2. Денис. Список смертников

Берегите психов, чужаков, еретиков, ведь все переплетено.

Телик и террор, с церковью бордель и казино,

Картели, детдом от Мэрии, и темно где.

Oxxxymiron. Все переплетено.

— Подожди здесь, — бросила мне тетка из органов опеки и скрылась за дверью, развеваясь расстегнутой шубой. После нее в воздухе остался стойкий запах пота и приторных духов.

На полировке под светлое дерево висела строгая, бронзово-блестящая табличка: «Директор Канцер Эльвира Анатольевна». «Канцер» крупными печатными, имя-отчество — витиеватыми прописными.

Я сгрузил вещички на паркетный пол и осмотрелся. Кабинет был пустой, но, по ходу, тут кто-то обитал и покинул рабочее место совсем недавно — у монитора стояла дымящаяся чашка с полукругом бурой помады по краю. «Как кровища засохла», — подумал я.

Из-за двери директорского кабинета доносились бубнящие женские голоса, но, как я ни прислушивался, разобрать ничего не смог, так что решил продолжить разведку. Шкафы, папки, пылящиеся за стеклом почетные грамоты, календарь с котятами, хищно извивающиеся лианы на окне. А за стеклом — снег, от которого я уже успел отвыкнуть: вышитый крестиками птичьих следов, с забытой кем-то маленькой красной варежкой, с желтыми пятнами собачьей мочи у стальных столбиков забора. Собаки, конечно, с той стороны. Вон и сейчас одна телепается на поводке. И ссут, что символично, внутрь. На нашу территорию.

Блин, в какой такой момент я включил себя в понятие «мы»? Когда вошел за теткой из опеки в этот кабинет? Или, когда вылез из машины на парковке с вмерзшими в лед следами покрышек? Или еще раньше, как только мы проехали через ворота из толстых металлических прутьев, окруженные грязными сугробами? Именно тогда я понял, что это не на день и не на неделю, а на три долгих года, пока мне не стукнет восемнадцать?

Я окинул взглядом выкрашенные в веселенькие цвета сооружения, предназначенные для физической активности аборигенов на свежем воздухе. Радуга, качели, турники и горка, раскиданные по территории в рэндомном порядке. Угадывающаяся под снегом песочница, рядом — упавший грибок: то ли веса осадков не выдержал, то ли тягот интернатской жизни. Снежную целину пересекают цепочки детских следов и расчищенные, рыжие от песка дорожки. Дорожки упираются в несколько низких зданий и калитку, такую же безнадежно желтую и решетчатую, как ворота, через которые меня доставили в новую жизнь.

Собака за забором — такса? — в последний раз задрала лапу и потащила хозяйку к подъезду пятиэтажки. «Центр содействия семейному воспитанию № …» — так гласила табличка у главного входа в заведение — надежно скрывали от внешнего мира кирпично-панельные стены обступивших его жилых домов: самых обычных, с застекленными или нет балконами, торчащими по фасаду спутниковыми тарелками, тюлем в окнах и кактусами на подоконниках. Я представил себе, как хозяева стандартных хрущевских квартир выглядывают из аквариумов своих кухонь, приходя с работы. Смотрят между своими кактусами сюда, вниз. На площадку с рухнувшим грибком и радугой. На растоптанного снеговика у дорожки. На серые кирпичные здания «Центра» и его обитателей, которых мне еще не довелось встретить. И видят среди всего этого меня. Бесплатное реалити-шоу, и я в нем в роли статиста. Крутяк, мля.

Сзади скрипнула, открываясь дверь.

— Заходи, — Опека в шубе выплыла из директорской берлоги. — Тебя ждут.

Распрощавшись с засевшей в кабинете (но не со мной), женщина запахнулась в искусственный мех и посеменила прочь, в большой свободный мир. Пот с духами остались. Я потер нос, чтобы не чихнуть, и шагнул в приоткрытую дверь, волоча за собой пожитки.

