9. Горелая. Красавец и чудовище

Кто бы ты ни был —

Не думай о себе слишком,

Твоя свобода — кольцо стали,

Вбитая в детское горло пустышка,

Оскомина треснутой на зубах эмали...

Дельфин. Рэп

Для Сирени все подопечные ей девочки, независимо от возраста, четко и бесповоротно делились на две категории: прожженные шалавы, так и мечтающие прыгнуть на чей-нибудь член, и невинные сиротки, которых еще не коснулся порок. Руководствуясь традиционными православными ценностями, в которые свято верила, воспитка пыталась отделить «овец от козлищ». Говоря простым народным языком, грешниц Сирень всячески гнобила, надеясь на омытое слезами раскаяние, а непорочных наоборот прикармливала с руки и стремилась вывести из-под дурного влияния.

Несмотря на все педагогические усилия, количество невинных овечек среди женского населения «Дурдома» стремительно уменьшалось. В моем лице Сирень пыталась спасти главный оплот добродетели в старшей группе, потому что даже в Поняше воспитка не была так уверена, как во мне.

Сирень выволокла меня на воспитательную беседу прямо с обеда. Едва дождавшись, пока за моей спиной закроется дверь, она завопила:

— Как ты могла?! — Воспитка схватилась за грудь под колыхающимися воланами. — Красавина, как ты могла?! Ты мне в сердце острый нож вонзила, ты это понимаешь?! Острый нож!

Для пронзенной ножом Сирень имела поразительно здоровый цвет лица и зычный голос.

— Я же думала, ты умная девочка, — продолжала она, очевидно, не нуждаясь в моих ответах. — Думала, ты понимаешь, что твой единственный путь в будущее — это учеба. Мы так тобой гордились, Красавина, так гордились! А что теперь?! Нет, я вообще не понимаю, на что ты надеешься. Ладно, другие дурочки. Мечтают о любви, о семье, хотя все, что парням надо, — в трусы им залезть. Но ты-то, Красавина, ты-то! Ты на себя в зеркало давно смотрела? Ты представляешь себе мужика, который вот такую в ЗАГС поведет? Который такую полюбит?

Ее пахнущие духами пальцы схватили меня за подбородок, подняли лицо, выставляя шрамы напоказ. Крепкие длинные ногти вонзились в кожу. Я не стала прятать глаз. Пусть прочтет в моем взгляде, как я ее ненавижу!

— Пойми, Красавина, я просто с тобой честна. Говорю все, как есть, не сюсюкаю, как некоторые. Пусть лучше тебе сейчас будет немножко больно, чем потом всю жизнь страдать. Ты знаешь, что над тобой уже смеются? Знаешь, как они про вас с Малышевым говорят? «Красавец и чудовище». Красавец и чу...

— Да что я такого сделала?! — Я вырвалась из воспиткиной хватки и отступила на шаг. — Мы просто погуляли один раз. Погуляли и все!

— Ха! — Сирень всплеснула пухлыми руками, распространяя удушливый цветочный запах. — Да у нас тут все просто гуляют. А потом Матвеевой аборт поздно делать, и в Доме Малютки новый отказник появляется. А Вшивко едва в больнице откачивают после нелегального выскабливания. Не говоря уже об остальных, кого наши медработники на аборт направляют.

Внезапно воспитка замолчала, будто ее озарило неожиданное прозрение, и пристально уставилась на меня.

— Скажи-ка, Настя, только честно, — Сирень заговорчески понизила голос. — Между вами было? Ну, ты понимаешь. Не бойся, я тебя наказывать не буду, просто честно скажи: было или не было?

Я вспомнила темный зал кинотеатра; ощущение, когда наши бедра случайно соприкасались; его пальцы поверх моих, когда мы передавали друг другу коробку с попкорном. Денис даже не пытался меня «обжать», как у нас говорили, — несмотря на темноту. А ведь все те истории, которые рассказывали девчонки, да и мой собственный скудный опыт доказывали, что это неизбежно. Неужели, Андерсен считает меня такой страшной? Неужели ему противно касаться чудовища? Даже в полном мраке.

