4. Горелая. Основной инстинкт

Хватит лимонить мои лимоны второго размера.

Я же не трогаю ваши бананы в сантиметрах.

Рэп в лифчике. Основной инстинкт

Андерсена вели по коридору в крыле девочек.

Я стояла там одна, и меня это не удивляло. Не выглядел удивленным и Кикиборг, который толкал Андерсена перед собой. Полураздетый, взъерошенный и покрытый синяками Денис прошел мимо, как робот. Его лицо застыло отрешенной маской, глаза ничего не выражали. Я попыталась поймать его взгляд, но он не видел меня. Казалось, он не видел вообще ничего вокруг. Может, ему скормили «витаминки»?

Маленькая процессия скрылась за поворотом коридора. Странно, зачем Кикиборг притащил Андерсена в крыло девочек посреди ночи? Что восп хочет с ним сделать? Парень снова в чем-то провинился?

До меня донесся странный звук. Он шел оттуда, куда Кикиборг увел Дениса. Из неизвестности за углом пустого коридора, залитого тусклым светом дежурных ламп.

Я медленно пошла на шум. С каждым шагом он становился отчетливее, распадался на отдельные составляющие. Стоны. Шорох ткани. Звяканье металла. Тяжелое дыхание. Всхлипы. Страх окатил мое сердце ледяной волной, превратил внутренности в дрожащий студень. Но какое-то темное любопытство толкало меня вперед, будто там, глубоко-глубоко внутри меня поднимал голову монстр, чтобы посмотреть на мир из моих глаз. И этот монстр, расправлявший горячие скользкие щупальца внизу моего живота, хотел видеть все.

Я свернула за угол. Мой взгляд уперся в окно. Зимние пальцы холода коснулись кожи, выпустив на нее рой мурашек. В черном стекле приоткрытой створки метались тени. Два белых пятна, слившихся в одно.

Внезапно я оказалась в своей кровати. Вокруг темнота. Матрас странно прогнулся в ногах, к бедрам привалилось что-то тяжелое. Только звуки никуда не пропали. Стоны, шорохи, дыхание, влажное хлюпанье. Белки чьих-то глаз, уставившихся прямо на меня из мрака. Очертания большого, неуклюжего тела. Блять! Блять-блять-блять!

— Съебись на хуй отсюда! — зашипела я, чувствуя, как тело цепенеет от страха, как выступает под мышками липкий пот. — Пошел вон, урод гребаный!

Но Сало продолжал сидеть на кровати, пялясь на меня немигающими глазами хищника. Его жирная лапа лежала на моих ляжках. Пока еще просто свободно лежала, но…

Я резко села в кровати, позволив свету фонаря, просунувшего в окно голубой лазерный клинок, упасть на лицо.

— Убери грабли, урод! — Я выхватила из-под подушки бутылку из-под колы. Болтнула ей, позволив жидкости внутри булькнуть. — Убери, или кислотой плесну. Хочешь, чтоб, как у меня, морда стала?

Сало моргнул, а потом медленно, неохотно убрал руку. Я выкатилась из-под одеяла, пошлепала босыми ногами к выходу. Окружающее прыгало в поле зрения кусками расколотой мозаики: вот Помойка лежит на кровати неподвижно, как труп. Широко раскрытые глаза уставились в потолок. Вот Поняшин силуэт под одеялом, натянутым на голову до самой макушки. Вот Никина пустая койка. Вот белый зад Утенка, то сверкающий в луче фонарного света, то ныряющий в темноту, когда он вбивается Пурге между ног. Это ее стоны пробрались в мой сон, превратив его в грязный кошмар. Вот кошка драная!

Я выскочила за дверь, пронеслась по пустому коридору, один в один повторяющему мой сон. Свет тут не гасили даже ночью, потому что тогда мелкие боялись ходить в туалет. Свернула за угол, оказавшись в общей зале с диванами и телеком. Фух! Никакого Кикиборга. Никакого Андерсена. Здесь лампы были погашены. Только голубые квадраты, разделенные крестом оконной рамы, лежали на полу.

