Глава двадцатая. Сван

Сван не знал, как долго провел в камере. Не знал, как долго бился головой о стены, резал осколками камня вены и просыпался на полу в рыданиях, понимая, что до сих пор жив. Что смерть все так же недосягаема и далека…

Сначала он молился. Жарко, неистово, всем богам, которых только мог вспомнить. Стоял на коленях, пока они не стирались в кровь, яростно бил кулаками в пол, ломая пальцы. Он надеялся, что боль, неукротимая искренность и ярость усилят отчаянный зов, что его, наконец-то, услышат…

Но боги оглохли. Через некоторое время стало казаться, что и он оглох. Что тишина вокруг сгустилась, и даже звуки — бег мыши, далекий крик орла, курлыканье голубей под крышей, казались какими-то приглушенными, доносящимися через густой, иссиня-черный туман. Весь мир подернулся туманом и двигаться, да что там двигаться, дышать было невозможно. Горько. Больно. Как застывшая в пронзительно холодном воздухе капля, что никак не может добраться до ласкового моря… а море ведь так недалеко. Шуршит волнами, манит прохладой. Излучает покой. Недосягаемый и такой близкий… лишенный боли и одиночества…

Почему его забыли?

Почему бросили?

Почему лишили права умереть?

Ну почему?

Темный туман сгущался, поглощал маленькую, семь на пять шагов, камеру, а вместе с ним сгущалось и отчаяние. Бесполезно. Молиться бесполезно. Надеяться бесполезно. Даже проклинать богов, что предали и забыли — бесполезно.

Он свернулся калачиком на ложе и старался большую часть времени спать. Когда спишь, не скручивает живот от голода, не пересыхает горло от жажды, не сжимает душу в комок от беспомощности. Во сне могут присниться горы… белоснежные шапки, ярко-зеленные луга, бархат карликовых сосен по склонам. Во сне с тихим рокотом ласкают камни прохладные реки, и Сван долго пьет, пьет, не в силах напиться.

А потом он просыпается и понимает, что воды не будет. Ничего не будет. Будет лишь мучительная жажда, раздирающая горло в пергамент и сгущающая кровь. Будет липкая тяжесть во всем теле, которое отказывалось умирать. Проклятое тело!

Он стал бояться звуков. Звуки часто означали опасность. Вот сейчас раздадутся шаги в пустом коридоре, глухие, отдающиеся эхом, повернется ключ в замке, скрипнет едва слышно дверь и равнодушный телохранитель дяди оставит на столе хлеб и воду.

Они пахли так восхитительно… особенно вода. Влага наполняла каждый глоток воздуха, свербящая в горле жажда вмиг становилась невыносимой.

Но Сван великолепно знал, что пить нельзя. Знал, что означает эта подачка. Каждый раз клялся, что не притронется, и каждый раз не выдерживал. Пил долго, мучительно, жадно хлопал хлеб и с ужасом чувствовал, как возвращаются в тело силы. Именно этого дядя и хотел — чтобы Сван подкрепился перед пыткой. Набрался сил… чтобы кричать.

Поздним вечером, когда уходящий день окутывал камеру сумерками, гвардейцы приковывали Свана к стене, и начиналось мучительное ожидание… а ждать временами приходилось до самого рассвета, прислушиваться к далеким звукам, к каждому шороху, и надеяться, что на этот раз пронесет.

Никогда не проносило.

Сван постыдно заливался слезами, рвался в кандалах, когда распарывали грудь щипы плети, кричал, что не знает, не помнит имени последнего телохранителя… но ему не верили. Дядя ярился все больше, хлыст вздымался все выше, холодная вода, скрепленная солью, все чаще выводила из беспамятства.

Потом дяде наскучили плети и пошли в ход иголки под ногти и каленое железо. Свана уже ни о чем не спрашивали. Не мучили ожиданием, временами забывали кормить перед новыми визитами. А дядя приходил все чаще. Частенько даже днем. После таких визитов в камере долго кружил запах крови, а на полу медленно гнили ошметки мяса, привлекая к окну противно каркающих ворон.

Свану было все равно. Сван лежал в полузабытьи на полу и боялся лишний раз вздохнуть. Потом, когда становилось лучше — глотал беспомощные слезы, медленно доползал до ложа и, дрожа от холода, кутался в одеяло.

