Глава 28

Домик под сенью огромной разлапистой ели поразительно напоминал жилище Пятачка — но еще больше напоминал друга Винни-Пуха сам хозяин — круглый, смешной и бритоголовый человечек без возраста и пола, смахивавший на буддийского монаха или китайского божка счастья и удачи. Впрочем, интерьер его жилища выказывал с несомненностью увлечения хозяина: по стенам были развешены пестрые тибетские танки, пол устилали пахучие циновки, а роль стульев играли изящного вида подушки алого атласа с пышными черными кистями по углам. На большом низконогом столе Смешарик колдовал нам многочисленными мисочками и тарелками, ловко смешивая с помощью палочек для еды овощи, рис и еще бог весть какие разноцветные ингредиенты.

— А, археологи? — он поднял на гостей слегка раскосые улыбчивые глаза. — Наслышан, наслышан. Проходите, присаживайтесь. Извините, что приходится сидеть на полу, но раз вы у меня в гостях — ничего не поделаешь.

Обе руки его, вооруженные палочками, с проворством фокусника порхали над столом, сервируя в каждой тарелке нечто художественно-неповторимое в дальневосточном стиле, с которым непонятно было, что и делать: не то есть, не то созерцать.

— Вы, я так понимаю, повар? — предположил, с трудом укладывая неповоротливые ноги на пол, Платон.

— Ничего подобного, — Смешарик щелкнул в воздухе палочками и метнул ему в тарелку искусно препарированную спелую сливу с начинкой из грецких орехов и еще чего-то. — Я автомеханик. А это все, — он указал на танки и еду, — просто хобби. Наша мастерская в Белгороде как раз рядом с заправкой была, а в заправку дрон угодил. Вот все дотла и сгорело, — он почему-то улыбнулся. — Сансара, ничего не поделаешь. А путешествовать по ней лучше налегке. Кушайте.

Кулинария бывшего автомеханика оказалсь выше всяких похвал.

— Класс! — заценила Гадючка, привычная таскаться по всяким злачно-веганским местам. — Такое и в Москве на раз прокатит. А чем вы, кстати, на жизнь зарабатываете, если не секрет?

— Можно на ты, — Смешарик ловко метнул в рот рисовую котлетку, обсыпанную сезамом. — Я комиксы рисую. Брунхильда Измайловна в издательство пристроила, — и он отвесил в ее адрес шутовской, но весьма элегантный и даже трогательный поклон. — Расходятся на ура. Кстати, пейте чай, очень вкусный. Я травы у местных покупаю. Все свежее, экологически чистое.

— А что за комиксы? — спросил отяжелевший Позвизд, который сгоряча уплел несколько больше, чем позволяли правила приличия.

— Вот как раз новый вышел, с пылу с жару, — Смешарик обернулся и выудил из-за стопки циновок пеструю книжицу. — «Драгоценное ожерелье неведения, или 108 историй о Джа-ламе». Хотите, почитаю?

Разлив себе чаю, все с удовольствием изготовились слушать, хотя известного рода недоверие все еще блуждало по лицам московских гостей, обеспокоенных нетривиальным соседством. Смешарик лукаво прищурился:

— Это такие очень короткие истории с картинками. А персонаж — нечто вроде буддийского Ходжи Насреддина. Вот, слушайте:

«Поймали красноармейцы Джа-ламу и решили его на кол посадить. За религиозную пропаганду.

— Колись, — говорят, — есть Бог или нет?

— Нет, — отвечает Джа-лама.

— Ну, раз Бога нет, тогда все дозволено, — обрадовались красноармейцы.

И посадили Джа-ламу на кол.

Пришли однажды к Джа-ламе местные жители и стали на судьбу плакаться.

— У нас, — говорят, — урожай погиб, колодцы пересохли и чума свирепствует. Помоги нам, святой человек!

Призвал Джа-лама четырехрукого Махакалу, и сразу перехотелось местным жителям и жрать, и пить, и лечиться.

