Глава 3

Микроавтобус загрузили на удивление быстро. Платон, закатав рукава и обнажив крепкую рыжую щетину на своих великаньих руках, таскал пудовые коробки и ящики с игривым кинематографическим изяществом. Позвизд пыхтел, потел, спотыкался, но упорно волок грузы куда скажут, боясь опозориться немощью перед Гадючкой; та тоже что-то такое тащила и волокла, размазала помаду, объявила по сему поводу технический перерыв и больше со скамейки уже не вставала, предпочитая погрузочным работам смартфон. Что же до Профессора, то он, ссылаясь на спину и прочие давние недуги, обретенные во имя науки, даже пальцем шевелить не стал и читал себе, покуривая трубочку, «Магию хеттов» Алексея Наговицына, пока не заурчал мотор. Свой стильный твид на походную одежду менять он даже и не думал.

Стартовали, поторчали немного в неизбежных московских пробках, покряхтели и почертыхались, но выбрались вскоре все же на волю и полетели по М-4 на Воронеж, любуясь осенними пейзажами. Профессор прикорнул в кресле, сдвинув кепи на нос, а Платон, выжимая газ и крепко держась за баранку, развлекал молодежь разговорами:

— Знаете, куда мы едем, детвора? Урочище «Раскопана гора», район станицы Курджипской. Там протекает река Белая, которую адыги зовут Шъхьагоще. Кто повторит с первого раза?

Задние сиденья ответили дружным молчанием. Платон глянул в зеркало заднего вида: «детвора» не спала, слушала.

— То-то же. Русские потом назвали ее Сагваша. Шъхьагоще переводится как «дележ голов» или «место отрубленных голов». А почему?

— Расскажите, Платон Семенович, очень интересно! — промурлыкала Гадючка так, что Позвизд обиженно отвернулся к окну.

— Жила-была в тех местах одна красавица. И полюбили ее сразу несколько горских князей — настоящие, панымаэшь, джигиты, мамой клянус. А красавица поставила им условие: кто кого победит, за того и пойду. Три дня, говорят, шел бой. Все ущелье было покрыто телами погибших.

— Ужос, — подал голос Позвизд. Гадючка пихнула его острым локотком в бок.

— И я о том же. Короче говоря, внезапно разразилась большая гроза. Гром, молнии, ливень, все такое. День превратился в ночь. А когда буря стихла, все увидели, что река стала красной, а потом еще и вспенилась. Посмотрели на нее джигиты в лучах заходящего солнца и поняли, что натворили делов. Решили сражение немедленно прекратить и предать мертвых погребению. Но так много полегло народу, что невозможно было уже разобрать, где чужие, а где свои. И знаете, какой придумали выход?

— Какой, Платон Семенович? — заблистала очами Гадючка.

— Генетическая экспертиза, — мрачно проворчал Позвизд.

— Нет. Они знаете, как сделали? Один из военачальников предложил отрубить всем погибшим воинам головы и сложить в один курган. А каждый полководец должен был из этой кучи взять столько голов, сколько в его войске не хватало воинов до полного числа.

— Красиво, — заценила Гадючка.

— Думаете, легенда? Ничего подобного. В 1896 году преподаватель местной гимназии раскопал там один курган и обнаружил колпачок из золота. А на нем как раз отчеканены четыре воина с копьями и мечами, которые держат в руках отрубленные головы.Они одной рукой держатся за копья, что означает перемирие. Но самое интересное — это пуантильная надпись на костюмах воинов. На первый взгляд, просто узор, но на самом деле — текст арамейского письма в сочетании с хеттскими иероглифами. Прочитать до сих пор не удалось.

— Кое-что, вроде, удалось, — пробормотал сквозь сон Профессор. — Название реки: Псатий. В переводе: Львиная река. По крайней мере, один из вариантов прочтения. Мать честная, это еще что такое?

Примерно метрах в двухстах на трассе намечалась жестокая и безысходная пробка. Дугообразный изгиб дороги был заполнен до самого горизонта плотной вереницей машин, в которой не намечалось и малейшего движения.

— Приехали, — с удовлетворением констатировал Профессор. — Я же вам говорил, Платон, это путешествие добром не кончится. Вот, пожалуйста.

Платон свернул на обочину, и они остановились у троих придорожных старушек в аккуратно повязанных платках, торговавших картошкой и семечками. В ногах одной из них лежала огромная ярко-оранжевая тыква, греясь в лучах неяркого утреннего солнца.

— Я быстренько спрошу, в чем дело, — вызвался Позвизд и, хлопнув дверцей, побежал к старушкам, словно бы вынырнувшим на поверхность двадцать первого века аккурат из затонувшего града Китежа.

— Здравствуйте! — подошел он к ним, поправляя очки. — Не подскажете, что здесь происходит?

— Машины в пробке стоять, — безучастно ответила бабка слева в синем платке. — Купи картошачку вкусную.

— Спасибо. А давно пробка-то?

— Давно, — ответила средняя бабка в красном платке с таким же точно безучастием. — Семачку купи на дорожку.