— Это… это не ваше дело, — выдавила я дрожащими губами.

— Не дерзи, Красавина! — воспитка повысила голос. — Я за тебя отвечаю, значит, это очень даже мое дело. Просто скажи: да или нет. Это важно.

Ах, важно, да? Интересно, для чего? Статистического учета целок?

— Да, Мария Игоревна! — выкрикнула я прямо в ненавистную, поросенково-розовую морду. — Да, у нас было, и еще как! Он мне такой: о, ты такая горчая там, детка! А я ему: ах, у тебя такой большой и твердый, всунь мне его поскорей, милый! Да, да, сильнее, о, да-а! Что, завидно?

Глазки Сирени превратились в злобные щелки. Но прежде чем она успела что-то сказать или сделать, я уже вылетела в коридор и поскакала вниз по лестнице.

В результате уже на следующий день новость о том, что я чпокалась с Андерсеном, облетела весь «Дурдом». Немалый вклад в быстрое распространение информации внесла Сирень, громогласно обсуждавшая мое поведение с воспами в коридорах и столовке. Конечно, в отличие от личной беседы базар она фильтровала, но суть оставалась одна: разумная и способная для своего ККОшного уровня воспитанница скатилась, разложилась и морально пала, то есть стала тупой озабоченной потаскухой.

Воздух в спальне нашей группы прямо-таки сочился ядом, будто комнату заполнил радиоактивный туман. Соседки откровенно мне завидовали, плохо скрывая это под напускной жалостью, хотя чудовищем в лицо не называли — боялись за свои прически и макияж.

— Бросит он тебя, Настюха, ох, бросит, — ванговала Пурга, хотя ее никто об этом не просил. — Целку порвал, галочку поставил, и все, останется тебе только издалека на него любоваться и подушку ночами мочить. Говорят, у Андерсена целый альбом есть с телочками, которых он задрал. Только там вместо фоток рисунки его.

— А тебя он уже нарисовал! — влезла Поняша, помахивая моим портретом.

Блин, а я-то думала, что хорошо его спрятала.

Про альбом я тоже кое-что слышала, но не верила особо. И с этими дурами пререкаться не собиралась. Просто сбежала от них в библиотеку — она обычно была в «Дурдоме» самым безлюдным местом. Библиотекарша по прозвищу Моль, древняя бабуля, родившаяся, по ходу, еще до революции, вечно дремала над своим вязанием. В углах попискивали жиреющие на бумаге мыши. В общем, самая атмосфера для тяжелых раздумий.

Я вытащила с полки первую попавшуюся книжку, раскрыла ее наугад и ткнула пальцем в пахнущую пылью страницу. Судьбоносное послание гласило: «Он сказал почти сердито: — Не верю я тебе! Цветы слабые. И простодушные. И они стараются придать себе храбрости. Они думают, если у них шипы, их все боятся...»

Пф-ф! Я захлопнула томик и чихнула в кулак. На кого это еще был намек?! Да, шипы у меня есть. Но вовсе я не слабая и не простодушная. Просто без шипов тебя в «Дурдоме» сожрут, не жуя. И ничего Сирень не права! Просто Андерсен — не животное. Он на девушек не кидается, как кобель на сучек. И вообще! У него это… воспитание. Культура, вот! Он же почти иностранец. И относится ко мне с уважением и по-дружески.

А могут вообще парень с девушкой дружить? Мой опыт показывал, что лет после десяти не могут. А то и раньше. О какой дружбе может идти речь, когда ты лежишь в своей детской кроватке, а над соседней склоняется большая страшная тень? Или, когда знаешь, что та же Пурга заставляет младших играть в «маму-папу», да еще на телефон эту гадость снимает, типа для прикола? Дружба — это может у домашних быть, которые в жизни еще ничего не понимают. Да и то, даже у них все одним кончается — тем, с чего начинается у нас.