Святой человек, сказали они и ушли счастливые.

Отправился Джа-лама в Уддияну мудрости набираться. А там никакой мудрости, сплошные талибы. Поймали они Джа-ламу и решили на кол посадить.

— Скажи, — говорят, — аллах акбар, тогда отпустим.

— Аллах акбар, — сказал Джа-лама.

Отпустили его талибы. А по пути назад поймали Джа-ламу левые эсеры и тоже решили на кол посадить.

— Аллах акбар, — сказал он.

Но это почему-то не помогло…

Приехал к Джа-ламе один гуру из Москвы. Попили они кумыса, о Пустоте поболтали. Понравился Джа-ламе гуру, аж сердце разболелось. И давай он его уговаривать: оставайся, мол, у нас во Внутренней Монголии.

— А что я тут делать буду? — спрашивает гуру.

— Будем баранов пасти, кумыс пить, о Пустоте говорить.

— Так я и в Москве все это имею, — вздохнул гуру и уехал».

— Какие-то мрачненькие истории, — заметил, посмеиваясь, Позвизд. — Но забавно.

— Давайте еще парочку, — предложил Смешарик и продолжил:

« Надоело Джа-ламе жить в одиночестве, и решил он кого-нибудь полюбить. А кого в степи полюбишь, когда кругом одни бараны? Но любить-то хочется. И полюбил Джа-лама кумыс…

Пришли к Джа-ламе аннунаки и давай ныть. Мол, человек получился говно полное, даже руки опускаются. Пожалел Джа-лама аннунаков и подарил им лучшего барана. Для дальнейших экспериментов.

По поводу демократии Джа-лама говорил следующее:

— Моим баранам никакие права не нужны!

Основную проблему общества потребления Джа-лама объяснял так:

— Рога есть. Копыта есть. А барана — нет!

Решил Джа-лама просветления достичь. Чтоб перед русскими искателями стыдно не было. Целую неделю медитировал, пока стыд не исчез.

Ну и хватит, подумал Джа-лама, и снова за кумыс взялся.

Решил Джа-лама выяснить, что такое Сознание.

Только как это сделать?

Помучился-помучился и пошел кумыс пить.

Пусть, говорит, с проклятыми вопросами русские разбираются».

Дружный хохот заглушил Смешарика, собиравшегося, видимо, поведать еще одну историю.

— Я очень извиняюсь, — вытирая слезы, сказал Профессор. — Но, по-моему, у вас какое-то несколько своеобразное представление о буддизме. Вы не находите?

— Настоящий буддизм прикольный, — почему-то очень серьезно ответил Смешарик. — Потому что над этим всем, — он сделал широкий жест рукой — можно только смеяться. Иначе с ума сойдешь. Как говорит мой персонаж:

«Джа-лама учил, что необходимо обуздывать ум. Поэтому трезвым его видели редко».

— Ну, хорошо, — Платон, тоже раскрасневшийся от смеха, попытался вернуться к трудной реальности. — А это что у вас тут вообще такое? «Вагинальный Халифат» — как бы шутка? Перфоманс?

— Милостивый государь, — вздохнула Брунхильда Измайловна и снова поправила очки. — Куда еще податься бородатой женщине, как не в дурдом «Солнышко»? Понимаете, постгендерная философия состоит в том, что нам вообще наплевать, где, что и откуда у кого растет. Это в вашем мире боксер с микропенисом выступает за женскую сборную, и всех страшно интересуют размеры его органа. А мне лично гораздо больше нравится мир, где Дже-лама пьет кумыс и философствует в своей юрте с помощью молотка. Вы понимаете, о чем я?

— Понимаю, — кивнул Платон. — А что такое доктрина «Суть бремени»?

— О, как раз пришла пора об этом узнать! — вдруг спохватился Ксюнчик. — В одиннадцать лекция, идемте. Бернар-Анри не любит, когда опаздывают.