Метнувшись за диван, я скрючилась на полу, все еще крепко сжимая бутылку с водой. Конечно, я блефовала. Откуда бы мне взять столько кислоты? К тому же той, что не разъедает пластик…

Я прислушалась. Нет, Сало за мной не пошел. Вот урод! Ему же сказали в нашу спальню не лезть! Все из-за того, что Ника куда-то уперлась. Наверняка, со своим Титаном в каком-нибудь углу трахается. Ника бы жирному точно маньячить не дала. И Метр не дал бы. Но Метр-то теперь где? На психе. А все из-за того порошка, что у него во время шмона нашли. Парень, конечно, клялся, что это не его, что лекарство ему подкинули. Но Канцлер, сдриставшая за день килограмм пять, психанула и вызвала ангелов — с бесконечно добрыми лицами и в белых халатах.

Скрипнула дверь, зашуршали шаги по линолеуму. Сердце прыгнуло из груди прямо в горло. Я сжалась в комок, одновременно стараясь дышать бесшумно. Это трудно, когда глотка у тебя сжимается, а перед глазами темнеет. Снова скрипнули петли. Тишина. Приглушенный вскрик. Плач. Это из средней группы.

Что ж, Помойке повезло. Впрочем, кажется, у нее месячные. Когда у Помойке празднички начинаются, она сразу по три прокладки в трусы засовывает и днями их не меняет, не подмывается. Так что несет от нее… Одно слово — Помойка. Да и труселя она носит не одни, а сразу пар пять, таких длинных, с начесом. А сверху еще штаны. А на штаны юбку. И вот в этом скафандре она спать ложиться. А главное, чего бережет-то? Все знают, что она не целка давно. Ее собственный отец по пьяни снасильничал. Может, поэтому парни продолжают к ней лезть, хоть она их, как чумы, боится?

Хотя… наши парни даже ко мне лезут. Им вообще, по ходу, все равно, была бы дырка, куда сунуть можно. Поняша вон на одном авторитете «трусы держит». Не своем, брата ее, выпускника. Он, когда в хабзу уезжал, так и сказал: «Сеструху кто тронет, приду и убью». А теперь у него условный срок за поножовщину. Так что ее распечатают, только если ко всем девчонкам в Дурдоме праздники одновременно придут. Да и то… Домашние же есть. Эти дурынды тоже, бывает, с нашими ходят. Одну как-то даже на группу к парням заманили. Ей повезло, что не случилось ничего, Король вмешался. А у Короля у самого домашняя телочка есть, только он ее бережет. На руках носит, как королеву.

Но такое редко бывает. Наши пацаны ведь быдло быдлом. Курят, пьют, мохают бензин, клей, газ — что под руку подвернется. Чего домашние в них находят — в душе не ебу. Дуры — они дуры и есть. У наших кобелей в организме одна часть рабочая — залупа называется. Остальное все давно атрофировалось. С ними даже поговорить не о чем.

Я прислушалась. Вроде плач затих. Что теперь делать-то? В спальню возвращаться? Или тут пересидеть? Или попробовать Титана найти — если он, и правда, с Никой, — и попросить посадить своего пса на цепь? Ночную, Швабру, звать бесполезно: небось, успокоила уже нервишки своим «лечебным» чаем и дрыхнет давно. Да и боится она титанов-то. Знает, что те ее пошлют просто — в лучшем случае.

В горле пересохло. Я глотнула противно-теплой воды из бутылки, нагретой моими ладонями. Нет, смысла идти кого-то искать нету. Сало получил свое и теперь свалит. А до девок из средней мне дела нет. В Дурдоме каждый сам за себя, иначе тут долго не протянешь. Вот только Андерсен еще этого не понял. Но и он скоро изменится. Дурдом сломает его, подогнет под себя, обрежет по размеру. Он и сам не заметит, как это случится. А потом будет поздно. Он потеряет себя, как и все мы здесь.

Может, мой сон был именно об этом?

Утро стерло ночь влажной тряпкой, как пыль. Всех нас стало еще немного меньше, ведь мы отдали ночи свои кожу и волосы, пот и страх, и немного, всего несколько микрограммов, своих душ.

Мы шагали в школу такие же серые, как небо над нашими головами. На лицах невозможно было что-либо прочитать. Наши следы отпечатывались в грязном снегу, чтобы их тут же затоптали идущие следом.

Из начала колонны, там, где шли мелкие, выстроенные попарно Зю, внезапно донесся смех. Кто-то из мальков добрался до раскатанных ледяных дорожек, припорошенных с ночи мелким снежком. С визгом мальчишки принялись прыгать на лед, кто-то повалился на спину, завращался на раздутом от учебников рюкзаке, по-тараканьи суча в воздухе ногами.