Теперь он мечтал не о смерти. Он мечтал потерять рассудок от боли, но даже этого ему не было дано. Боль уходила после тяжелого сна-забытья, тело и рассудок восстанавливались, и Сван в ужасе сворачивался клубком на кровати, ожидая следующей пытки.

Он и не думал, что бывает хуже…

Но однажды дядя пришел не один.

Сван на всю жизнь запомнит и эти рыбьи выпученные глаза мага, и навязчивый, на грани слуха, шепот, и боль, скрутившую и его тело, и его душу в одно единое, яркое, огнистое марево. Оказывается боль телесную так искусно можно переплести с болью душевной.

Когда маг отпустил, Сван повис на кандалах, дыша и не в силах надышаться. Из носа теплой ленточкой бежал ручеек крови, все тело взмокло от пота, и в то же время было мучительно холодно. И от слов мага холодно:

— Он действительно не знает.

Маг направился к двери, а Сван вдруг рассмеялся. Неужели ему кто-то поверил? Смеялся долго, безумно, смеялся, когда его снимали со стены, смеялся, когда его окатили холодной водой, тщетно пытаясь успокоить. Дрожал от холода и смеялся, до икоты, до мучительного опустошения в груди. И сильно удивился, когда на плечи его упал теплый, пахнущий морем плащ:

— Может, знает и молчит, стервец? — спросил дядя.

— Не знает, — тихо ответил маг, без плаща тонкий и высокий, как высохшее дерево. — И ты это уже давно понял. Только тебе нравится его мучить, потому ты не мог прекратить пыток. Знаешь… Далай, ты омерзителен. Демоны тоже частенько пытают своих жертв, но демоны питаются болью, так уж они устроены. А ты… ты, Далай, зачем это делаешь? Он не знает своего телохранителя. Он твоя кровь, единственный близкий тебе человек. Другого ведь не будет. Уж поверь мне.

Сван кутался в плащ, вжимаясь в стену. Он действительно не знал. Как в тумане помнил слова привязки, серые волосы мальчика, помнил, что привязка была болезненной, а потом мальчик исчез, а Сван так и не успел спросить его имени… слава богам или проклятье, уже и не понять. Потому что если бы он знал имя… давно бы сказал. Видят боги, сказал бы, чтобы это закончить… Стыдно. Противно. От самого себя противно. А еще более противно, что маг это знал. Видел Свана насквозь и усмехался над его слабостью.

— Оставь его в покое, пока мы не найдем телохранителя, — сказал маг, разворачиваясь к двери. — Будет безопаснее, если ты перестанешь сюда приходить, если на время забудешь о существовании мальчика.

Далай не послушал и пришел уже на следующий день. Он больше ни о чем не спрашивал, лишь медленно, смакуя каждое движение, срезал с груди Свана кожу и горячо шептал на ухо:

— Я уже не знаю… хочу ли я, чтобы его нашли. Может, мне и так хорошо, а, Сван? Нам обоим хорошо?

Вот эти слова Свана почему-то и добили. Вот именно тогда ему захотелось жить, захотелось так же страстно, как недавно — умереть. Когда Сван очнулся, вместо того, чтобы как всегда скрутиться клубком на кровати, он нашел чудом завалившийся под ложе черепок и начал ковырять штукатурку между камнями. Работа шла медленно, Сван в кровь раздирал руки, пытаясь расковыривать штукатурку быстрее, и когда боль в пальцах становилась невыносимой, застывал на кровати, ожидая, пока предательское тело исцелит дрожащие руки. Стоило огню в руках слегка утихомириться, как он вновь принимался за работу. И так днями, ночами, бесконечно, пока камень не начал шататься, как больной зуб, вываливаясь из кладки.

Осторожно вытянув его из стены, Сван опустил тяжелый булыжник на пыльный пол и некоторое время сидел неподвижно, не в силах посмотреть в темную дыру.

А по ту сторону было то же, что и тут. Подмигивала через маленькое окошко луна, бегали серебристые тени по запылившемуся полу, матово поблескивал небольшой столик у противоположной стены.