Административный корпус турбазы сохранился с былых времен во всей своей первозданной красе. Стены актового зала украшали фрески, повествовавшие как раз о той самой счастливой вселенной, которую имела в виду бородатая мадам Соловейчик: здесь летали по околоземной орбите, варили сталь, настраивали синхрофазотрон, собирали золотой урожай, придирчиво разглядывали какой-то чудесный эликсир в пробирке — одним словом, жили в прекрасном и яростном мире, которого никогда не существовало, но куда так искренне хотелось бы попасть. На полу, сохранявшем еще следы паркета, лежала дюжина простых черных подушек, на которых расселись кто как умел обитатели Халифата, символизировавшие наглядно все неисчислимые плюсики, которые принято ставить после сакраментальной формулировки LGBTQ+.

Место лектора было устроено на небольшом возвышении и заботливо укрыто ковром; горка подушек свидетельствовала о том, что мсье Деградан не очень-то разработал еще неподатливые тазобедренные суставы. Вскоре не замедлил появиться и он сам, вбежав в зал легкой пружинистой походкой. Седая козлиная бородка, выбритые виски, пышный кок надо лбом, круглые ленноновские очечки и прикид в стиле «хаки от Версаче» заставляли думать о постаревшем и помудревшем Троцком, плотно присевшем к пенсии на жирный грант от Сороса.

Бернар-Анри придирчиво оглядел публику прозрачными волчьими глазками из-под очков, причмокнул губами и начал дребезжащим тенорком с легким и благородным, как дорогой парфюм, французским прононсом:

— Дорогие друзья, в прошлый раз мы остановились на том, что после Второй Мировой войны в мире установилось стабильное Холодное Двоежопие. Одна половина земного шара целовала одну задницу, другая — другую, и в международных отношениях наблюдался сравнительный порядок. Была, разумеется, системная и несистемная антижопная оппозиция с обеих сторон — но объекты ее антипатий также были более или менее четко определены. Но задул ветер перемен, друзья мои, плавно переходящий в ураган, — и одну из жоп в буквальном смысле как ветром сдуло. Наступила эпоха Победившего Одножопия, в настоящий исторический момент подходящая к своему завершению. Одножопие по большому счету устраивало всех, и для большей части потребителей вопрос стоял лишь в том, какую из половинок они выбирают по истечении очередного избирательного цикла. Различные группы антижопников, хотя и заявляли о своих правах, но также ориентировались на один-единственный вышеупомянутый предмет остракизма, и мировой гармонии ничто не угрожало. Как говорится: нравится, не нравится — вот она, красавица. Однако с течением времени Победившая Жопа начала естественным образом стареть и терять, так сказать, свою физическую привлекательность. Многим серьезным людям совсем не улыбалось уже целовать мирового козла в дряблый и отвисший старческий зад. Появилась потребность в альтернативах — и на мировую арену вышла идея Глобального Многожопия. Казалось бы, это лучшее, что можно только себе представить, — но новый глобальный вызов несет с собой также и новые проблемы. Во-первых, целый ряд новых жоп стремится усидеть на двух, а то и на трех стульях сразу, что, конечно, отнюдь не содействует всеобщей стабильности. Во-вторых, у потребителя возникает закономерный вопрос: какую именно жопу следует целовать в каждый определенный момент времени? Аналогичная проблема, кстати, стоит и перед антижопниками всех мастей, привыкшими ненавидеть строго конкретные жопы. Одним словом, миру требуются новые правила Большой Игры, и наша задача — принять активное участие в их создании. Можно сформулировать вопрос и по-другому: как выжить в многожопном мире? У кого есть предложения, друзья мои?

Судя по супным лицам слушателей, от насущных политических проблем они были весьма далеки.

— А можно, чтобы все по-справедливости? — лениво поинтересовалась рослая панк-девица с радужно раскрашенным ирокезом. — И легалайз.

