Глава 13

Дорога карабкалась вверх по дну глубокого ущелья, прорытого сквозь скальную породу веселой и игривой горной речушкой, которой в целом трудно было приписать подобное упорство. Казалось, что с камнем бились здесь титаны, удар за ударом отламывая и дробя громадные куски неподатливой геологической субстанции. Следы этой допотопной битвы виднелись повсюду — в форме причудливых отломков скал, иной раз под два метра размером, которыми были усеяны речные берега. Цивилизация со всеми ее древностями и современностями как— то слишком уж быстро осталась позади, словно бы по щучьему велению пала жертвой «культуры отмены»: некто свыше, крепко держащий в руках нити всех судеб, отменил разом и Осириса, и Казака Мамая, и адронный коллайдер, и всю прочую человеческую дребедень, радикально зачистив поляну догола. Тяжелые и темные тучи, собираясь вместе, продавливали небесную твердь как пружинную сетку кровати, мало-помалу заполняя собой ущелье сверху. Речушка вздрагивала и трепетала под безжалостными ударами мощных капель, словно бы по водной глади били сверху из пулемета, расстреливая рыб. Лишаясь все больше и больше солнечного света, отвесы скал мрачнели и мрачнели, покуда не приобрели совсем уж инфернальный оттенок: казалось, что дорога ведет прямиком в ад.

Платон быстро переводил взгляд с дисплея смартфона на дорогу и обратно, выжимая газ почти до предела.

— Прорвемся, Платон Семенович? — не без трепета пискнула из-за его огромного плеча Гадючка.

— Если за полчаса перевал не проскочим, пиши пропало, — мрачнея, ответил тот. — Прогноз обещает судный день. Притом сегодня.

— Платон, немедленно разворачивайся! — закричал Профессор, багровея. — Шутки кончились. Пожалуйста, умоляю тебя: поехали назад. Мы вернемся, когда погода переменится. Пожалуйста, я прошу тебя!

— Прорвемся, — процедил сквозь зубы Платон и снова дико вывернул баранку, вписываясь в очередной поворот.

Внезапная вспышка молнии невиданной силы на мгновение ослепила их — словно бы разогнанная до предела частица действительно пробила «потолок реальности», и нездешний свет хлынул в этот мир, предваряя последний и окончательный ништяк. А затем, немного выждав, загремел гром — и всем показалось, будто сам Творец, возмущенный деяниями рук человеческих, решил обрушить на земную твердь апокалиптический дождь из гигантских камней. И сразу же разверзлись, зияя, хляби, и воды небесные встали твердой стеной, заставив позабыть о том, как словарь обычно определяет слово «дождь».

— Прорвемся, — цедил Платон, впившись в баранку, которая трещала в его великаньих ручищах и молила о пощаде. — Я сказал: прорвемся.

Дороги уже не было видно, да и все сущее в целом с быстротою молнии погружалось в громыхающую воду. Река стремительно выходила из берегов, приобретая все признаки Ниагарского водопада. Даже грохот ливня не в силах был скрыть ее рев — словно бы вырвался на свободу голодный и опасный древний зверь, который за тысячелетия плена слишком устал притворяться паинькой и няшкой. Слава Богу, что не видно было из машины, как воды реки постепенно стали багроветь, будто из неведомых и страшных глубин поднималась на поверхность вся кровь, пролитая за тысячелетия глупым и ребячливым в своей необъяснимой жестокости человечеством. Мутно-кровавая жижа пенилась и кипела, и берега с немыслимой скоростью исчезали в ней. Было непонятно, едут ли они вообще, плывут или давно уже остановились — и жутко было в этот момент смотреть на Платона Морошкина, профессора из Москвы и автора двух монографий о культуре шнуровидной керамики.

— Прорвемся, ссука! Я сказал!

Ученая степень и страницы монографий слетели с него как пыль; за рулем сидела бешеная рыжая громадина ста двадцати килограммов пушечного весу, бросавшая вызов злобной и лихой стихии. Лицо его горело нездешним огнем, синие глаза извергали шипящее пламя, а густая рыжая шерсть на бревнах предплечий встала дыбом:

— Прорвемся!

Это был уже не вполне человек — и в глазах Гадючки отразился метафизический ужас узнавания, от которого она побелела, как смерть. Откуда-то, черт его знает откуда, восстал тот, которого все так ждали, — тот порвавший цепи Прометей, что вернулся в мир и пинком вышиб бронированную дверь поганого склепа, где майнят и торгуются, где делят Россию и бьют поклоны очередному вислоусому уркагану, где нету больше не правды, ни чести, ни совести.

— Я тебе, сука, сказал: прорвемся!!

— С кем вы говорите, Платон? — стуча зубами еле-еле выговорил Профессор.

— С Ним, — отрезал тот, и вдруг мир встал дыбом, перевернулся и покатился к собачьим чертям.

Микроавтобус лежал на боку прямо на берегу бурлящей реки, которая, понемногу освобождаясь от пены, омывала его помятую крышу. Дождь кончился внезапно, как это часто бывает в горах, — и теперь солнце понемногу расталкивало облака, нехотя уступавшие ему дорогу. В салоне зашевелились; открылась дверь. Первым показался растрепанный Позвизд, пылающие веснушки которого были видны, наверное, и в самом городе Майкопе. Оглядевшись по сторонам, он нырнул внутрь и, кряхтя, помог выбраться Гадючке, которая бессильно сползла на мокрую траву.