— Я подумаю, спасибо. А это… из-за чего пробка-то?

— Машины стали, потому и пробка, — сообщила третья безучастная старуха в платке белого цвета. — Купи тыкивку.

Мимоходом Позвизд заметил, что платки у неразговорчивых бабок соответствуют цветам российского триколора. Или французского, черт его знает.

— А это… что делать теперь, не подскажете?

— В объезд надо, — произнес синий платок. — Поворотить на поселок.

— По Центральной улице ехать, — добавил красный.

— Через Карницкие засеки, — завершил белый.

— А потом? — спросил Позвизд, несколько сбитый с толку туземной географией.

— Ехай себе и ехай, — изрекла все та же старуха. — Куды хошь.

— В смысле?

— Куды хошь, говорю, туды и ехай, — взяла слово бабка в красном. — Куды тебе надо.

— А на трассу снова как выбраться… из этой, как ее, вашей… засеки?

— Там просека будет, — сказала старуха в синем. — Купи картошачки, куманек, не пожалеешь.

— Пожалеешь, если не купишь, — ни с того ни с сего брякнула бабка в белом, после чего все они замолкли, и Позвизд, слегка подрастерявший веру в русский народ, вернулся в машину.

Действительно, вскоре удалось свернуть на какую-то безлюдную Центральную улицу, видом своим не обещавшую ничего хорошего. На доме номер сорок два жилье кончилось, а вскоре и асфальт, и сама улица. Более или менее наезженная грунтовка вела в лес — те самые, видимо, Карницкие засеки. Платон остановился.

— Ну что, экспедиция? По грибы едем, или как?

— Я бы, Платон Семенович, вернулся на трассу, — недоверчиво произнес Профессор. — Не нравится мне эта сельская местность.

— А вы, молодежь?

— Бабка, вроде, все сказала, — неуверенно проговорил Позвизд.

— Решайте вы как начальник экспедиции, — завершила дискуссию Гадючка, беспокойно поглядывая в окно на осенние пейзажи Средней полосы, не вызывавшие в ней, видимо, никаких патриотических чувств.

Платон потыкал пальцем в смартфон и почесал бороду:

— Сетки нет, ребята. Так что навигатор отпадает.

— Я же говорю, надо возвращаться, — тотчас отозвался Профессор, беспокойно ерзая в кресле. — Может, она уже рассасывается, эта пробка.

— А если нет? — Гадючка перешла на сдержанное шипение. — До утра куковать на трассе?

— Принимаю решение: едем, — отрезал Платон и завел двигатель. — Разговоры отставить, люки задраить.

Въехали в лес, который все густел и густел. Поначалу дорога еще кое-как проглядывала среди плотного подлеска, который подозрительно чавкал под колесами, но все больше и больше норовила раствориться в живой природе. Вдобавок ко всему стало как-то подозрительно и быстро темнеть — не то из-за гущи леса, не то черт его знает, из-за чего. Микроавтобус то подбрасывало на ухабах, то мотало из стороны в сторону, а потом раздался громкий финальный чавк, и автопробег разом подошел к концу. Напрасно Платон вертел баранку так и сяк, напрасно жал на газ стопою сорок пятого калибра, напрасно рычал аки зверь и ругался сквозь зубы — автобус встал накрепко.

— Приплыли, — лаконично обрисовал сложившуюся ситуацию Профессор.

Платон открыл дверцу — и обе ноги его до середины голени немедленно увязли в холодной болотной жиже. Трамбуя трясину, он зашел к машине спереди, уперся обеими руками и, подражая Гераклу, попытался толкнуть — но не тут-то было. Болото держало колеса намертво — точнее, в жиже им просто не от чего было оттолкнуться. Позвизд тоже выпрыгнул и попытался вместе с начальством одолеть неподатливое железо. Часа пол оба кружили у микроавтобуса, совали под колеса ветки, матерились не сдерживаясь и покрывались до корней волос брызгами грязи — все напрасно. Приплыли — значит, приплыли.

— Авантюрист, — саркастически изрек Профессор, устраиваясь в кресле поудобнее и раскуривая трубку. — Не хотели куковать на трассе — придется куковать в лесу.

— Не нагнетайте, пожалуйста, — прошипела Гадючка испуганно. — Платон Семенович обязательно что-нибудь придумает.

— Ну, дай-то Бог, — миролюбиво согласился Профессор. — Еда у нас кой-какая есть, при разумном расходовании дней эдак на пять хватит. А там, глядишь, кто-нибудь нас и найдет.

— Типун вам, — отозвалась Гадючка совсем уж тихо и принялась наблюдать из окна, как мучаются Платон с Позвиздом.

А на дворе меж тем явился густой туман, который потек как-то со всех сторон сразу волнами, — плотный, непроглядный и серый. Уже совсем скоро не то что пресловутой зги — рук своих стало почти не видать, словно весь окружающий пейзаж разом погрузили в банку с молоком.

— Вы любите Стивена Кинга, Алина Леонидовна? — поинтересовался Профессор, добавив к туману облачко прозрачного ароматного дыма.