Мсье Деградан хитро улыбнулся, словно бы ожидал этого вопроса давно и знал на него исключительно верный ответ:

— Справедливость — для кого? — он выдержал театральную паузу. — Понятие справедливости для вас, я полагаю, будет существенно отличаться от справедливости для кого-нибудь из… например, вас, господа, — он кивнул в сторону арехеологов.

— С чего вы взяли? — возмутился Профессор. — Или вы отрицаете категорический императив?

— Категорический императив — это дилдо о двух концах, которым почему-то некоторые люди норовят надавать ближнему по шее, — уклончиво ответил лектор. — А все дискурсы о справедливости упираются в разговор с начальником о повышении зарплаты. Еще вопросы?

— Легалайз, — продолжала нудить девица.

— Что именно вы предлагаете легализовать: потребление или продажу? Или вы думаете, дилеры будут счастливы выйти из тени и исправно платить налоги?

— Как все сложно, — бедняжка заскучала и прикрыла глаза.

— Мы бы хотели узнать подробнее относительно доктрины «Суть бремени», — включился Платон, которому животрепещущие темы тоже не особо нравились.

— С удовольствием, — оживился Бернар-Анри. — Попробуйте в качестве эксперимента отложить смартфон и все прочие дела, сесть спокойно на стул и — в прямом смысле ничего не делать минут эдак пять. Ни о чем не рассуждать, не планировать, не вспоминать, не дремать — но также и не пытаться остановить мысли или еще как-либо изнасиловать ум. Можете себе представить подобное? И что вы ощутите через пять минут?

— Сложно сказать, — пожал плечами Платон. — Но в любом случае, ничего хорошего.

— Вот именно! Спустя максимум пять минут стул под вами запылает адским пламенем. Вас охватит неудержимая, вспоглощающая жажда действия — неважно притом какого. Вынужденное бездействие ума и тела для человека абсолютно губительно — и убедиться в этом, как я уже сказал, очень просто. Состояние острейшего, практически непереносимого страдания, которое вы при этом испытываете, в быту именуется скукой. Но это, мягко говоря, эвфемизм, призванный скрыть подлинную суть вещей. Ваша русская религия, православие, именует скуку «волком мысленным», которого описывает как страшнейшего врага человека. Мысленный волк всегда рядом — и как только одно действие завершилось, а другое еще не началось, он злобно впивается вам в икру. Вся человеческая жизнь с ее радостями и горестями направляется ничем иным, как этими бесконечными укусами. Только потому, что нам чертовски больно, мы любим и ненавидим, торчим в соцсетях, строим карьеру, заводим детей — и так далее, до самой гробовой доски. То, что мы называем жизнью, — это просто бегство от безжалостной твари, договориться с которой невозможно в принципе. Между прочим, некоторые эзотерические традиции изображают мысленного волка в виде собаки с пятью лапами. Почему это так, я, честно говоря, не знаю.

— А как же буддийские практики? — задал ожидаемый вопрос Смешарик. — Они ведь как раз и учат пребывать в моменте, когда одно действие тела или ума окончилось, а другое еще не началось?

— Не смешите меня, дорогой друг. Как только буддийский монах, чем бы он ни занимался, оканчивает свои благочестивые упражнения, мысленный волк тотчас хватает его за одно место. Он спокойно ждет, пока медитатор отсидит в випассане или еще как-либо свои ежедневные восемь-десять часов, посвященные ничему иному, как активной внутренней деятельности, не отличимой по сути ни от какой иной. А потом недвусмысленно напоминает о себе — и монаху приходится снова считать вдохи и выдохи, разгадывать коаны, визуализировать в подробностях каких-нибудь многоруких тибетских монстров… Это бесконечный процесс, который прерывается только смертью физического тела, измученного многолетней бессмысленной гонкой за тем, что из-за боли кажется важным, ценным и абсолютно необходимым. Мы называем этот феномен бременем, влачить которое, увы, обречен каждый человек.

— В чем же его суть? — спросил Платон.