За столом одной масти с дверью сидела высушенная временем и желчью дама с махагоновыми волосами, стянутыми на затылке в такой тугой пучок, что все морщины разгладились. Ее глубого посаженные глаза оторвались от папки, в которой я узнал свое личное дело. На миг в них мелькнуло пытливо-настороженное выражение: будто я был диковинным зверьком вроде тасманского дьявола или бородавочника, о чьем существовании начальница провинциального зоопарка, конечно, слышала, но живьем никогда не видела. И вот его вдруг всучили ей, особо не спрашивая ее мнения по этому поводу, и она судорожно пытается сообразить: опасен ли он? Агрессивен или ядовит? Можно ли его содержать с другими зверями? Можно ли показывать публике? Мне захотелось щелкнуть зубами.

В то же мгновение махогоновая смогрнула и поднялась из-за стола мне навстречу. Тонкие, накрашенные багровой помадой губы растянулись в чрезмерно широкой улыбке, напомнившей мне Джокера из комиксов.

— Ну, здравствуй. Давай знакомиться. Меня зовут Эльвира Анатольевна, я — директор этого центра. — Приветливо произнесла она.

— Здравствуйте, — я подошел к директрисе и протянул руку. — Денис.

Брови-ниточки махагоновой поползли к краю крашеной шевелюры. Улыбка чуть померкла, неопределенного цвета глаза забегали.

— Присаживайся, Денис. — Маленькая сухая ладонь поспешно махнула в сторону одного из массивных стульев, чтобы сгладить неловкость. — Устал, наверное, с дороги?

Я опустил руку, которую никто не собирался пожимать, чувствуя себя круглым идиотом.

— Да нет. В самолете поспал немного.

Стул шкрябнул ножками по паркету. Я осторожно опустился на мягкое сиденье.

Лицо директрисы снова прорезала зубастая трещина — улыбка.

— Что ж, добро пожаловать в наш дом. Как ты, возможно, заметил, он расположен на улице Счастливой, что уже само по себе символично. Мы действительно делаем все возможное, чтобы это место стало счастливым для детей, которые живут в нем. Я искренно надеюсь, что ты вольешься в наш дружный коллектив и будешь следовать...

Бла-бла-бла. Обычный педагогический трындеж. Да, что улица Счастливая, я внимание обратил. Очень хотелось надеяться — это добрый знак. Хотя опыт подсказывал, что у бога, дьявола, или кто там дергает за ниточки в балагане под названием «Жизнь», своеобразное чувство юмора.

Оторвал меня от размышлений вопрос директрисы:

— Денис, а… — ее ухоженные ногти выдали быструю дробь по столшенице, — ты уже решил, что товарищам скажешь?

— О чем? — затормозил я.

Махагоновая сжала губы так плотно, что они превратились в поперечный белый шрам. Неопределенные глаза оценивающе прошлись по моему растерянному лицу.

— О том. — Она интимно понизила голос. — Ну, сам подумай: тебя же расспрашивать начнут. Кто такой, откуда, как и почему. И что ты ребятам скажешь?

Я сжался на стуле. Да, блин, что? Уж точно не правду. Я заранее придумал несколько, как мне казалось, вполне убедительных легенд, но вот какую выбрать, еще не решил. Рассудил, что буду действовать по обстоятельствам.

Молчание директриса восприняла как очевидный признак моей тупости. Она вздохнула и чуть склонилась ко мне — ровно настолько, чтобы исключить возможность прикосновения:

— Насколько мне известно, — махагоновая сделала многозначительную паузу, — от тебя отказались зарубежные усыновители и отправили обратно на родину. Ведь так все и было. Верно?

Ее глаза ясно говорили, что известно их хозяйке было совсем другое. В детали моей истории ее стопудово посвятили — хрен знает, насколько подробно. Опека с Эльвирой этой, видать, не зря трындела, пока я природой в окошке любовался. В общем, иного я и не ожидал. Но все равно, чувствовал себя так, будто прошлое, от которого пытался убежать, нагнало одним прыжком и теперь дышит прямо в затылок вонючей пастью, смотрит волком из чужих глаз, готовое перегрызть глотку.

Я медленно кивнул.

— Верно. Так оно и было.

