Глава 32

— Бумажечку волшебную не забудьте зачитать, Платон Семенович, — с мерзким подхихикиваньем продребезжал старичок. — Она у вас в портмонешечке лежит. Без бумажки в нашем с вами подлунном мире никакие вопросы не решаются.

Платон вынул портмоне, развернул листок, полученный от Хаурби, и тишину сотряс его слегка запинающийся бас:

— Выходи на честный бой, ты, козлина мировой!

Старичок просто кубарем покатился со смеху, и внезапно с ним приключилась жуткая метаморфоза: перед полыхавшим гневом Платоном, похожим на древнего скандинавского великана, стоял отвратительный карлик, выглядевший точь-в-точь как персонаж из старого мультфильма про приключения запорожцев. Карлик был краснонос, лыс, кривоног и криворук, одет он был в безразмерного вида красные шаровары и грязную белую свитку. С головы его селедкой свисал длинный черный чуб, а с верхней губы — такие же длинные засаленные усы.

— Гоп-стоп, — сказал карлик, ощерив кривую и кривозубую ухмылку. — Здоровеньки булы, панове.

На этих словах он дернул себя за левый ус, и со всех сторон в комнату хлынули стаи крупных многоногих вшей. Сбившись в воздухе в плотный шевелящийся комок, как разъяренные осы перед атакой, они терлись друг о друга, издавая непередаваемо гнусный и одновременно пугающий звук, выдержать который не в состоянии было ни одно людское ухо. В ужасе Платон отступил — и тогда клубок вшей бросился на него, мгновенно окутав все тело с головы до ног сплошной шевелящейся пленкой. Платон бешено замахал руками, пытаясь сбросить с себя насекомых, но все было тщетно: они забивались в глаза, в рот, нанося одновременно тысячи и сотни тысяч укусов. Тело его тотчас покрылось мириадами мельчайших кровавых ран, которые кровоточили, — и вши жадно всасывали в себя человеческую кровь, невиданно разбухали и багровели. Платон ослаб и зашатался, как пьяный: видно было, что еще немного — и кровососущий рой многоногих насекомых-вампиров выпьет из него всю красную жидкость.

— Бабкины подарки! — вдруг вскрикнула Гадючка, броском метнувшись к Позвизду, словно бы действительно обратилась в змею. — Вынимай, вынимай скорее!

Позвизд сунул руку в рюкзак… тем временем Платона уже шатало из стороны в сторону, и равновесие он мог удерживать только чудом. Ни кожи, ни одежды видно не было — лишь одна сплошная человекоподобная гуща копошащихся вшей принимала различные формы.

— Вот! — рука Позвизда крепко сжала первый подарок, и лицо его брызнуло пламенем внезапно загоревшихся веснушек. — Картошечка накормитть!

Он широко размахнулся и изо всех сил швырнул картофелину в зудящую гущу многоногих тварей, бывшую когда-то Платоном Морошкиным.

Как только картошка прикоснулась к ним, вши мгновенно исчезли, а раны Платона затянулись. Но с миром стало происходить нечто странное: контуры предметов принялись вибрировать и как бы истончаться, словно им было по вышней воле вдруг отказано в реальности. Разбросанные подушки на полу, паркетины пола, живопись на стенах и сами стены вкупе с потолком — все вдруг зарябило и завибрировало, как бы являя свою истинную суть. Изумленным зрителям, которых перемена не тронула, предстали живые и трепещущие потоки быстрых частиц информации, действительно очень похожих на вшей, из которых состояло вообще все, — словно бы Матрица, вывернув Вселенную наизнанку, явила себя по всей чудовищной красе одного нескончаемого потока компьютерных данных. Этот поток, как в сосущую воронку, вливался в разверстый между небом и землей рот карлика, который принялся разбухать все больше и больше, как гора, — в то время, как реальность убывала и убывала, грозя исчезнуть совсем.

— Круть! — в глубоком потрясении прошептала Гадючка. — Это как у Пелевина в «Непобедимом солнце». Сейчас всему миру приснится полный и окончательный...