Сван горестно вздохнул. Еще одна камера. Такая же, как и у него. Еще один тупик без выхода… или же? Завтра, когда рассветет, он рассмотрит получше. Особенно дверь, которая может оказаться незакрытой. Завтра, а сегодня он так устал.

Он осторожно вставил камень в стену, свернулся клубком на ложе и уже почти погрузился с головой с густой омут забытья, как в коридоре вновь раздались шаги. Сван испугался было до безумия, напрягся, ожидая гвардейцев, но вдруг понял, что шаги были какими-то уж слишком тяжелыми, дыхание гвардейцев частым и прерывистым, а слова и вовсе странными:

— Такой худой, а такой тяжелый.

Скрипнула дверь, заплакали под чем-то тяжелым доски ложа, вновь повернулся в замке ключ, и шаги начали отдаляться…

Сван не верил своему счастью. Сегодня, впервые за долгое время, пришли не к нему. Теперь он… не один?

За стенкой кто-то застонал. Вновь скрипнуло ложе, черкнул кремень, полилась вода, и Сван нервно сглотнул. Как давно он не пил? Он уже и не помнил… но пить вновь захотелось до жути. До дрожжи в больных руках, до страстного желания вытянуть из стены этот проклятый камень и попросить… умолять… даже стоя на коленях.

Сван вжался спиной в прохладную стену и закрыл уши руками. Не слушать этого плеска. Не поддаваться искушению… он не знал, кто за стеной, друг или враг. Он не был готов теперь… разочароваться. Он не вынес бы этого.

А там, за столь тонкой для чутких ушей оборотня преградой, раздались приглушенные шаги. Сван дышать боялся, боялся спугнуть надежду, и в этот миг узник заговорил… Сван не разбирал слов. Лишь тихое журчание голоса, то и дело прерываемое… как будто тот, за стеной, вслушивался к чьи-то слова. Как будто то уговаривал, то смеялся, то становился серьезным.

Сумасшедший? Лучше так, чем молчание, которое Свану теперь, когда появился предполагаемый собеседник, показалось особо невыносимым… нет, он больше не выдержит.

Дрожащими руками он вытянул из стены камень. Тот, чужой, даже не заметил, продолжая с кем-то разговаривать. На самом деле сошел с ума? В таком месте это вполне возможно.

— Я должен отсюда выйти! — закричал незнакомец. — Проклятие, я должен! Я должен поговорить с Рианом!

— Живым отсюда никто не выходил, — не выдержал Сван, чувствуя, как дрожит отвыкший от слов голос. — А ты мог бы слегка и помолчать… сам с собой разговариваешь, спать мне не даешь. Если уж сходишь с ума, то будь так мил, сходи молча.

Сван говорил и понимал, что его не слушают. Юноша, почти мальчик, тонкий и изящный, вдруг резко обернулся, нашел отверстие в стене и, не спуская со Свана внимательного, поблескивающего в лунном свете взгляда, двинулся навстречу. Улыбнулся, сначала мягко, сочувствующе, потом вдруг широко и радостно, как ребенок, отыскавший пропавшего слишком надолго друга:

— Богиня… я счастлив.

— Чему ты так радуешься? — не сразу понял Сван.

От светившегося счастьем лица незнакомца стало вдруг не по себе, и вновь закричали смолкшие на время подозрения. Сван знал, на своей шкуре знал, как хорошо умеет Далай доводить до безумия. Что, если с этим человеком ему удалось?

— Мы так долго тебя искали, — начал жарко и быстро говорить незнакомец, просовывая через дырку в стене руку и касаясь волос Свана. Будто не верил, что тот действительно живой… будто боялся поверить.

Сван отшатнулся. Давно уже к нему никто не прикасался вот так — мягко и осторожно, как к какой-то драгоценности. Давно не смотрели вот так — внимательно и встревожено, и этот темный взгляд мальчишки пронизывал душу до самого дна. Свану стало не по себе, он вдруг вспомнил и о своей худобе, и о лохмотьях, заляпанных кровью, и о слипшихся в колтун, давно забывших о воде волосах. Еще вспомнил о своей постыдной трусости, о слезах ночами, о желании умереть или сойти с ума… а еще о проклятиях, посланным богам и тому телохранителю, что держал его при жизни. Так много всего ненужного… будто чистый когда-то храм души старательно обляпали грязью.