— Вот и чудно, — директриса довольно соединила кончики пальцев. Лимит улыбок на сегодня, по ходу, был исчерпан. — Персоналу, включая твоих будущих воспитателей, я сообщила то же самое. Так что смотри, не проговорись. — Ее глаза взяли меня на прицел колкими дулами. Женщина продолжила, тихо чеканя слова. — И учти: снова своим бизнесом займешься, долго у нас не задержишься. Мы тебя приняли по доброте душевной и потому, что за тебя попросили. Но у всякого терпения есть границы. Центр в городе на хорошем счету. Скандалы нам не нужны. Я доходчиво объясняю?

Дошло до меня пока одно: вот вроде сухой сижу, а будто всего говном облили, жидкой такой дрисней. И в уши попало, и во рту мерзкий вкус, так что блевать охота. Значит, бизнес, да? Найс. А кто это, интересно, за меня просил? Я-то думал, меня по закону принять были обязаны.

— Не беспокойтесь, — сам не знаю, как из меня связные слова еще вылетели. — Я понятливый.

И как так получилось? Вроде прообщался с мадам Канцер всего минут пять от силы, а уже захотелось ее придушить. Надеюсь, в будущем с ней видеться придется редко. Крайне редко. Не удивительно, что у нее такая фамилия: по-датски «рак» означает. Не членистоногое, а болезнь, почти неизлечимую. Мозг мне Канцер точно выела. Я мысленно добавил ее к списку тех, кого мне хочется насильственно лишить жизни.

Все верно, у каждого подростка, наверное, есть такой список, верхнюю строчку которого с завидной периодичностью занимают его или ее учителя и родители. Разница между среднестатистическим подростком и мной в том, что номер один моего топа смертников уже мертв. И убил его я.

— Чудно. — Директриса выдавила из себя еще одну напомаженную улыбку, но меня она уже не обманула. — Тогда… — Сухие пальцы с маникюром ухватили трубку телефона, нажали на кнопку быстрого набора. — Марина Васильевна? Пришлите кого-нибудь, чтобы забрали новичка. Ах, да, ужин, конечно… Тогда сами. Да, Малышев. — Безразличный взгляд скользнул по мне, как по детали интерьера, уже потерявшей значение. — Жду.

Канцер положила трубку и снова обратилась ко мне:

— Марина Васильевна Кононова будет твоей воспитательницей. Сейчас она отведет тебя на медосмотр, а потом покажет твою группу и место в спальне.

— Зачем медосмотр? — удивился я. — Я здоров. Там даже справка есть.

Я ткнул пальцем в папку, лежащую на столе между худых костистых пальцев директрисы. Тетка из опеки отобрала у меня ее еще в аэропорту, но я точно помнил, что там было заключение врача, переведенное на русский и с печатями. Без него меня просто отказались принимать.

— Это всего лишь стандартная процедура. Ее все новенькие проходят. — Резинки губ директрисы снова растянулись, хотя в глазах мелькнула плохо скрываемая гадливость. Она тихо и с нажимом добавила. — Тебе не о чем беспокоиться.

Меня передернуло. Жар прилил к щекам, горло перехватило удушливой волной. Хотелось хлестнуть самоуверенную рожу Канцера колким ответом, но все слова потонули в горячем приливе стыда, от которого противно взмокло под мышками.

Директриса между тем вынула из папки несколько бумажек, поднялась, взяла со стола мое личное дело и открыла стоявший в углу сейф. Я молча следил за тем, как короткая, но грязная история моей жизни исчезает за толстой стальной дверцей. Негромко щелкнул замок. «Вот видишь, — сказал бесцветный взгляд махагоновой, — я буду хорошо хранить твою тайну. Будь послушным мальчиком, и о ней никто не узнает. Ты сможешь начать жизнь с чистого листа».

В этот момент в дверь деликатно постучали. Внутрь протиснулась бочком жирная тетка, похожая на престарелую гейшу неестественно белыми подушками-щеками, кроваво-красным ртом и угольно-черными кудрями, взбитыми вверх.