Но внезапно раздался громкий хлопок, и все вернулось на место. Карлик стоял там же, довольно облизывая жирные лоснящиеся губы, словно бы только что наелся до отвала вареников со сметаной.

— Гоп-стоп, — снова сказал он и дернул себя за правый ус.

На этих словах прямо с потолка на Платона роем посыпались маленькие, с ноготь величиной, солдатики с крошечными синими повязками на рукавах. В руках у них были такие же крохотные автоматики, из которых воинство немедленно открыло по нему беспорядочную пальбу. Следом за тем появились солдатики с миниатюрными «Джавелинами» на плече и подствольными гранатометами, из которых они не замедлили также открыть ожесточенный огонь. Платон сгребал их ковшами рук и бросал прочь, топтал ножищами в диком первобытном танце, но воинство лилипутов и не думало отступать. На место раздавленных и расплющенных насмерть, искалеченных и просто дезертиров немедленно вставали новые бойцы. Откуда-то поползли танки и тоже принялись стрелять, а позади танков группки лилипутов умело и быстро разворачивали игрушечные артиллерийские орудия. В воздухе зажужжали крошечные самолетики, пуская в Платона огоньки ракет. Что бы ни пытался он сделать, мясорубка не в силах была остановить штурмовавшую армию; кожа его быстро покрывалась ранками и кровоподтеками разной величины, а силы заметно убывали. Отдельная дивизия или черт знает, как это еще назвать, обрушилась всею своей мощью и на Позвизда, пытаясь не дать ему залезть в рюкзак. Если мельчайшие уколы автоматной и пулементной пальбы было можно еще кое-как стерпеть, словно комаров, то пушки и особенно дроны-камикадзе несли в себе уже серьезную угрозу, поскольку целенаправленно били по глазам. Тактика лилипутских командиров действительно была эффективной: одним флангом воинство наступало на Платона, громоздя одну гору трупов на другую, вторым теснило Позвизда, все больше и больше уходившего в глухую оборону, а третьим блокировало Гадючку с Профессором, удерживая их на дистанции плотным минометным огнем. Груды искалеченной техники росли уже почти до уровня колен, но танки разных сортов, «Грады» и прочая смертоносная гадость продолжали множиться и наползать со всех сторон сразу. Платон явно сдавался: не в силах больше стоять, он уже сидел на полу и лишь хлопал вокруг себя по полу огромными ручищами, изничтожая бригаду за бригадой, на место которых немедленно вставали новые. Хуже всего, что самолеты стали сбрасывать ему прямо на голову многочисленный десант, который принялся работать штыками. Но, видимо, самое смертоносное оружие лилипутов только готовилось к бою. Тягач длиною примерно в карандаш с белыми крестами на борту тащил на прицепе странную штуковину, похожую на маленькую бутылку из-под пива. Видно было, что изделие свое лилипуты мастерили на коленке, но сам вид его ясно давал понять, что сейчас будет.

— За Родину! — страшно закричала Гадючка, встав во весь рост и бросившись к спасительному рюкзаку, поскольку поверженный Позвизд к тому времени уже лежал на полу и лишь бессильно дергался, как в конвульсиях.

Вся армия, оставив прочие фронты, немедленно, как по команде, взметнулась ей наперерез. Пехотинцы лезли вверх по ногам и кололи кожу штыками, намереваясь добраться до паха, на голову сыпался десант, пытаясь стрелять в отверстия ушей и ноздри из «Джавелинов»; танки и «Грады» били прицельными залпами в лицо, а рои дронов-камикадзе целили точно в глаза. Лицо Гадючки ужасно распухло и посинело, глаза почти полностью заплыли, губы превратились в два вспученных кровоточащих мяча. Тем временем лилпуты уверенно разворачивали свою самопальную бомбу, готовя ее к неминуемому применению.

— За Родину! — взвыла Гадючка каким-то уже совершенно нечеловеческим голосом, рухнула всем телом на пол, схватила рюкзак обеими руками и из последних сил вывернула его наизнанку. Пластиковый кулечек с семечками упал прямо в ладонь Позвизду, который уже не шевелился.