— Боги… что они сделали со своим королем…

Сван лишь тихо засмеялся:

— Королем? — выдохнул он. — Я и король? Не видишь, где я? Не видишь, что я? Во что превратился? Какой я тебе король!

— Наши целители душ помогут тебе забыть… — продолжил мальчик. — Теперь все изменится.

Сван лишь покачал головой. Ребенок он и есть ребенок. Верит в глупости, а Сван уже давно ни во что не верил. Далай найдет последнего телохранителя, иначе и быть не может, и тогда, наконец-то, сможет убить Свана. И убивать будет, наверное, долго, очень долго…

— Как тебя зовут? — задал он вопрос, который должен был задать уже давно.

— Рэн.

— Забудь о надежде Рэн. В этих стенах она умирает долго… и очень болезненно.

Рэн дернулся, будто его ударили. Посмотрел на Свана с какой-то мучительной жалостью, от которой пробежал по спине холодок. Сван впервые проклял способность оборотня видеть в темноте. Некоторые вещи, вроде разлившейся по щекам Рэна бледности, лучше не видеть.

Может, не стоило так говорить? А что стоило? Сказать по правде, Сван не знал.

Рэн вдруг медленно подошел к столику и налил полную чашу воды… его руки дрожали, вода шла в чаше рябью, отражая лунный свет, но Сван думал не об этом. Он вновь потерял контроль, он вновь почувствовал жажду, мучительную, невыносимую, он застонал, пытаясь сглотнуть давно пропавшую слюну, и передернулся от боли в ссохшемся в пергамент горле.

Он чувствовал себя таким жалким и беспомощным, что с удовольствием провалился бы сейчас сквозь землю. Рэн заметил его стон. Рэн поспешно подошел к дыре в стене и тихо спросил:

— Что? Тебе плохо?

— Нет, — выдавил Сван.

Этот мальчик его новый друг, наверное. Перед друзьями нельзя быть столь жалким.

— Я…

Сван пытался не смотреть не чашу. Пытался не вдыхать пленительный, влажный воздух слишком часто… пытался, но, наверное, получалось совсем плохо, потому что Рэн вдруг улыбнулся и молча протянул чашу через дыру.

— Возьми.

— Нет… не разбрасывайся водой так поспешно, — заставил себя выдавить Сван. — Ты не знаешь, когда тебе принесут еще… я… со мной ничего не станет. Ты… умирать от жажды это страшно. Ты не знаешь, как страшно.

Сван не был добрым, вовсе не был. Он просто боялся одиночества и не хотел потерять Рэна. Не теперь. Не последнего человека в подлунном мире, с которым можно вот так поговорить. Боги, каким же он стал жалким…

— Знаю. Я… — улыбнулся мальчик. — Я чувствую твою боль. Возьми… И ничего не бойся.

Сван поднял взгляд, посмотрел в уверенные глаза Рэна и вдруг понял, что внешность обманчива. Мальчик-то, оказывается, возраста Свана будет. И совсем не сумасшедший. Не бывает у сумасшедших столь мудрого, уверенного в себе взгляда.

Да и у оборотней бывает редко… Только один раз Сван видел такой проницательный взгляд… у сопровождающего Далая мага… вдруг маг все же не поверил? Вдруг привел этого, чтобы проверить? И через миг взгляд Рэна станет хлестким и холодным, а на губах появится другая, жесткая улыбка.

— Возьми, — повторил Рэн. — Ну же…

Сван задушил кричавшую внутри подозрительность. Обманывает? Сван сейчас так хотел быть обманутым. Хотя бы на мгновение.

— Возьми, — мягко настаивал Рэн.

И Сван вновь не выдержал.

Кажется, чуть позднее Рэн уговаривал, чтобы Сван не торопился. Но Сван жевал остатки пирога, не чувствуя вкуса, упивался прохладной, чистой водой и безумно жалел, что все это так быстро закончилось.

— Из какого ты клана… — выдохнул Сван, когда боль в желудке чуточку унялась.

Он сполз по стенке, прислонившись к холодной кладке мокрой от пота спиной.