— А вот и Марина Васильевна. — Объявила Канцер и коротко кивнула на меня. — Денис Малышев.

Мама, роди меня обратно! Гейша — воспитательница?!

Толстуха пошире распахнула дверь кабинета и проскрипела удивительно противным голосом — словно ногтем провела по стеклу:

— Пойдем, Малышев. Мне еще надо успеть тебя накормить.

Очевидно, аудиенция была закончена.

Я взял у Канцер свою медкарту, подхватил с пола пожитки и протиснулся мимо гейши, обдавшей меня запашком увядания и дешевой косметики.

За время моего отсутствия в директорской приемной нарисовалась хозяйка чашки с вампирским отпечатком по краю. Очевидно, мадам Канцер являлась не только главой воспитательного заведения, но и законодательницей здешних мод. Поджатые губы квадратнорожей и плосконосой тетки, деловито щелкающей клавиатурой компьютера, тоже носили следы алой помады, хоть и основательно объеденной по краю. В целом же выглядела тетка так, будто ей на лицо уронили кирпич и назад ничего не вправили. Впрочем, кто знает: может, тут таким макаром детишки развлекаются.

При моем появлении затерянные в прищуре глаза оторвались от монитора, изучающе скользнули по мне и остановились на спортивной сумке, висящей у меня через плечо, топорщась навешенными в аэропорту ярлычками. Редкие брови морды-кирпичом приподнялись. Женщины обменялись взглядами.

— Так ты новенький? Малышев, кажется? — Плоскорожая прищурилась на меня и растянула в улыбке губы с остатками помады. Выглядело это скорее, как тик, — будто мышцы свело от непривычного усилия. — Иностранец, значит. Принц датский. А я — заместитель по учебно-воспитательной работе, Наталья Петровна.

Я невнятно пробормотал что-то вроде «здрассь», и не решаясь снова протягивать руку.

— Ох, вот только принца нам еще и не хватало! Скажете тоже, — гейша махнула пухлой ладошкой и угодливо хихикнула. Щеки затряслись, в воздухе поплыло прозрачное облачко пудры. — Как будто нам короля мало!

— Кстати, о короле, — Наталья Петровна поманила воспитательницу крепким узловатым пальцем. Гейша процокала мимо меня на неуверенных шпильках и склонилась над столом с компьютером. Плоскорожая что-то зашептала в мясистое ухо, оттянутое массивной серьгой. Не знаю, что она там вещала, но щекастая физиономия гейши, по ходу, с каждым словом вытягивалась, а нарисованные глаза, то и дело косящие на меня, становились больше и круглее.

Секретничали сотрудницы зря: я бы понял из их разговора больше, если бы они общались на суахили. И так стоял, тормоз тормозом, и хлопал глазами.

— Хорошо, Наталь Петровна. Поняла, все поняла, — наконец воспитательница мелко закивала, посыпая пудрой лежащие на столе бумаги. — Если что — сразу к вам.

С этими словами гейша выпрямилась и устремилась к выходу. Я поудобнее перехватил сумку и потопал за ней. Прищур морды-кирпичом выписывал у меня на спине горящие узоры, будто по коже паяльником для выжигания водили. Когда за мной закрылась дверь, я вздохнул с облегчением.

Идти далеко не пришлось. Медкабинет располагался рядом с офисами администрации. Меня загнали за белую занавеску и велели раздеваться. Усатая врачиха, дитя Востока, тем временем изучала отданные ей справки и обсуждала мою скромную персону с гейшей. Через тонкую ткань отчетливо долетали всплески кавказской эмоциональности:

— Да щто вы, Мариначка-джан… Аткуда, гаварите? А такая есть страна вапще, да? И далеко? Бедный мальтщик, как ще его туда, сюда… Он ще не бандероль! Вот правильна, щто запритили нащих деток черти знаит куда атдавать!

Я уже давно разделся до труселей, но из-за занавески выходить не спешил. Мариночка-джан и не думала покидать кабинет: сидела себе у стола и, судя по звукам, трескала предложенное врачихой домашнее печенье.

