим из лишней и чужой силы, которую я брал у других, тебе не победить. Я сам выбираю разорвать последнюю связь.

Я закрыл глаза и, продолжая видеть все, словно у меня не было век, рванул свою нить. И делая это, я улыбался, точно зная, что больше мне никогда не будет скучно.

_