Просто Денис… Он так смотрит! Будто он, правда, меня видит. Не ожоги и рубцовую ткань, а то, что под ними, глубоко внутри. Может, потому, что он художник, и взгляд у него особенно зоркий? Он никогда не пялится, но и не отводит глаз, не смущается, пойманный за этим. Когда мы с ним ходили в кино, люди глазели, как обычно, — не прямо, а искоса, исподтишка, оборачиваясь вслед. Дети, которые еще не научились лицемерить и врать, открыто разглядывали и тыкали пальцем. А Денис… Он будто не замечал этого. Казалось, он вообще мало что замечал, кроме меня.

Или вот история с часами. Как и обещала, я собиралась стырить их на следующее утро. Но Андерсен отказался стоять на шухере. В смысле, он вообще запретил мне трогать гребаные часы. Сказал, что Дубовая Роща, да и другие учителя теперь, что бы ни стряслось, на нас отрываться будут, потому что начальство им пистон вставило. Так что лучше пока ветошью прикинуться. Но я все равно сделала, как задумала. Только умнее.

На перемене, когда все вышли из класса, я батарейки из часов вытащила и снова вставила, предварительно поменяв минус и плюс местами. Часы, конечно, сразу встали, но я надеялась, что им трындец форевер. Таким макаром я как-то Поняшин будильник обезвредила. Ей от спонсоров достался уебищный розовый коняга из «Май литл пони», ржавший на восемь разных мелодий, так что вся группа месяц просыпалась, как в конюшне. На многократные жалобы и протесты Поняша только огрызалась и орала, что мы завистливые сучки. В итоге, я втихую проделала фокус с батарейками, после которого часы встали и на любые попытки вдохнуть в них жизнь реагировали пронзительным: «Ё-о-о!» Неработающий будильник Поняша сохранила для коллекции. Даже в свои пятнадцать эта кобыла посматривала мульты про понечек и собирала всякую фигню с их изображениями.

То, что часы в классе стоят, обнаружила Отсоси Александровна. Звонок с урока прозвонил, а на них все еще девяти не было. Но, конечно, никто, кроме Дениса, не заподозрил, что это диверсия. А он обернулся и так на меня посмотрел! Как будто хотел сказать: «Спасибо, но не стоило». И еще: «Я беспокоюсь о тебе». И еще: «Ты клевая!»

И что потом? А ничего. Андерсен зависает с Королем и «рыцарями», таскается где-то с ними целыми днями. Теперь его от них и не отличишь. После того, как титаны ему куртку порвали, Кентавр выдал новенькому «инкубаторскую». И еще мелкого, Тлю, пацаны к своим темным делишкам припахали. Ходит малек, задирает нос — как же, его старшаки в банду взяли. А было бы чем гордиться! Чему его там научить могут?! Пыхтеть да бензин мохать?

Я услышала, как открывается дверь, и метнулась за стеллаж, прижав к груди книжку. Блин, кого еще сюда принесло?! Обычно придешь в библиотеку — тут одни мыши. Единственный раз захотелось побыть в одиночестве — и нате! Наплыв жаждущих знаний, мля! Оставалось только надеяться, что непрошенный посетитель быстро получит то, зачем приперся, и уберется восвояси.

— Здравствуйте, — послышался до боли знакомый голос. — Простите, а у вас есть справочник по пунктуации и синтаксису? И еще орфографический словарь?

Блин, Андерсен! Вот, правда, говорят, что мысль материальна. Стоило о нем подумать, и явился, не запылился!

Библиотекарша, недовольно кряхтя, оторвала жопу от стула и пошаркала к полкам со справочной литературой. К счастью, они были в другом конце библиотеки.

Я осторожно выглянула из-за стеллажа. Ага, вот он, пялится на книжки, книголюб хренов. Что, решил за ум взяться? Надо же, какое рвение. Где же он своих новых друзей забыл? Стоп. А чего это он со школьным рюкзаком сюда приперся? Уж не домашку ли тут делать вздумал? А сампо у нас для чего? Это я в библиотеке допольнительно занимаюсь, потому что меня на самоподготовке отвлекают Поняшины тупые вопросы, постоянный треп Ники с Пургой и попытки Сирени заставить меня вбить что-то в пустую башку Помойки. А кто тут, интересно, в ККО учится, я или она?!