Сколько раз он себе говорил не спешить… но голод и жажда были столь мучительны…

— Гм, — в голосе Рэна послушалась усмешка. Добрая такая, дружеская, от которой в груди вдруг потеплело. — Увы, Сван, я не принадлежу кланам.

— Недомерок? — похолодел принц.

— Неужели ты боишься недомерков? — голос Рэна стал холоднее, всего чуточку. И еще чуточку отливал горечью.

Сван подернул плечами. И когда это он научился так «слушать»? С каких это пор различает все оттенки в чужом голосе? Когда-то его это не волновало… когда-то его много что не волновало. Когда-то Сван скорее повесился бы, чем заговорил с недомерком. Это все равно, что разговаривать с собакой. Глупо.

— Нет, — признался Сван, стараясь быть искренним. — Просто… немного неожиданно. Раньше мне казалось, что недомерки могут быть только рабами…

— Тебе лучше? — неожиданно спросил Рэн. — Просто… нам лучше не терять времени на такие разговоры, если мы хотим выбраться до рассвета.

— Времени у нас много… — … слишком много… — … забудь о том, чтобы отсюда выбраться.

— Значит, тебе лучше, если ты опять начал говорить глупости, — раздался смешок за стеной. — Какая жалость, что я не умею создавать арок перехода. И вождя отсюда позвать не могу, слишком много амулетов. Твои предки, король, постарались на славу — даже моему зову не проникнуть через эти стены.

Зову? Амулеты? Арка перехода? И все-таки Рэн сумасшедший, а Свану уже казалось, что он ошибся. Подыскивая нужные слова, принц поднялся с пола и, повернувшись к дыре в стене, замер…

Рэн стоял у двери, прижимая к ней обе ладони, и что-то тихонько шептал. Сван хотел было его окликнуть, сказать, чтобы перестал, что это глупо, по-детски наивно и в чем-то смешно. Но, что самое важное — это больно. Надеяться, а потом разочароваться — это всегда больно. Перестань!

Но тут вокруг что-то стало меняться, и слова застыли на губах Свана. Этот человек… он действительно не шутит?

Подернулись едва заметной, впитывающей темноту пленкой стены камеры, расползлась по потолку паутина трещин, свело от холода голые ступни, на которые потянуло невесть откуда взявшимся сквозняком. Свана бросило в дрожь. Его тело уже знало это чувство, знало этот страх и скрутилось в комок, ожидая боли.

Рэн такой же, как и друг Далая.

Рэн так же мог убивать только взглядом, словами…

— Ты… — прошептал Сван.

Сван бросился к дыре, чтобы остановить, что-то сказать, убедиться, что это неправда, и замер. Рэн отошел на шаг от двери, держа ладони все так же параллельно тяжелой створке, и плавно толкнул руки вперед. Сван не осмеливался дышать. Он смотрел и не верил своим глазам: повинуясь движениям мага, убегая от его ладоней, дверь начала мягко падать наружу.

Рэн чихнул, потеряв контроль, и сердце Свана пугливо замерло. Отделившаяся от косяка створка с глухим стуком упала на противоположную стену коридора, подняв вокруг облако пыли. На миг Сван потерял Рэна из виду и испугался, всерьез испугался, что его вновь бросили одного, как раздался скрежет засова, и дверь его собственной камеры со скрипом отворилась, как раз настолько, чтобы впустить внутрь худенькую фигурку.

— Слишком шумно, — протянул Рэн, окинув камеру быстрым, внимательным взглядом. — Нас могли услышать, так что поторопимся. Давай…

Он сорвал с кровати плащ, оставленный пришедшим с Далаем магом, и уверенно бросил его Свану.

— Быстрее.

Посмотрел на босые ноги принца, молча опустился на пол и начал стаскивать с себя сапоги.

— Ты — смерть? — выдохнул Сван, поняв, наконец-то, что это за темная аура, окружающая Рэна.

— Я — смерть, — засмеялся Рэн. — Но лично тебе за грань рановато. Это просто магия. Не хуже, не лучше другой… мы, недомерки, временами такое умеем.

— Магия под запретом…

… и теперь Сван понял почему. То, что вытворяли эти, было под силу только богам. Такую силу нельзя давать в руки человеку.