Зю захлопала крыльями, заорала, пытаясь согнать мальков со льда. Вдруг мне на колготки метнуло снежной пылью. В варежку вцепились сильные пальцы, потащили.

— Отстань, идиот! — Я пихнула Андерсена в плечо, но он не отпускал. Повернул ко мне смеющееся лицо — о, он такой, когда смеется, такой…

— Не грусти, Настя!

И вот мои ноги уже бегут рядом с его, и вдруг мы оба катимся по параллельным дорожкам, крепко держась за руки, расталкивая путающихся повсюду мальков. Зю вопит, но ее уже никто не слушает. Мелкие с визгом кидаются дальше, туда, где следующий ледяной язык идет под уклон. Многие падают, скользят по льду копошащейся кучей, к которой добавляются новые и новые жертвы. Нас с Андерсеном пихают в спину — за нами на дорожку попрыгали старшаки.

— Вперед! — выдыхает Денис, вылетая на снег.

Я бегу за ним, и снова мы катимся, уже вместе. Я крепко держусь за его куртку, но поскальзываюсь. Подбиваю его, и он плюхается на лед. Шапка слетает, падает в сугроб. Кто-то, кажется, Король, пробегая мимо, хватает ее, зачерпывает снегу и нахлобучивает Андерсену на голову. Денис смеется, по его лицу ползут талые капли.

Когда мы наконец добираемся до школы, от стройной колонны не остается и следа. Все с ног до головы переваляны в снегу, кто-то из мелких потерял варежки. Зю рвет и мечет, пытаясь восстановить хотя бы подобие порядка и отряхнуть самых маленьких. Они все еще подпрыгивают на месте по инерции, как маленькие теннисные мячики; от утреннего уныния не осталось и следа.

— Тебе влетит, — сообщаю я Андерсену в раздевалке, вытряхивая снег из сапога. — Зю тебя точно запомнила и Болгарке стукнет.

— Да мне пофиг, — он беззаботно вытряхнул из волос талые льдинки. — Они же дети, Насть. Чего она над ними, как гестапо с собаками?

Я только головой покачала.

Потом, на русском, все разбирали самые распространенные ошибки из последнего диктанта, но я едва замечала, что происходило у доски. На ладони все еще жило воспоминанием прикосновение его пальцев. Я незаметно поглаживала шрамы там, где Денис их коснулся, пусть и через варежку. Как случилось, что его касание не вызвало у меня отвращения? Желания оттолкнуть, причинить боль?

Андерсен сидел на второй парте, я — на последней в соседнем ряду. Я разглядывала его спину, обтянутую обычным школьным пиджаком. Влажные волосы на затылке. Торчащий вверх воротничок рубашки, который мне вдруг захотелось поправить. Так, чтобы коснуться гладкой кожи на шее там, где трогательно топорщатся коротенькие светлые волоски.

Блин, о чем я вообще думаю?! Что за фигня в башку лезет?! Да, этот парень смазливый, так что? Он точно такой же, как остальные. И я ему нафиг не нужна. Он может поиметь любую, даже упрашивать не придется, ни в «Дурдоме», ни тут. Вон, как Филимонова на него пялится, уже дырку зенками протерла. И Сушко сидит вся такая нежная-неизбежная и с приоткрытым ртом, тупица. Думает, с расшлепанными губами выглядит сексуальнее.

Даже если бы Андерсену и взбрело в голову добавить пожжённую уродину к своему списку достижений, что я-то с того получу? Полный рот чужих слюней и порцию спермы? Вот уж спасибо. Это я и ночью могла поиметь. Если закрыть глаза, между Андерсеном и Салом не будет большой разницы. Да, именно так. Не забывай об этом, Настюха, и не обожжёшься. Ха-ха. Оказывается, у меня есть чувство юмора.

— Малышев, ты вообще слушаешь, что я говорю? — внезапно напустилась на Дениса русичка. — Тебе как раз послушать очень не мешало бы, с тройкой-то за диктант! Да и то во-от с таким минусом. — Училка развела руками, будто показывала, какую огромную рыбу поймала. — Давай-ка, выходи к доске. Не класс, а дубовая роща!