— Давай!!! — закричала она ему прямо в ухо, ловя последние всплески сознания. — Вставай! За Донбасс!!

Позвизд ожил, пальцы с трудом нащупали кулек и последним усилием мышц отбросили его прочь, словно гранату, с хрипом:

— Семачка напоить.

И тотчас исчезло лилипутское воинство со всеми своими танками и бомбами, и мигом затянулись раны. Вместо того в зал со всех сторон потоками хлынула кровь — словно бы прямо в стенах и в потолке разверзлись невидимые адские хляби. Кровь заливала все вокруг с невообразимой быстротой, и совсем скоро все стояли в ней уже по грудь, а затем и по горло — как вдруг в центре потопа образовался знакомый уже водоворот, и карлик, жутко раздуваясь до самых небес, принялся осушать пространство. Хлопок — и словно бы ничего не произошло, только злобная длинноусая тварь вытирала довольную сальную морду рукавом свитки, оставляя на белой материи кровавые следы.

— Гоп-стоп, — сказал он в третий раз и дернул себя за чуб.

В комнату с чудовищным ревом и воем ворвался обжигающий порыв ледяной метели, обдав всех дыханием запредельного космического холода. Свившись спиралью, метель приняла форму призрачной, сотканной из мириад сверкающих и острых, как бритва, снежинок обнаженной ледяной женщины, глаза которой горели холодным, не знающим пощады и страха огнем. Но самым кошмарным в ней была огромная распахнутая вагина, усеянная многими рядами сверкающих ледяных клыков.

— И какой же руський не любит бритой п***ды! — радостно заверещал карлик, словно бы увидел после долгой разлуки родную мать. — Ай да Лина, ай да суча дочь!

В глубине вагины клубилась тьма — та самая, что запредельно зияет по ту сторону Абсолюта, и о которой не то что сказать — даже помыслить нельзя. Подвижный и острый язык, состоявший из самой тьмы, влажно облизывал губы оскаленного чудовища, которое медленно, с чувством, с толком и с расстановкой надвигалось на Платона. Тот сгорбился в боксерской стойке и поднял к лицу могучие кулаки:

— Ну, иди сюда, губошлепка. Иди сюда, поиграем в декаданс.

Чудовище сомкнуло на мгновение губы в подобии усмешки, словно прикидывало, с какой стороны лучше всего откусить пирожное, и потусторонне-ледяным голосом ответило:

— Переведи меня через Майдан. А там видно будет.

Следом за тем оно разинуло пасть и ринулось в лобовую атаку. Справа майданутой тотчас прилетели минимум полторы тонны разогнанного до артиллерийской скорости железа, а ракетно-бомбовый хук слева дополнил двоечку, способную завалить и слона. Ледяная тварь удивленно попятилась, словно бы не ожидала такого отпора и звонко сплюнула на пол пару зубов, которым бы позавидовал и доисторический тигр.

— Тыква! — воскликнул Позвизд и схватил Гадючку за руку. — Тыква! Бежим!

Они ринулись к машине, и в этот момент оскаленный монстр с удвоенной силой набросился на Платона. Тварь, кажется, заметно поумнела: она уже не лезла напролом, но умело заходила флангами: то справа, то слева. С трудом уворачиваясь от громко щелкающих зубов, Платон старался не сокращать дистанцию и умело удерживал врага на расстоянии вытянутой руки, как это делали братья Кличко, когда еще были нормальными людьми. Удары, кажется, не причиняли летучей гадине особого вреда, но все же не позволяли ей приблизиться и укусить. На ринге пока наблюдалась явная ничья, но силы Платона мало-помалу убывали. Умная тварь не лезла на рожон, но упорно теснила противника в угол, сокращая пространство для маневра.

Позвизд и Гадючка со всех ног бежали к чертовой машине, припаркованной невероятно далеко, у самых ворот турбазы. Спотыкаясь о мертвые тела, падая и разбивая в кровь колени, они не замечали уже ни царившей вокруг смерти, ни безумия, в самом водовороте которого они оказались. Следом за ними несся Профессор с криком:

— Ключи! Ключи у меня!