— Ты как?

— Жива, — пробормотала она, трясясь. — Что с Платоном Семеновичем?

— Сейчас посмотрим.

Спустя некоторое время появился и Профессор, со стоном растянувшийся на траве возле Гадючки:

— Как Платон?

— Плохо, — сказал Позвизд, утирая мокрое лицо. — Живой, но весь в крови. Он застрял.

— Что-о? — Гадючка и Профессор одновременно вскочили на ноги.

— Он застрял, — повторил Позвизд. — Ногу заклинило рулем. Не знаю, что делать.

Оттолкнув Гадючку в сторону, Профессор с неожиданной ловкостью циркача нырнул в салон:

— Платошенька… живой… слава Богу. Говорить можешь?

— Могу… — окровавленные губы с трудом выталкивали на поверхность слова. — Что с ребятами?

— Живы-здоровы, все хорошо.

— А вы?

— Да и я тоже, что мне сделается? Что с вами, можете сказать конкретно?

Платон разлепил веки, и Профессор ужаснулся: глаза его друга и ученика имели совершенно нездешнее выражение.

— Кажется… нос разбил. А так порядок.

— Ногой можете пошевелить?

— Могу.

— Нет, другой.

— Этой… пока не могу.

— Ясно.

Профессор выбрался наружу:

— Значит, так. Я иду искать людей, вы остаетесь здесь. Нужно переворачивать машину, так его вынуть невозможно. Наберите в реке воды и давайте ему пить. Еще лучше: вымойте лицо. И не смейте его сами трогать, поняли? Нужен врач. Все, я пошел.

Делом занялась, конечно, Гадючка: и совсем скоро с лица Платона исчезли последние чешуйки засохшей крови, а взор приобрел нормальное выражение.

— Вот… еще попейте, пожалуйста, — она поднесла к его губам пластиковую бутылку, и Платон через силу сделал глоток.

— Рыжикова, вы меня уже опоили… больше не могу.

— Профессор сказал, вам нужно пить. Пожалуйста, пейте.

— Да не могу я… скоро назад польется, — и губы его раздвинулись, наконец, в такой знакомой и долгожданной улыбке. — Вы оба точно не ранены? Вам помощь не нужна?

— Это вам, Платон Семенович, нужна помощь.

— Согласен. Позвизда сюда позови.

Через секунду круглое лицо стажера уже висело над ним в дверном проеме.

— Значит, так… В багажнике ящик с инструментами. Монтировку найдешь. Знаешь, как выглядит монтировка?

Позвизд кивнул.

— Возьмешь и сюда залезешь. А Рыжикова отдохнет пока.

— Платон Семенович, Профессор категорически запретил вас трогать, — заикнулась было Гадючка.

— Приказываю как начальник экспедиции, — отрезал Платон. — Выполнять!

Гадючка нехотя уступила место Позвизду, который действительно притащил монтировку. Руки его заметно дрожали; дрожал и голос:

— Что дальше, Платон Семенович?

— Сюда суй, прямо под руль. Так, еще глубже. Ага, хорошо, достаточно. Все. Теперь на другой конец надави.

В ответ что-то отвратительно хрустнуло в ноге Платона, и он закусил губу от боли:

— Еще дави, дави! А-аа!

— Не могу, — Позвизд выпустил из рук торчащую между рулевым колесом и бедром Платона монтировку. — Не могу. Я вам ногу ломаю.

— Делай, я сказал! Без разговоров.

Позвизд ухватил трясущимися потными пальцами холодное и немое железо и надавил что есть сил.

— Дави еще! А-аа!!

Хрустнуло еще громче и жутче, но уже не в ноге, а где-то внутри рулевой колонки — и та поддалась с поразительной легкостью.

— Ну вот, — Платон подтянул освобожденную ногу. — Я же говорил, все у нас получится. Теперь так: я обе руки поднимаю, а вы с Рыжиковой меня тянете. Вопросы есть?

Тянуть пришлось недолго: Платон вскоре сумел уцепиться пальцами за края дверного проема, напрягся, и вскоре перекинул свое двухметровое рыжее тело на заботливо подогретый солнцем бок микроавтобуса.

— Так-с… теперь страхуйте меня: слажу. Но не надорвитесь, смотрите.

Вскоре вся троица, мокрая и счастливая, благополучно грелась на внезапно разразившемся солнцепеке.

— Как нога, Платон Семенович? — Гадючка с беспокойством разглядывала рваную дыру в джинсах, сквозь которую видна была одна сплошная запекшаяся кровь.

— Ерунда. Сломал, кажется. До свадьбы заживет. А пожрать у нас, ребята, ничего нету?

— Все не нажрется никак, — послышался насмешливо-знакомый голос. — Вы и на том свете, наверное, потребуете себе и первое, и второе.

— И компот, — улыбнулся Платон Профессору, из-за спины которого выглядывали чьи-то озабоченные чернявые лица. — И вишню в шоколаде.