Нескончаемая боль

Нескончаемая боль

Он думает, что ускользнул от меня, этот загорелый на солнце прославленный человек, но никто не покидает лабиринты, по-настоящему; они только поворачивают за угол, пересекают порог, открывают дверь и забывают, что уже проходили по этому пути раньше. Я вижу его там, на черном, бесплодном берегу Леты: дрожащая масса шелухи, раздутая и пульсирующая от ихора, склонившаяся над холодными водами, чтобы взглянуть на свое собственное темное отражение. Его глаза, запавшие и обведенные красным, смотрят из какого-то заполненного мраком места, столь же глубокого и жестокого, как Бездна; его щеки стали изможденными и впалыми от сумеречного голода; его опухшие и потрескавшиеся губы кровоточат от той мерзкой жажды, от которой он никогда не может полностью избавиться. Ничего не касалось его губ с тех пор, как он покинул логово чудовища: ни хлеба, ни фруктов, ни сладкого прохладного вина; Он не тратил ни минуты на чудеса SиGиL, не отдыхал ни часа и даже не запасся провизией в дорогу. Он лишь помчался по Паршивому Пути, чтобы ворваться в мрачные ворота Врат Реки и юркнуть в этот журчащий портал сзади.

Трэйсон стоит на коленях на скалистом берегу и набирает в ладони драгоценный глоток тёмной, успокаивающей речной воды. Сколько раз, спрашивает он себя, он делал это? Сколько раз он был Героем Амнезии, прославленным человеком, ищущим своё наследие, только чтобы обнаружить, что оно того не стоит? Сколько раз он преклонял колени на этих же бесплодных берегах, набирал в ладони эту холодную воду, чтобы испить ошеломляющую щедрость Леты? Леты?

Те, кто пил воды Леты, не могут вспомнить её названия, но я помню именно это имя. Если он пил, то и я тоже? Какое тогда дело до того, что чудовище собрало всю ложь Посейдона и развесило её, словно золотую мишуру, в своём логове? Если Трэйсон пил, то и я пила. Ложь становится забытой правдой. Я становлюсь блудной дочерью Короля Морей и невестой Сета, обязанной кровью и обрядом чтить их обоих.

Но, может быть, Трэйсон никогда не пил, потерял память по несчастью или из-за божественного проклятия, и даже сейчас игра ещё не закончена, и хитрый Посейдон пытается сделать дочерью ту, кому он не отец. Тогда бы я узнала его золотые дары лжи; тогда бы заделались треснувшие ворота; тогда бы этот Тесей, этот чернорабочий с запавшими глазами, вернулся в Арборею всего лишь ещё одним Охотником, приносящим дары своему господину.

Он уже пил? Уверена, ответ внутри: настоящее имя реки — Лета или… какое-то другое?

Скоро я всё узнаю. Трэйсон поднимает руки к лицу; боли стали невыносимы. Уже — пока он сражался с чудовищем, пока пробирался по Паршивому Пути, даже когда стоял на коленях на скалистом берегу Леты — сотня оболочек лопнула; но что такое сотня по сравнению с тысячей? Он не может вынести эту разорванную пустоту внутри, эту холодную, болезненную вину, грызущую живот, эту вечную боль в дыхании. Стоит только выпить, и они исчезнут; связки выпрямятся, оболочки соскользнут с его тела и плюхнутся в холодные, бурлящие воды.

Трэйсон опускает лицо, встречая поднимающиеся ладони, поджимает губы, чтобы втянуть в рот успокаивающую воду… но если он выпьет, то забудет Ариадну. Не вернётся ли она, чтобы мучить его? Не начнёт ли он преследовать её по лабиринтам, умоляя назвать ему его имя? Не будет ли он продолжать совершать те же ошибки, не будет ли добавлять всё новых Антиоп, Ипполитов и Яковов в свой длинный список предательств, не будет ли увеличивать ужасное бремя, которое он должен взвалить на себя каждый раз, когда ищет своё наследие?

Трэйсон всматривается в свои сложенные чашей ладони, изучает впалые щеки и потрескавшиеся от жажды губы на своём мерцающем подобии, долгими мгновениями смотрит в эти красные, запавшие глаза и видит в них что-то от дьявола: бордовый оттенок вокруг радужных оболочек, два языка оранжевого пламени, мерцающие в бездонной тьме зрачков. Он не отводит взгляда; он раскрывает ладони и позволяет тёмному отражению раствориться. Как бы ни были ужасны эти страдания, лучше терпеть их вечно, чем повернуться спиной к танар'ри.