Увлеченная беседой, медичка не сразу, но все же вспомнила обо мне:

— Малыщев, ты там щто, заснул?

— А может Марина… как ее… выйдет сначала?

Воспитательница фыркнула сквозь печенье.

— Да чего я там не видала, хосспади?! Надо же, какой стыдливый попался. Одно слово, прынц. Ладно, Циацана Ашотовна, пойду я, за дверью пока посижу. Только побыстрей, пожалуйста, а то мне его кормить еще.

Я дождался, пока под грузное цоканье шпилек гейша не выплывет из кабинета, и выполз из свого убежища. Надеялся, что врачиха займется делом и заткнется, но не тут-то было.

— Худенькой-та какой! — Сокрушалась усатая, тыкая в меня стетоскопом. — Коща да кости. Тибя щто, голодом там марил? А гематомы аткуда? Тибя там биль, да? Ат паркура? Какой-такой перекур? Курить у нас нильзя. Паймают, всю группу накащут. Плоха будит. И тибе, и всем. А-а, ты не курищь? Вот харащо. Ни нада курить. А синяки откуда?

Ответить я не смог — дитя Востока как раз залезло мне палкой в рот. При этом ладонь врачихи легла мне на плечо. Она была сухой и теплой, но кожа тут же вспучилась мурашками. Мышцы под ней окаменели. Я уставился в стену над белым плечом, изо всех стараясь не сблевать. Между таблицами роста-веса красовался нарисованный Айболит, склонившийся над мартышкой. Добрый доктор улыбался, щеря крупные белые зубы. В руке у него был шприц. Мартышка ржала во всю плюшевую морду — наверное, ее уже проперло с той фигни, что медик засадил ей в задницу.

Измерение роста и веса прошло, как в тумане. К счастью, врачиха меня больше не трогала.

Только слегка подергала за волосы, заявив, что «педикулеза нет». Как только она со мной покончила, я резво метнулся за занавеску и принялся напяливать на себя одежки. И вовремя: Ци… как ее там зазвала обратно в кабинет воспитательницу. Та уже нетерпеливо била копытом, но, как назло, тряпки липли ко взмокшей коже и надеваться не желали — а ведь тут было вовсе не жарко. Просто не люблю я, когда меня трогают. Особенно, если раздет.

По пути в столовую, находившуюся тут же, на первом этаже, гейша просвещала меня насчет рапорядка жизни в центре и моих обязанностей как воспитанника. Делала она это монотонным, скрежещущим голосом, будто пыталась выцарапать слова прямо в сером веществе моего мозга. Я вяло тащился рядом, даже не пытаясь изобразить внимание — все равно такую туеву хучу информации за раз запомнить было невозможно.

На ужин мы все-таки опоздали. В густо пахнущем жареной капустой помещении оставались только дежурные. Двое пацанов и пара девчонок сновали между столами с тряпками, громоздили на веселенькую клеенку перевернутые кверху ножками стулья, сметали с пола крошки.

Моя провожатая махнула ближайшему мальчонке: темноволосому и худенькому, лет семи-восьми на вид, цыпльячья шейка которого, казалось, грозила вот-вот надломиться под весом лохматой, давно нестриженной головы.

— Лишние порции остались? — проскрежетала гейша, сверля взглядом опасливо приблизившегося паренька. — Тут новенький вот.

— Так сдали уже, Марин Васильна, — пискнул мелкий, тараща на меня огромные темные глаза.

Товарищи за его спиной тоже обратили внимание на мое появление и теперь откровенно пялились, не забывая махать тряпками и шваброй.

— Принеси одну, — бросила воспитательница мальчонке и жестом велела мне занять еще не поставленный вверх тормашками стул. — Скажешь Людмиле Михалне, я просила. И компот не забудь.

Пацаненок тут же дунул к раздаточной, только тапки зашлепали по линолеуму. У небольшого окошка произошла заминка — второй мальчишка-дежурный, длинный и рябой, как перепелиное яйцо, как раз сгружал туда собранные со столов корзинки из-под хлеба и солонки. Врочем, вскоре посланец гейши уже спешил обратно, балансируя перед собой полным подносом. Опустив его передо мной, мелкий спрятал за спину испачканные подливой лапки и нервно облизал губы с болячками в уголках.