— Просто обожаю, — тревожно отозвалась Гадючка, пытаясь уловить в молочных реках хоть какие-нибудь берега — пусть даже на худой конец и кисельные.

— У него был один замечательный роман, — как ни в чем ни бывало издевательски продолжал Профессор. — Там тоже все так необычно начиналось: внезапный густой туман, машина где-то застряла. А потом...

Гадючку на этих словах уже била легкая дрожь.

— А потом появились эти, как их бишь… не подскажете? Зубастые такие, кошмар стоматолога?

— Зубные феи, — отрезала Гадючка, пытаясь взять себя в дрожащие руки.

Но, к счастью, отворилась дверь — и рыжее солнце пустыни осветило и словно бы тотчас согрело салон. Откуда-то из-за растрепанной солнечной короны мельтешили забрызганные грязью очки Позвизда.

— Так, коллеги, — весело пробасил Платон. — Я беру фонарь и иду в деревню, как Диоген, искать там человека. Наказываю: с места не двигаться, по газонам не ходить, руки мыть с мылом. Посидите немного на самоизоляции. Вернусь скоро.

— Со щитом или на щите? — ехидно поинтересовался Профессор.

Платон ничего не ответил, действительно взял из бардачка фонарь и похлюпал своими ножищами куда-то в туман, пропав из виду уже через несколько шагов.

— Ты как? — Позвизд по-собачьи взглянул на Гадючку.

Та ответила соответствующим выражением лица:

— Лучше всех. Иди сюда, — и, наклонившись к нему, шепнула: — Мне в туалет надо. Поможешь?

Так Позвизд радовался только тогда, когда его взяли в стажеры. Преодолевая трясину и пыхтя, он натаскал пышных еловых веток и немедленно устроил Гадючке такую надежную переправу через болото, что даже сам поразился собственным умениям:

— Прошу, мадам!

— В добрый час, Алина Леонидовна, — напутствовал Профессор. — А я вздремну, с вашего позволения.

Гадючка, так и не дав Позвизду желанной руки, осторожно прошла по переправе и вправду не замочив ног в новеньких, с пылу с жару, треккинг-ботиках «Саломон». Выбравшись на сушу, она беспомощно оглянулась: вокруг был только туман с нулевой видимостью.

— Хочешь, я в машину пойду? — предложил Позвизд. — Не буду мешать.

— Не хочу, — отрезала Гадючка. — Отвернулся и уши заткнул. Быстро!

Справившись, она зябко поежилась:

— Холодно, блин. Точно Стивен Кинг. Того и гляди, эти набегут… лангольеры.

— Ща костерок разведем, не бойся, — Позвизд обнаружил у себя еще один полезный скилл. — Потом лангольера поймаем жирненького такого, зажарим… сорри, ты ж мяса не ешь. Ну, мы лично для тебя веганского поймаем. Такого, знаешь, типа из сои. Соевый лангольер. Вкусно — и точка.

Балагуря, он, тем не менее, лихо соорудил пирамидку из сухих веток, одолжился у Профессора зажигалкой, и уже совсем скоро бодро полыхал огонек, разгоняя клочья тумана и распугивая персонажей Стивена Кинга — мясных, веганских и всяких. Присев у костра и закутавшись в позвиздову куртку, Гадючка угрелась, успокоилась и понемногу погрузилась в некий род благодушно-мечтательного настроения, что с нею случалось нечасто.

— Классно тут. Мне так классно сто лет уже не было. Когда Крымский мост строить начали, меня Платон Семенович в первый раз в экспедицию взял. Мы раскапывали тогда античную усадьбу времен Боспорского царства. Столько находок сделали, фантастика! Я тогда первое в своей жизни золото нашла — пантикапейский статер. А у Платона Семеновича в экспедиции правило: если есть золотые находки, вечером все вместе отмечаем...

Покуда гадючкин дух парил в эмпиреях, Позвизд ухитрился даже кое-как приобнять ее за плечи — но мечтательница, кажется, того и вовсе не заметила.

—… и вот вечер такой… теплый, крымский. Море теплое, тихое, плещется так еле-еле: плесь-плесь. Звезды огромные, прям с кулак, лучистые, ясные. И луна. Видно все как днем — хоть назад в раскоп иди. Платон Семенович нас всех собрал, костер разжег. Потом взял котелок, положил туда мой статер, влил бутылку водки и командует: «Аспирант Рыжикова, выйти из строя!» Ну, все заржали, конечно, я вышла, стала перед ним, как дура. Он такой огромный, на голову меня выше… а девчонки наши ему еще лавровый венок сплели. И вот стоит он в этом лавровом венке, красивый такой, мощный… А я струсила, какой-то мандраж начался. Он поднимает котелок, как чашу, и говорит...

Гадючка вздохнула, почти всхлипнула — и никто в лесу, включая притаившихся лангольеров, так и не узнал, что там сказал самый молодой в России профессор, доктор исторических наук Платон Семенович Морошкин по прозвищу «Золотая ручка». Поскольку аспирант Рыжикова, свернувшись у костра калачиком, крепко спала.