В моем поле зрения появилась укутанная шалью спина библиотекарши и пронзенный вязальными спицами седой пучок. Андерсен получил свои справочники и… поперся к одному из столов в читальном зале! Разложил там свои причиндалы, раскрыл тетрадку, учебник и погрузился в домашку. Блин, эта «билездна» тут до отбоя загорать будет! Может, мне просто потихонечку к выходу проскользнуть? Денис меня и не заметит. Хотя нет. Надо дождаться, пока библиотекарша снова уснет. Иначе она точно привяжется: «А что ты ничего не взяла, деточка? А уроки сегодня здесь делать не будешь?»

Так, что там говорится про материальность мысли? Может, это и в обратном направлении сработает?

Я принялась изо всех сил сверлить Андерсена взглядом и беззвучно повторять: «Вали отсюда. У тебя все равно ничего не получится. А на сампо можно Мерлина спросить. Вали отсюда…»

Бедняге, и правда, приходилось нелегко. Он хмурил брови, шевелил губами — наверное, пытался зазубрить правила. Теребил упавший на лоб клок светлых волос, покусывал кончик карандаша. Что-то писал, низко склонившись над тетрадью, снова хмурился и стирал все ластиком, так что вскоре на столе рядом с тетрадью образовалась горка резиновых катышков. И все-таки Денис не сдавался. Другой бы на его месте давно психанул и все бросил, а этот чудик упрямо кропал предложение за предложением. Как будто для него это что-то значило. Как будто он поставил перед собой цель, которой должен добиться, несмотря ни на что.

Внезапно я поняла, что совсем забыла о времени. Кажется, я и дышать-то забыла, судя по тому, как болит в груди. Библиотекарша, наверное, давно уже дремлет над своим вязанием, а я все еще торчу здесь с книжкой про цветы в руках.

Я стала потихоньку пробираться к двери, стараясь, чтобы подо мной не скрипнул рассохшийся пол. Вот уже обогнула конторку со старушкой, голова которой упала на мерно вздымающуюся грудь. Какие-то пара метров, и я окажусь в коридоре.

Как и ожидалось, Андерсен меня не замечал: глаза уткнулись в справочник, губы беззвучно шевелились, между бровей залегла напряженная складка. Так странно: волосы у него светлые, льняные совсем, а брови и ресницы темные. Я раньше думала, так только в кино бывает. Или на фото в Никиных журналах.

Эй, стоп! Что я делаю?! Мне же совсем не туда надо, остановите меня кто-нибудь!

— Привет! — Я хлопнула свою книгу на стол напротив Андерсена. Он вздрогнул и поднял на меня глаза. У меня под ногами пол заходил волнами, так что пришлось поспешно плюхнуться на стул. — Зря ты карандашом пишешь. Дубовая Роща требует, чтобы только ручкой, причем синей.

— Это черновик.

Боже, он смутился! Как будто я его не за домашкой, а за дрочкой застукала. Честно, у него скулы порозовели!

— Я тут карандашом, так исправлять легче, а потом в тетрадь перепишу. А то, если сразу в тетрадь, Роща опять оценку за грязь снизит.

Пол подо мной вроде перестал качаться, и я сумела сформулировать вполне логичный вопрос:

— И охота тебе рвать жопу? Малярам-штукатурам синтаксис и орфография до лампады. Или ты собрался цитаты из школьных сочинений на стенах малевать?

Андерсен удивленно захлопал ресницами:

— А кто тебе сказал, что я хочу стать маляром?

Я пожала плечами, заглядывая в карандашные каракули.

— Ну, рисуешь ты хорошо. А поваром или автослесарям я тебя как-то не вижу.

Денис покусал губу, а потом вдруг выпалил:

— Вообще-то я еще не решил. Может, на юриста учиться пойду, а может, на инженера-кораблестроителя. Только мне русский подтянуть надо. Так что вот… — он перелистнул раскрытый справочник.