Я обозрел остывшее даже на вид блюдо, состоявшее из тушеной капусты и котлет. Рядом с тарелкой ютилась немного гнутая вилка, два куска черного хлеба и стакан с чем-то неопределенно-коричневым.

— Спасибо. — Вежливо поблагодарил я. — А… нож можно?

Глазищи пацаненка испуганно выпучились и захлопали на меня густыми, загибающимися кверху ресницами. По-детски припухлые губы задрожали.

— Зачем тебе нож, Малышев? — почти ласково проскрежетала воспитательница и развернулась ко мне всей массивной тушей, заглядывая в глаза.

Мелкий, все еще топтавшийся напротив, казалось, перестал дышать.

— Так… котлеты порезать. — Я квинул на два сероватых шарика, полускрытых капустой и не очень мясных на вид.

— Ах, котлеты. — Гейша плавно опустилась на соседний стул и сплела на столе пальцы, с накрашенными под цвет губ, но уже изрядно облупившимися ногтями. — А ты их вилочкой, вилочкой.

Она улыбнулась, оскалив неровные, перемазанные помадой зубы. И вдруг рявкнула так, что у меня компот в стакане колыхнулся.

— Чего стоишь?! Тебе не кино тут показывают!

Мальчишка, застывший передо мной, приоткрыв рот, дернулся, подхватил поднос и, склонив к плечу вихрастую голову, помчался к остальным дежурным.

Как ни в чем не бывало, гейша снова повернулась ко мне и проскрипела, впрочем уже вполне дружелюбно:

— Ты эти замашки заморского принца оставь, Малышев. У нас такого не любят. Как говорится, будь проще, и люди к тебе потянутся.

Я посмотрел на тех самых людей, которым полагалось ко мне тянуться. Темноволосый пацаненок нашептывал что-то конопатому, давно забившему на стулья; рядом развесили уши блондинистая пышка в слишком тесных джинсах и девчонка помельче, с неряшливо заплетенными косичками. Все четверо сверлили меня тяжелыми оценивающими взглядами, то и дело скользящими то на мою тарелку, то к стоящей у ножки стола сумке с пакетом.

Не собираясь нарываться на конфликт, я отвел глаза и щедро зачерпнул вилкой холодную капусту. Ел я в последний раз в самолете — бутер с подсохшим сыром, часов пять назад. Перспектива скорого ужина грела мне сердце весь последний час.

Я сунул в рот интернатскую пайку. Выражение моего лица заставило угольные брови гейши сойтись на переносице, но поделать я ничего не мог. Горло сжалось, рот наполнился вязкой слюной. Смешанная с ней капуста вылетела на стол, заляпав клеенку в ярких клубничках и апельсинах.

Гейша испуганно отшатнулась, чуть не свернувшись со стула, замахала пухлыми ладошками, завизжала болгаркой:

— Да что ж это за… япона мать! Вот и корми его… Видали, прынц! От хорошей еды нос воротит и морду корчит! Все ему не так. Не Европа!

Я вытер рот рукой, не решаясь глотнуть компота. Квартет аборигенов за спиной воспитательницы чуть не сгибался пополам, ловя ладошками рвущийся наружу хохот. Конечно, очень смешно: бухнуть в капусту полкило соли.

— Извините, Марина Васильевна, — удалось наконец выдавить мне. — Меня просто еще в самолете укачало. А потом в машине. Я… я сейчас поесть не смогу.

Скрежетать гейша перестала, но укоризненно трясла щеками. Пудра кокаиновыми дорожками ложилась на стол, который мне пришлось оттирать.

Я понял, что это место ненавидит меня. Оно возненавидело меня с того самого мгновения, как я ступил на территорию, огороженную желтой стальной сеткой. С того момента, как за мной захлопнулись решетчатые ворота. Задавать вопрос «За что?» бессмысленно. Почему бы мне просто не возненавидеть это место в ответ?