Глава 31

Еще издалека они увидели широко распахнутые ворота турбазы и поняли: что-то случилось. Остановившись и выйдя, увидели: случилось страшное.

Ворота зияли многочисленными пулевыми отверстиями. Автоматная очередь прошила вывеску «Голубой огонек», и та висела, поскрипывая, на одном-единственном болте. Прямо за воротами, разбросавшись, лежал Ксюнчик с перерезанным горлом. Лужа темной крови вокруг его тела в расхристанной косухе едва-едва начала подсыхать. Живот и грудь были тоже в крови: видимо, беднягу-рокера вначале пристрелили, и уж затем добили ножом. Забрызганная кровью двустволка валялась поодаль: вероятно, он не успел ею воспользоваться. Лицо Ксюнчика, настоящего имени которого так никто и не узнал, хранило удивленно-детское выражение, словно бы на Новый год он получил неожиданный дорогой подарок. Помада размазалась, тушь сползала с ресниц грязно-черными потеками.

Невдалеке, свернувшись калачиком, лежал Ска-Ска — словно бы уснул сладким сном в луже собственной крови. Верхняя половина его тела была обнажена, а на спине глубокими ножевыми порезами убийцы вывели слово «сука». То, что открылось дальше, не приведи Бог увидеть никому. Изуродованные трупы лежали повсюду. Видно было, что люди пытались бежать, но пули настигали их. Подонки осознанно били по ногам, чтобы их жертвы не ушли, а затем принимались издеваться над ранеными и мучить их до смерти. Несчастную обладательницу радужной панк-шевелюры раздели догола и, по всей видимости, изнасиловали. После этого ей отрезали обе груди, выкололи глаза. Рука не поднимается описать того, что сделали с бородатой Брунхильдой. Лицо ее было исполосовано ножом до полной неузнаваемости, уши и нос отрезаны, живот вспорот, кишки выброшены наружу...

Так шли они вперед, словно в бреду, стараясь не смотреть по сторонам. Но куда ни глянь, всюду была лишь кровь и мертвые тела. Многим мужчинам отрезали гениталии и помещали их в рот, женщинам вскрывали живот, лишали носов или ушей. Некоторым отсекали головы и бросали прочь, и мертвые головы эти с застывшей мукой и ужасом в глазах, лежали на газонах посреди желтеющей травы. На белых стенах домиков кровью были начертаны какие-то кривые арабские слова. Черным археологам повезло больше других: их просто расстреляли в каморке. Русобородый, отправляясь в смерть, широко распахнул ярко-голубые глаза, и при виде его казалось, что татарская орда пронеслась здесь, убивая и зверствуя. Домик Смешарика на самом краю турбазы был сожжен дотла: по всей видимости, убийцы торопились и просто кинули в окно зажигательную гранату. Обугленный до неузнаваемости труп хозяина лежал на том самом месте, где он еще совсем недавно угощал своих гостей. Необъяснимым образом огонь пощадил одну из мисочек, в которой лежали обсыпанные сезамом и черными точками семян чиа рисовые котлетки с начинкой. Наверное, их еще можно было есть.

Самым инфернальным в этой картине внезапно разверзшегося на земле ада был задорно реявший в ослепительно синем небе радужный флаг, до которого у изуверов, видимо, не дошли руки.

Административный корпус почти не пострадал — разве что были сорваны и преданы огню плакаты на французском. Тихонько скрипнув, дверь отворилась. На стопке подушек, предназначенной лектору Деградану, тела которого нигде видно не было, сидел, умело поджав ноги, старичок Серафим Георгиевич и улыбался.

— А, вот и вы, дорогие-хорошие! — задребезжал он, странно подмигивая. — Быстро, быстро долетели. И хорошо, наверное, припугнули товарища майора моей досьешечкой. Я стралася как мог. Как мог старался для вас, дорогие-хорошие.

— Что… вы здесь делаете? — с трудом пытаясь вернуть себе речь, прохрипел Платон.

— Вас жду, — просто ответил самоходный дедунец. — Вы же давно напрашивались ко мне в гости. Ну так вот он я.

— Вы… с ними… заодно? — пролепетал Профессор, не в силах поверить собственным глазам.

— Что вы, что вы! — Серафим Георгиевич картинно замахал руками. — Я тут совершенно ни при чем. Это все юная особа постаралась.

— Что?! — выкрикнула Гадючка. — Что вы такое несете?

Старичонка осклабился:

— Зачем было безо всякой на то причины провоцировать и оскорблять Тьму? Она такого не любит. И не прощает. Вам же было сказано: «Погибнут невинные». И вот, пожалуйста. Джихад есть джихад, милочка, на «Мирах Тьмы» все подробнейшим образом описано. Все против всех. Или вы думали, там раненый пионэр сидит из Белого дома?

— Кто это сделал? — прорычал Платон, находившийся в миге от того, чтобы не оставить от старика и мокрого места.