Русичка наша, Дубовая Роща, прямо как с демотиватора школьного сошла. Возраст: неопределенное за 50. Вес: избыточный. Рост: метр с кепкой и на коньках. Волосы: крашеные с проседью, редкие, череп розовый через них просвечивается. Глаза: очки. Выражение лица: морщины, опущенные к низу. Голос: скрипуче-надорванный.

— Так, Малышев, взял мел и пишем: «Кругом белым-бело. От снежной белизны на душе спокойно. Только нет радости: ведь до весны далеко!»

Радости в Андерсене точно не было. Первое предложение он написал довольно бодро. Пусть и без дефиса после «белым». Но вот на «снежной белизне» его заело. Сначала бедняга написал «снежнай билизны». Кто-то тяжело вздохнул. Кто-то фыркнул. Припадочный наш, Ковбасюк, попросту Колбаса, прошипел с места: «Олигофрен!»

Андерсен вытер пот со лба и переправил «билизну» на «билезну». Фырканье усилилось, как будто у нас не класс, а конюшня. Мученик у доски из красного стал пятнистым, стер пару букв кулаком и написал: «билиздны». Теперь уже все ржали, как кони. Ну, то есть все, кроме меня. Потому что мне Андерсена было откровенно жалко.

— Я же сказал: олигофрен в стадии дебильности, — громким шепотом объявил Колбаса. — Меньше клей нюхать надо, детдом!

Уж не знаю, как так получилось, только я вдруг выпалила на весь класс:

— Сам ты дебил, Ковбасюк! Малышев, между прочим, несколько лет за границей в приемной семье жил. У него там русского в школе не было. Так откуда ему знать, что «белизна» через «е» и «и» пишется? Зато он по-английски шпарит свободно, а для тебя май нейм из Колбаса — верхний предел.

Тут все заткнулись. Потому что Андерсен про Данию в школе не распространялся. Учителя-то знали, наверное, они же дела воспитанников от администрации получали. Но все молчали, как рыбы об лед. Даже англичанка просто покивала и к произношению пару раз придралась, хотя Денису на ее уроках делать вообще нечего. Странно, короче, все это, хотя откуда мне знать, как оно, когда нормально? Больше интуристов у нас в школе не было.

Дубовая Роща опомнилась первой:

— Тебя, Красавина, никто не спрашивал. Малышев, а ты вообще уверен, что тебе русский язык нужен? Раз ты весь такой заграничный, чего же ты тогда у нас оказался-то, а? Молчишь? Ладно, садись. Завтра принесешь работу над ошибками. А теперь запишите новую тему...

Русичка повернулась кормой и начала шкрябать мелом по доске.

Андерсен сел на место, но кое-кто все не мог успокоиться.

— Что ты сказал? — выпендривался Ковбасюк. Андерсен у него спросил что-то тихонько, шепотом, я не расслышала. А этот гандон давай докапываться. — Что тебе дать? Эту жидкую белую? Кончу что ли?

Расслышали шутейку все. Парни заржали, девчонки захихикали неловко, Роща притворилась глухой. Лица Андерсена мне сзади было не видно, но шея у него над воротничком побагровела. Будь Розочка на его месте, Ковбасюк бы давно уже кровью умылся, а от кабинета нашего только развалины рейхстага и остались. Хотя при Розочке фиг бы припадочный вообще возник. Сидел бы, тише воды, ниже травы. А сейчас он совсем берега потерял:

— Это называется корректор. Но олигофренам, конечно, такое трудное слово не запомнить. Может, тебя потому и в детдом вернули? Тупые за бугром не нужны?

Филимонова взвизгнула. Русичка подскочила у доски от грохота, из руки вылетел мел. Ковбасюк распластался в проходе: морда в пол, жопа кверху, поперек жопы — стул перевернутый. А Андерсен стоит над ним, сжав кулаки, и лицо у него красное, а губы белые.

Дубовая Роща как завопит:

— Ты что творишь, Малышев?! А ну вышел вон из класса! Немедленно!

Парень толкнул парту, молча развернулся и вышел из класса, только дверь о косяк грохнула.

Тут я не выдержала: схватила свой рюкзак, подскочила к парте Дениса, смела все его вещи в сумку, в охапку ее — и за дверь. Услышала шаги в конце коридора и рванула туда.