Гадина наступала, а за спиой у нее мерзопакостно визжал и болел карлик, потрясая кулачками и подпрыгивая на месте:

— Ай, Галя, ай да суча доня! Куси его, куси клятого вертухая. Фас, дивчино, фас!

Тварь щелкала зубами, но ловила лишь воздух: уворачиваясь в последний момент и тотчас отвечая короткими и точными сериями, Платон не давал ей подойти и близко — но сам вынужденно уходил все дальше и дальше в угол. Ледяная губошлепка, устав от неудач, кажется, разозлилась всерьез: теперь она отлетала на несколько метров и обрушивалась на него с разгона, ощерив пасть и высунув далеко вперед черный собачий язык, словно гигантский стенобитный таран.

— Держи, держи ее крепко, — пыхтела Гадючка, помогая Позвизду. — Скользкая, зараза. Есть контакт? Давай, тащим быстро.

С огромным трудом, сгибая спины, они кое-как поволокли тыкву к дому, до которого оставлась добрая сотня метров. Профессор, семеня следом, пытался помогать, но толку от его стараний не было.

— Куси его, доня, куси гада! — надрывался карлик, нечеловечески визжа. — Ох, чую, руським духом пахнет. Его наш богатырь сейчас и испустит. Фас, девонька моя, фас!

Теперь Платон был уже в углу ринга, выбраться из которого ему, кажется, больше не светило. Закрыв лицо и голову предплечьями и кое-как уклоняясь от бросков, он был обречен. Чудовище уже не спешило. Оно отлетело немного в сторону, примериваясь для последней сокрушительной атаки, и медленно покачивалось в воздухе, плотоядно облизываясь. Шли мгновения… Измотанный донельзя Платон мрачно наблюдал исподлобья, как готовится вершить свое дело его неминуемая смерть. Гадина вздрогнула, дохнула загробным холодом, разверзла пасть от пола до потолка, и ледяные зубы ее сверкнули бриллиантовыми искрами в последний раз, готовые сомкнуться...

— Тыкивка спать уложить! — заорали хором сразу три голоса, и огромный оранжевый плод, запущенный, как шар в кегельбане, сразу шестью руками, пулей влетел тьме в глубокую глотку. Глотка хлюпнула, неприлично громко рыгнула — и ледяное марево вместе с тыквой тотчас исчезло, словно бы и не кипела здесь только что последняя брань у последнего предела. Карлик сразу погрустнел, съежился, сладко зевнул и тоже растворился в пустоте.

— Ну что, козаче, получил гарбуза? — раздался откуда-то ехидный голос. — Теперь обтекай.

— Ишь как гада скосопиздило, — удовлетворенно добавил глас второй, не менее ехидный и ядовитый. — Прям смертельная гангрена приключилась.

— Напхали чорту по рогам, — подвел итог третий голос, и пространство вытолкнуло в комнату веселую компанию разноцветных старух.

— Этих что, тоже бить? — обреченно спросил Платон.

— Нее, это наши бабушки, — ответил, сияя веснушками, Позвизд. — Они на правильной стороне истории.

Он отвесил им низкий, до земли, поклон.

— Спасибо вам за подарочки!

— Одолжайтися, — снисходительно сказала синяя.

— Ишшо заходите, — продолжила красная.

— Кэшбэк дадим, — пообещала белая.

— Простите за нескромность, дамы, — подал голос несколько оторопевший Профессор. — А вы вообще кто, если не секрет? А то мы здесь всякого успели навидаться.

Вместо ответа старушенции как-то странно затрепетали, подернулись маревом — и обратились в трех прелестных молодых женщин восточной наружности в синем, красном и белом платьях, ниспадающих до самых пят.

— Я — Гощмаф, приносящая удачу, — сказала дама в синем.

— Я — Курэ, отважная, — продолжила красная.

— Я — Дэхэос, чистая, как снег, — завершила обладательница снежно-белого платья. — Мы — дочери Каншова-Мурзы из рода Инарова, он же, после крещения, — князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. Мы носим древние адыгские имена.