— Формально у бремени вообще нет сути, поскольку оно — следствие онтологически испорченной природы человека. Адам в раю пребывал в состоянии, которое нам, к сожалению, является в жизни лишь на кратчайшие миги. Это состояние отсутствия рядом пса с пятью ногами, или, если угодно, бремени, которое давит нам на плечи, все более и более прижимая к земле и выжимая все соки. Истинная духовность, мой друг, — он обернулся к Смешарику, — состоит не в том, чтобы чего-то достичь. Она, наоборот, в избавлении от векового гнета. Когда мысленный волк покидает нас, мы автоматически перемещаемся в рай. Все остальное — кормление безжалостного зверя нашей плотью и кровью.

— А в какие моменты нам является это, как вы сказали, райское блаженство? — поинтересовался Профессор.

Бернар-Анри торжественно поднял указательный палец:

— Это и есть центральная тема нашей доктрины. Не в силах избавиться от мысленного волка в принципе, человечество интуитивно обнаружило все же несколько занятий, которые делают его перманентное присутствие как бы не столь ощутимым. Секс, наркотики и рок-н-ролл я я расчет не беру, поскольку действие этих стимуляторов слишком кратковременно. Первое сакральное действие — это война.

— Что-о?

— Да-да, не удивляйтесь. Поговорите с любым человеком, побывавшим в окопах, — неважно, на чьей стороне. И он расскажет вам о непередаваемом и крайне воодушевляющем чувстве реальности, которое рано или поздно охватывает всякого, кто находится с оружием на передовой. Здесь все по-настоящему: жизнь и смерть, добро и зло, дружба и вражда. Все эмоции ярки, сильны и переживаются совершенно по-другому. Любой, кто вернулся с войны, скажет вам, что прежняя, мирная жизнь показалась ему серой, скучной, картонной и вообще ненастоящей. В тылу — коррупция, измена, предательство, бюрократия, равнодушие, бессмысленная погоня за развлечениями, нелепая и бездарная трата жизненных сил. На войне — жизнь подлинная, истинная, имеющая настоящую, а не дутую ценность. Ни человекоубийство, ни победа как таковая значения не имеют — а если и имеют, то сугубо вторичное. Главное, повторюсь, это чувство реальности, противопоставленное пыльной и смрадной иллюзии обычного унылого существования. Ради этого люди с самого начала времен и отправлялись на войну — и не прекратят этого занятия до тех пор, покуда вертится наша бедная планета. Заметьте: я не имею в виду политиков, ни разу не нюхавших пороху. Им бы как раз я настоятельно порекомендовал бы провести на войнах, которые они развязывают, как минимум недельку-другую. Очень бы помогло.

— Допустим. А второе?

— Второе сакральное действие — это игра. Неважно, какая. Куда стекаются самые многочисленные людские массы? На концерты и стадионы, поскольку шоу и спорт — в принципе одно и то же. Не мне вам рассказывать, какие громадные деньги вращаются в этих сферах человеческой деятельности. Добавьте сюда компьютерные игры и соцсети, в которых можно зависать до бесконечности. Добавьте биржевых игроков, бизнесменов, одержимых идеей успеха, политиков. Добавьте людей, ищущих приключений, — хоть в горах, хоть в чужой постели, хоть в индийском ашраме. Добавьте рыболовов, коллекционеров, людей искусства… Кто не воюет, тот играет — иначе жить попросту невозможно. Вот только «жизнью» это состояние не является. Скорее уж — отсроченной мучительной смертью...

— Простите мне тогда банальный вопрос, — поднял руку Профессор. — Как же, по-вашему, прекратить это бесконечное страдание? Если его, конечно, вообще можно прекратить.

Мсье Деградан одарил его тонкой и скорбной улыбкой знатока:

— Чтобы прекратить страдание, нужно найти его бенефициара. Найти — и уничтожить.

— А...

Вопрос прервал адский рев полицейской сирены.

— Ну, наконец-то, — облегченно выдохнул из глубины зала Ксюнчик. — Менты прибыли. Сейчас пойду козлов этих сдавать.