— У нас магия не под запретом, — ответил Рэн, с ласковой улыбкой протягивая Свану сапоги. — Обувайся и идем.

Сван посмотрел на босого Рэна, потом на плащ, который ему уже успели заботливо набросить на плечи, и покачнулся, сев на кровать.

— Ты совсем, друг, ослабел, — не так понял Рэн.

Он отобрал у обомлевшего Свана правый сапог и опустился перед ложем на колени, продолжая бормотать:

— Брата нет, какая жалость… он бы тебя живо на ноги поставил.

Ладонь Рэна скользнула Свану под ступню, подхватила пятку и уверенно потянула ступню вверх. Сван знал это движение. Слишком хорошо знал. Именно так помогал когда-то принцу обуваться грозного вида камердинер… который чуть позднее собственноручно сдал его Далаю. Что он тогда пробормотал? Прости, господин, служить надо сильнейшему.

Но Рэн не служит сильнейшему. То, что он сейчас делает, вовсе не похоже на службу… скорее… Сван горестно выдохнул — на заботу? Что он, дите малое? Сам о себе позаботиться не может?

— Оставь меня… — едва слышно прошептал принц.

— Не глупи…

— Оставь! — Выкрикнул он, и резко распрямил ногу, пнув Рэна к стенке.

Наверное, магу было больно. Но принц теперь не мог никого пожалеть. Скатившись с ложа на пол, Сван сжался в комок и облегченно застонал, выпуская полузабытую, сладостную боль наружу. Луна услышала. Луна отозвалась. Бог-близнец, к которому так долго и безуспешно взывал Сван, улыбнулся, и знакомая, серебряная сила расплавила теплом мышцы… хорошо-то как.

— Сван! — крикнул Рэн, бросаясь к нему.

Сван хотел сказать, чтобы его оставили в покое, успокоить, но из глотки вместо слов вырвалось грозное рычание, и Рэн в ужасе отпрянул к стене.

Он боится… Сван осторожно поднялся на лапы, едва уловимыми движениями пробуя налившиеся силой мышцы. Хорошо-то как, приятно.

Он ткнулся носом в колено Рэна, почувствовал, как пальцы человека осторожно вплелись в его длинную, мягкими волнами опускающуюся до самой земли, гриву, и в нетерпении щелкнул по полу хвостом: «Ты сам говорил, что нам надо спешить».

Рэн кивнул. Поспешно обулся, накинул на плечи плащ и побежал к двери. На льва, бросившегося следом, он уже не обращал внимания. Сван легким прыжком обогнал человека, золотой молнией скользнул в темноту взорвавшуюся новыми звуками и запахами. Он несся вперед, чувствуя, как с каждым шагом наполняется силой недавно беспомощное тело.

Маг не отставал. За спиной лев слышал шорох ткани, легкие шаги, все так же спокойное и размеренное дыхание. Чувствовал, как обнимает и ласкает темная аура, как летит над его головой что-то, что не давало покоя и гнало вперед не хуже стремления к свободе и надежды.

Лабиринт разветвлялся, вновь сходился, как трещины на выжженной зноем земле. Менялись и запахи, и звуки — несмотря на поздний час, замок жил ночной жизнью. Сновали по подземным переходам крысы, надрывалась в паутине невесть как дожившая до столь позднего времени муха, пахло тестом — повара уже готовились поставить хлеб в печь. Полыхал прямо за стеной огонь в камине и пахнуло в лицо жаром. Потянуло благовониями из святилища, протяжно застонала женщина в руках страстного любовника.

Сван знал, куда несется. Знал этот сложный лабиринт, как свои пять пальцев. Когда-то в детстве он сбегал сюда от воспитателей, и потом затихал в уголке с книжкой в руках, слушая, как где-то там, за тонкими стенами, обшаривали замок в поисках принца гвардейцы. Тогда это было смешно. Когда-то это было его тайным убежищем, самым любимым местом в замке. Теперь же он думал только об одном — как бы поскорее отсюда убраться.

«Тут, — он остановился у глухой стены и ткнул Рэна носом в ладонь. От мага пахло чистотой и немного — кровью. — Осторожнее».