— Мы все втроем полюбили одного прекрасного юношу, — продолжила Гощмаф. — И родили от него прекрасных сыновей.

— Но наш отец велел убить его, — вздохнула Курэ. — И сыновей наших у нас отобрали.

— В общем, все умерли, — подвела итог Дэхэос. — Нас положили в каменные гробы в одном храме… кстати отличную вы шутку придумали с моей головой, мы с сетрами так смеялись!

— Но так вышло, что нас после смерти помиловали, ибо мы возлюбили зело. И поставили на службу.

— На боевое дежурство, сестрица, — не без сарказма поправила Курэ. — Присматривать за Великой, Малой и Белой Русью. — Та еще работеночка.

— Так что пришлось чуток русифицироваться, — добавила Гощмаф. — Ближе стать, как говорится, к братскому народу.

— Девушки, а что это вообще было? — подал голос, наконец, и Платон — после того, как окончательно убедился в том, что бить уже никого не надо и можно перевести дух.

Белая Дэхэос улыбнулась:

— В каждую историческую эпоху должен прийти герой, чтобы биться со Злом. В прошлом сезоне это был Мартин Лютер Кинг. После этого мы на полном основании выдвинули своего кандидата. Чтоб перекоса не было и никто одеяло на себя лишний раз не тянул.

— А как вы его выбирали? — кажется, профессор Морошкин был весьма польщен. — По какому принципу?

— По родственному, по какому ж еще, — немножко виновато развела руками Курэ. — У нас по-другому дела не делаются. Вон он стоит, прямой наш потомочек. Только вот до сих пор не определились, от кого именно.

Все взгляды изумленно устремились к Позвизду, который такого поворота совсем не ожидал:

— Я?!

— Под чутким руководством начальства и при активном участии всей команды, — поспешила добавить Гощмаф. — Герои-одиночки нам тут на фиг не нужны. Эгрегор не тот.

— Подождите, подождите, — вмешался Профессор. — А со Злом-то что? Все уже, концерт окончен? Мы его, так сказать...

Дэхэос снова светло улыбнулась и поправила струящиеся волосы цвета воронова крыла:

— У мирового козла только один серьезный враг — это гиена огненная. Но вам с нею пока не по пути. На некоторое время зло уснуло. Ради таких кратких счастливых моментов и отправлялись герои на битву во все времена.

— А что происходит, пока зло спит? — спросила Гадючка.

— Спадают оковы, развязываются узлы, расплетаются нити. Устанавливается примерно то, что у вас принято считать справедливостью и торжествует то, что вы называете правдой.

— А потом?

— А потом, девушка, все возвращается на круги своя. Не переживайте: с вашими друзьями все будет хорошо. Даже очень.

— Алешу освободят? — тревожно осведомился Позвизд.

— Несомненно. Он еще такого наговорит, этот сумчатый… Все будет хорошо. А о мертвых мы позаботимся. Они пойдут туда, где никому нет дела до того, какой у них гендер. Где вообще нет ни иудея, ни эллина...

— Позвольте последний вопрос? — подал вежливый знак рукой Профессор. — А как насчет… — он озабоченно указал пальцем в сторону потолка. — Ну, вы меня понимаете.

Три сестры тихо засмеялись и переглянулись.

— Поезжайте домой, любезный, — сказала синяя Гощмаф.

— Счастливого пути, — добавила красная Курэ.

— Приятно было познакомиться, — завершила белая Дэхэос.

… Летели им настречу машины и облака, и так уж они неслись, так наддавали газу, что едва-едва поспевал за микроавтобусом ангел-хранитель, изо всех сил хлопая крыльями. Платон улыбался в бороду и супил бровь, Профессор пыхтел своей трубкой.

— Так ты у нас, выходит, герой, — улыбнулась Гадючка, глядя на Позвизда. — Или как?

— Ну, типо того, — важно ответил тот и положил ладонь ей на колено.

Гадючка накрыла его ладонь своей:

— Меняй имя, Позвизд. Пока имя не сменишь, я тебе не дам.

И был на земле мир, и во человецех благоволение.