Теперь настала моя очередь глазами хлопать. Колючий смешок царапнул горло:

— Ты это серьезно? Собрался в институт поступать? Это, наверное, с тобой Подобрей еще профориентацию не проводила.

Андерсен махнул светлой челкой:

— Социальный педагог? Не, я пока ее только в коридорах видел. А что в институте смешного? Не понимаю, — он напрягся, вцепился в свой карандаш, аж костяшки на пальцах побелели.

Я вздохнула:

— Ладно, не лезь в бутылку. — В конце концов, и без меня найдется много желающих объяснить воспитаннику Малышеву, что ничего выше хабзы ему после школы не светит. — Юрист — это зашибись профессия. От зоны наших отмазывать будешь.

Денис фыркнул:

— Вообще-то, я прокурором собираюсь быть или судьей, а не адвокатом. Но все равно, спасибо за поддержку. Кстати, — он немного помедлил и отложил карандаш, — я тут хотел тебя кое-о-чем спросить.

Теперь уже я судорожно вцепилась в книжку, борясь с желанием зажмуриться, не плавиться под огнем этих прозрачных глаз. Позовет? Он меня сейчас гулять позовет?

— Скажи, Насть, зачем ты всем наговорила, что мы с тобой переспали?

Трах-тарарах! Приземление. Жесткая посадка. У меня даже в груди заныло. Вот знала же: надо было тихонько из гребаной библиотеки выйти, и все!

— М-ну, м-не… — Боже, что ж ты мычишь, коровушка?!

Я все-таки зажмурилась, потому что перед глазами пошли оранжевые круги, наверное, от температуры — она у меня точно под сорок подскочила, кожа даже под волосами горела.

— Я не всем, — наконец сорвался с губ беспомощный шепот. — Я только воспитке. Потому что она меня чудовищем назвала. А ты… ты тоже считаешь меня чудовищем?

Глаза открылись. Я заставила их. Хотела увидеть его настоящее лицо. Презрение на нем. Отвращение. Жалость. Быть может, неловкую попытку утешить, маскирующую брезгливость.

Но ничего этого не было. Денис просто смотрел мне прямо в глаза, и его зрачки переполняла боль — огромная и сокрушительная, как ураган, рвущий с корнем деревья. Он потянулся через стол и положил свои ладони поверх моих, все еще цепляющихся за книжку, как за якорь.

— Нет, Настя, — тихо сказал он. — Ты не чудовище. Я знаю это, потому что сам такой. Думаешь, я не узнал бы того, кто похож на меня?

Я молча замотала головой, не отрывая от него взгляда. Но он только крепче сжал мои руки. Наклонился вперед и положил одну из них себе на грудь:

— Монстр там, внутри. Его никто не видит, но я-то знаю.

Его сердце бешено колотилось прямо в пальцы. Будто просило отпереть клетку, в которую было заключено.

— А ты… Ты прекрасна, — продолжил он. — Стоит один раз взглянуть в твои глаза, и понимаешь это. Потому что солнце рассыпало в них веснушки. Наверное, ты держала в руках ласточку.

И в тот момент, когда мое сердце остановилось, а из живота рванула, трепеща крыльями, целая стая черных острокрылых птичек, дверь библиотеки с грохотом распахнулась.

— Красавина! Блин, весь «Дурдом» уже оббегала… А чо это вы тут делаете?

Я вырвала руки и резко обернулась. Поняшины глаза катались в орбитах, как бильярдные шары, целясь то в Дениса, то в меня.

— А чего тебе надо? — рявкнула я, надеясь, что шрамы скроют красноту на щеках.

— К тебе отец приехал, — хихикнула Поняша. — В комнате для свиданий сидит.

— Безобразие! — Это проснулась Моль, упустив с колен клубок. — Это библиотека, а не публичный дом. Соблюдайте тишину или выйдите отсюда.

Все еще хихикая, Поняша скрылась за дверью. Через полчаса последний малек будет знать, что Горелая обжималась с Андерсеном в библиотеке, прямо под носом у Моли. Аплодисменты. Занавес.