Рэн ничего не спрашивал. Оглядев внимательно стену, он быстро нашел глазок, проверил, что по другую сторону двери никого нет, и нажал на едва заметный в кладке камушек, отворяя проход в библиотеку.

Когда-то Сван пропадал здесь целыми днями. Когда-то знавший о слабости внука дед оставлял на этом столике самые интересные книги. Когда-то Сван с жадностью вчитывался в пожелтевшие от времени страницы и находил пометки, сделанные то отцом, то дедом.

Дядя не любил книг. Сван и его родители — обожали… покрытые мягкой кожей корешки, запах бумаги и пыли, витавший в воздухе. Тонкий ковер под ногами, потрескивающие под пальцами страницы. Боги, как же все это знакомо.

«Ты слишком много знаешь, — прохрипел оборотень, проскальзывая в узкий проход между густо заставленными книгами стеллажами. — Это настораживает».

«У меня есть помощник… проверь, есть ли кто в библиотеке».

Сван было устремился вперед, как на его холку упала тяжелая рука:

«Не ты. Нам лучше остаться здесь, ненадолго. Пусть он проверит».

«Кто он?» — потянул носом воздух Сван.

Пахло пылью, мышами, старой бумагой и оборотнями. А еще — Сван покосился на закрывающего потайную дверь Рэна — смертью. Рэн не сумасшедший, Сван это уже давно понял, но Рэн с кем-то разговаривал в камере. И этот кто-то, пока они бежали по лабиринту, летел над ними, а теперь… теперь Сван его не чувствовал. Вернее чувствовал, но где-то вдалеке, как едва ощутимый порыв пронзительно холодного ветра.

«Призрак, — подтвердил его сомнения Рэн. — Не пугайся так. Он мне предан… на то есть причины».

И тут же добавил:

«Чисто. Сюда».

Коридоры извивались и переплетались. Рэн и оборотень бесшумно скользили между ровными рядами книг, и Сван механически читал названия на обложках. Некоторых прочитать не удавалось — часть книг была написана на кассийском или на самалийском. Очень мало — на виссавийском.

«Твоя библиотека восхитительна, — сказал вдруг Рэн. — Лана была бы в восторге. Хранительницы знаний любят умные книги».

Сван хотел было спросить, кто такая Лана, как Рэн вдруг испуганно замер и потянул Свана в глухой коридор, вжавшись в тень между стеллажами.

«Исчезни, — прохрипел он призраку. — Не дай богиня он тебя почует».

Сван не знал, кто это «он», но, почувствовав напряжение Рэна, понял, что маг напуган не на шутку. Позднее, гораздо позднее, различил он и скрадываемые ковром шаги, и легкий запах, пробивающийся через запах пыли. Узнав запах, Сван задрожал — такой же исходил от плаща, накинутого на плечи Рэна.

Шаги приближались, Сван напрягался все сильнее. Сначала он увидел только выскользнувший из-под правого стеллажа, плавно растущий на ковру полукруг медового света. Потом — худую руку, удерживающую фонарь с кованными на стенках птицами, и, наконец-то, худую, высокую фигуру, кутанную тяжелым плащом.

Маг Далая, а это, несомненно, был он, откинул на плечи капюшон плаща, скользнул пальцами по корешкам книг, и несколько язвительно сказал:

— Я и не думал, что встречу тебя здесь, принц. А уж тем более, не думал, что встречу тебя вместе с хранителем смерти. Рэн… когда я ушел из Виссавии, ты был симпатичным мальчонкой с огромными глазами. А теперь вот вырос на несносного проказника. Скажи, что это за глупая шутка с тем письмом?

— Но подействовала же, — напряженно ответил Рэн.

— Подействовала не то слово, — маг поставил фонарь на пол и, выбрав одну из книг, раскрыл ее на ладони. — Вернулся вот и своего короля не узнал. Лица на нем нет, тени своей боится… и все из-за кого? Ты прав, на немагов частенько это действует… вот и твой храбрый лев дрожит как зайчонок. И почему? Потому что не понимает ни моей силы, ни, как ни странно, твоей.

— Я не дамся тебе так легко.

— Конечно, не дашься, — пучеглазый друг Далая резким щелчком захлопнул книгу и вернул ее на место. — Но кто сказал, что это поможет?