— Группа Хабиба Тудадуева. Фанатики, нелюди. Хотя их тоже можно понять. Защищали, так сказать, свою торговую марку. Они, видите ли, считают себя членами того самого халифата… который полагают настоящим. Приняли, так сказать, меры в отношении конкурирующей организации. При рынке живем, господа, при рынке...

— Кто вы? Как вы сюда попали? Зачем?

— Если угодно, Господин субботы… Ein Teil von jener Kraft, die stets das Böse will und stets das Gute schafft. Как говорится, «часть силы той». Одно удовольствие было беседовать с великим Гете, господа. Его наследники, когда они здесь оказались, меня, признаться, глубоко разочаровали. Узколобость, сплошая узколобость. И никакого полета фантазии. Из нынешнего племени мне были интересны только два собеседника: Георгий Гурджиев и Гейдар Джемаль. Остальные — так, мелюзга.

— Вы бредите! — зашипела Гадючка. — Вы ненормальный. Вас же в Черноморске все считают городским сумасшедшим. Что вы вообще несете!

Серафим Георгиевич довольно засмеялся:

— Среди людей лучше всего носить маску идиота. Это еще Джа-лама говорил. Жаль, талантливый был, кстати, паренек. Не уберегли. Знаете, как забавно: рассказываешь людям чистую правду о себе, а они в ответ крутят пальцем у виска. И потом: к городскому дурачку ни у кого нет никаких вопросов. Со временем большие дяди считают его даже чем-то вроде талисмана, приносящего удачу. На концерты всякие с собой берут...

— Так, — решительно и резко оборвал его Платон. — Хватит эту чушь слушать. Я вызываю полицию. А вы отсюда никуда не денетесь, ручаюсь.

— Вызывайте, вызывайте, конечно! — почему-то обрадовался тот. — И непременно мотоциклеты с пулеметами. Жаль, сотовой связи здесь нет. Пчелки соты забыли построить. А еще в моем присутствии липоха быстро садится. Так что поберегите лучше дорогостоящую технику.

Все четверо одновременно выхватили, словно оружие, смартфоны и поняли, что старичок прав.

— Только один вопрос, — хрипло проговорил Позвизд. — Где француз? Его тоже убили или взяли как иностранца в заложники?

— Французик из Бордо? — расхохотался Серафим Георгиевич. — Что вы, что вы. Они приняли его как родного. Будет теперь в другом халифате лекции читать. У него уже и концептик под них давно заготовлен: «Германистан, или ОАЭ — Объединенные Азиопские Эмираты». Косолапенько, конечно, но над формулировкой мы еще поработаем.

— Так, — прервал его Профессор. — Мне глубоко наплевать, кем вы себя там считаете. Хотите изображать Мефистофеля, дело ваше. Объясните, что вам от нас нужно? Почему вы нам помогли? Что вы вообще хотите?

— Ах, глубокоуважаемый… Каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню… Ну, в определенные промежутки времени ко мне с визитом является очередной предсказанный Сестрами витязь в тигровой шкуре и затевает со мной философский бокс. Иногда философская часть опускается. А я, что уж тут поделаешь, предоставляю герою свои услуги. Таковы правила. Обременительно, но договор есть договор. Признаюсь, мне доставило удовольствие немножко поиграть с вами в декаданс. Но все было под контролем, не сомневайтесь. Чтобы вы прибыли ко мне в целости и сохранности. Как огурчики.

— Ладно, я вижу, вы действительно неизлечимый псих. Но вы, судя по всему, псих, который что-то знает. Ну, выкладывайте, раз так. Если вы вообще что-то знаете.

Старичок грустно вздохнул:

— Всегда одно и то же… Все хотят знать какую-то окончательную страшную правду. Зачем она вам, непонятно. Впрочем, ладно, слушайте. Кстати, берите подушки, присаживайтесь. В ногах правды нет… хоть нет ее и выше. Очень-очень давно я спустился на землю из мира, куда не имеет доступа мысленный волк. Я был бессмертен. Мое настоящее имя произнести на человеческом языке невозможно: ваша примитивная физиология для этого не приспособлена. Я пришел в землю, которая называлась Та-Кемет, по-современному Египет. Люди жили тогда в неописуемой, жалкой дикости и мало чем отличались от животных. Открою маленький секрет: в моем мире, как, впрочем, и во всех остальных, никому не было до вас никакого дела. Боги и полубоги едва ли отличали двуногих прямоходящих от муравьев и прочей ползучей живности. Но мне почему-то стало вас, сапиенсов, жаль. Меня предупреждали, что мое увлечение может иметь непредсказуемые последствия. И все же я решился. Придя в Та-Кемет, я понемногу обучил людей семи вещам, казавшимся мне наиважнейшими. Люди провозгласили меня царем, и земля их начала процветать. Знаете, мне понравилось! Я даже ощутил некоторый род гордости, хотя подобные чувства нам обычно несвойственны. И мне захотелось повторить успех. Я взошел в ладью и отправился через море Ахин в страну Та-Ману, то есть, сюда. Поначалу все шло просто прекрасно. Но потом начались странности. Люди открыли обратную сторону вещей. Прошу внести в протокол: я никогда их этому не учил, никогда! Двуногие обнаружили, что ножом можно не только резать хлеб, но и глотку ближнему, — и немедленно этим воспользовались. Они начали меняться — и отнюдь не в лучшую сторону. Подобное происходило и в Та-Кемет. Оттуда прибывали их ладьи, отбирали у местных зерно и уводили их самих в рабство. Я был царем здешней земли — но не в моих силах было воспрепятствовать злу, исходившему от самих людей. Двуногие начали источать специфический запах — вам не понять, что я имею в виду. На этот запах в мир людей явился мысленный волк. Я отчаялся, я плакал день и ночь. А потом я решился. Я сложил с себя царскую корону и пурпурную мантию. В рубище бедняка я отправился проповедовать по городам и весям. Я учил людей не творить зла, любить ближнего… Записи моих тогдашних проповедей прекрасно известны и по сей день, хотя и в слегка измененной редакции. Я исцелял больных, изгонял злых духов, творил чудеса. Пару раз пришлось даже прогуляться по воде. И что же люди? Не смотрите на меня так, казнь через распятие тогда еще не придумали. Меня похоронили заживо в каменном гробу, а сверху насыпали этот отвратительный курган Псынако. Я не мог умереть, и даже не очень-то страдал в могиле, хотя провел там около двух сотен лет. Но меня терзал один-единственный вопрос: что я сделал не так? В чем была ошибка? Неужели это именно я виновен во всех бедах, которые случились с человечеством и еще предстоят ему? И однажды я понял. Понял свою роковую ошибку. Я слишком серьезно относился к людям. Я полагал, что им действительно необходимы и полезны науки, искусства и заповеди добра, которые я так искренне проповедовал им. Я ошибся. Как оказалось, людям нужны только две вещи: война и игры. Все, что угодно, они превратят в одно из двух — не умея притом подчас даже отличить толком одно от другого. Война, игры — и еще сказки. Люди очень любят слушать всякие истории. Когда это стало мне ясно, я без труда покинул каменный мешок. Вернуться в свой мир я уже не мог: двести лет под землей изменили мои энергетические тела. Мне предстояло жить в мире людей бесконечно долго… и, как ни горько в этом признаваться, я продолжал их любить. И я нашел себе занятие. Я начал рассказывать людям истории и учить их всяким забавным играм. От нечего делать я даже выдумал религию имени самого себя — с жертвоприношениями крови и мозга и прочими экстравагантными вещами. Мне было смешно и грустно смотреть на людей — но им очень, очень нравилось. В седой древности истории было принято рассказывать под музыку — так что я в некотором роде стал еще и эстрадным исполнителем. Собственно, так продолжается и по сей день. Я живу в мире, принимая разные обличья, рассказываю людям истории и обучаю их играм. С войнами они прекрасно справляются и без меня. Если хотите, можете звать меня Рассказчиком. По крайней мере, это довольно близко к истине.

Слушатели молчали, и по лицам было видно, что сказать им нечего. Гадючка даже тихонько всхлипнула.

— Вижу, вы меня понимаете, господа, — грустно завершил Серафим Георгиевич. — Трудно быть богом.

Внезапно дверь заскрипела — и на пороге, покачиваясь, появилась окровавленная фигура в хаки. Бернар-Анри, с перебитым носом и простреленным коленом, стоял и с нескрываемой ненавистью сверлил своими светло-голубыми волчьими глазами старика:

— Tu es le mensonge et le père du mensonge… Ты ложь и отец лжи. Ты был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в тебе истины. Я не уходил с ними… они просто не успели меня добить. Не верьте ни одному его слову… Я поклялся идти за тобой по пятам, salaud, и я тебя нашел. Ты ответишь за моих друзей… и за все остальное, что ты натворил.

Медленным жестом Бернар-Анри вытащил из глубокого кармана своих милитари-брюк лимонку и зубами вырвал чеку.

— Будь ты проклят! — и он разжал пальцы.

— Дурак, — равнодушно бросил Серафим Георгиевич, и ничего не произошло.

Неразорвавшаяся граната с громким стуком упала на пол и покатилась к его ногам.

— Любительская инсценировка фильма «Киллер» не удалась! — весело объявил старичок и захлопал в ладоши. — Что ж, из уважения к вашему таланту, мсье Деградан, завершим фильм по сценарию.

Француз покачнулся и ничком рухнул на пол.

В развершейся тишине, которую принято называть звенящей, громко хрустнули костяшки гигантских кулаков Платона. Он встал.

— Я тебя знаю, гаденыш. Я тебя видел. И никуда ты от меня не денешься.