Часть 2 глава 1

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Мягкий голос диктора, ведущего вечерний выпуск теленовостей, звучал сразу из десятка телевизоров отдела радиотоваров минского универмага «Беларусь»: «…в Минске продолжается небывалая за последние двадцать лет эпидемия гриппа. Уже отмечены два смертельных случая. Министр здравоохранения республики Беларусь…»

Широкая богатырская спина большого человека, облаченного в черное дорогое пальто, отблескивающее тысячами искорок растаявших в тепле здания снежинок, медленно перемещалась от одного экрана к другому. Он ревностно изучал их четкость, контрастность и общее качество изображения.

Алексей Владиимирович (как, напомним, называли его коллеги), отвлекся от созерцания телетехники и не без удовольствия перевел взгляд на стеклянную витрину, где на него смотрело его собственное отражение. Темно-русая с медным оттенком короткая бородка «крендель» расплылась в доброй улыбке.

— Интересная программа? — с улыбкой спросила его светловолосая, стройная девушка, как-то вдруг появившаяся из соседнего отдела.

— Вот, — очнувшись от неясных мыслей, указал Алексей на ряды новых телеприемников, плотно расставленных вдоль стен. — Думаю, может купить ему телевизор?

— Зачем? Глупости. Наверняка брат обеспечил его всем необходимым. Я, — сказала она мягче, — понимаю, ты хочешь по-барски, от всего сердца. Слушай, а ведь и у Андрея Волкова тоже завтра день рождения?

— Андрюха сейчас в России. Приедет только недели через две, я ему вчера звонил.

— Ну, что ж, — озадаченно вскинула тонкие брови Лена, — идем, я кое-что придумала.

Они старательно и ревностно прочесали все этажи универмага и примерно через час вышли оттуда к стоянке автомобилей с цветами и огромной коробкой, завернутой в яркую бумагу. Их встретил безумный ветер весны, рвущий в клочья черные тучи вечернего неба и заставляющий всех горожан, кто еще не успел этого сделать, всей душой стремиться в уют теплых квартир, или укрыться от этого погодного безобразия хотя бы в салоне автомобиля.

Непогода бушевала всюду. Зима уже собиралась в свой дальний путь на север и, застигнутая врасплох внезапным появлением весны, незримо металась над опускающимися в сумерки грязными площадками городских крыш. В спешке несвоевременных сборов полы ее шубы, мечущиеся над светящейся мозаикой городских окон, и проявляли себя теми самыми страшными порывами ветра, что заставляли прохожих поднимать воротники и морщиться от недовольства, бросая укоризненные взгляды черному небу.

Редкие, грязные и бесформенные остатки снега, вернее сказать то, что от него еще оставалось в тенистых уголках города, где-нибудь в сырых, безлюдных парках, всем своим неприятным естеством стремились поскорее растаять и впитаться в твердую, еще совсем не весеннюю землю, чтобы ни остаться одинокми здесь после ухода Белой хозяйки.

К слову сказать, любой уважающий себя экстремал и ценитель непогоды, а наверняка есть в народе и такие, в полной мере могли «вдохнуть» весь размах предвесеннего разгула стихии только за городом. Вот уж где было разгуляться и ветру-стрибожичу. Оставаясь наедине с диким холодом, сотни километров стальных проводов, не найдя ничего другого просто неистово завывали, призывая людей на помощь, сообщая им о том, что даже их стальные тела не всегда способны выдержать подобное обращение. «Как же, — причитали они, — нас не для этого натягивали вдоль дорог и полей! Эй! Лю-у-у-у-ди! Помогите»!

А люди, предательски бросившие их на произвол непогоды, вслушиваясь в это завывание, прятались в теплых домах близлежащих деревень, под одеяла да пледы, зашивались носами в мягкие подушки, оставаясь в этот час без электричества и с тоской глядя на мерцающие огоньки древних, купленных еще в советские времена парафиновых свечей.

Срывающиеся с неуютных небес ледяные капли, гарцуя на спине седовласого ветра, словно свинцовая дробь гулко били в бревенчатые стены, стегали звонкими россыпями по оконным стеклам, лишь усиливая непривычно молчаливым и задумчивым людям фон необъяснимой тревоги. Интересно, что это прорастает и всходит внутри нас в те минуты, когда ни телевизор, ни радио, ни что-либо другое не отвлекает наши убаюканные комфортом головы и души? Что кроется внутри той, другой реальности, когда искусственно созданный быт рассыпается прямо на глазах? Тут поневоле начинаешь взвешивать, чего же на самом деле стоит человеческое могущество, когда становится неуютно даже за неприступными стенами. А всего-то надо — сильный ветер, дождь, и отключить электричество! Да, господа, приходится признать, что мы находимся в той степени зависимости от искусственного быта, что это становится просто опасным…

Хорошо, когда у вас в доме есть печь, где пышут жаром сквозь открытый проем чугунной дверцы раскаленные угли. Хорошо, когда у вас есть мать, отец, брат, сын, и вы можете вот так, вместе посидеть у огня в теплой и сухой тишине.

Интересно, отчего миллионы лет люди одновременно обретают и спокойствие, и умиротворение, глядя на проявление огненной стихии, более сильной и опасной, нежели все та же простая непогода. Вот как объяснить то, что мы прячемся и одновременно визжим от удовольствия в тот миг, когда вспышка молнии прошивает гремящие небеса? Либо обретаем необъяснимый покой и сонливость зимой, когда трескучий мороз сковывает помертвевший воздух до самого космоса? Вопросы, вопросы…

Голова малыша бессильно ткнулась в плечо отца, а крохотный носик равномерно засопел, отмеряя первые мгновения легкого детского сна. Алексей нежно прижал сына к себе и закрыл глаза. В тишине мягко звучал голос матери, заканчивающей рассказ одной из историй своего послевоенного детства, сравнивая те далекие и тяжелые времена с нынешними, беззаботными деньками детей и единственного внука.

Заметно постаревший за последнее время, но не утративший ни веселого нрава, ни живости характера отец, в противовес рассказам своей супруги, продолжая послевоенную тему, как обычно не щадил в этом деле густых красок. Алексей слышал все его байки сотни раз, но никогда не мог отказать себе в удовольствии сделать это снова, ведь каждый пересказ, как правило, обрастал новыми подробностями, «подсыпая перцу» в и без того не изобилующие канонами правил поведения, истории отцовского детства.

Нужно сказать, что как рассказчику бате просто не было цены и только строгие поправки матери, намекающей на то, что негоже будить ребенка увлекаясь эмоциями в своих рассказах, немного усмиряли пыл старого Волкова, заставляя того бросать придирчивые взгляды в сторону двух продолжателей собственного рода, мирно сидящих в старом кресле у печи.

Жаль было старику, что внук предпочел уснуть на руках отца, а не у дедушки, где ему, конечно же, было бы намного уютнее. Что тут поделаешь, наверное, все дедушки и бабушки уверены в том, что их повзрослевшие отпрыски просто не способны воспитывать собственных детей так, как это положено.

Тима спал и вскоре сам Алексей почувствовал, что его неудержимо потянуло ко сну. Он бережно прижал малыша к себе, встал, перенес его в спальню, и уложил на старую, скрипучую кровать, помнящую еще те времена, когда и Алексей, и Андрей были немногим старше нынешнего Тимы. Помнится, для того, чтобы начать воспитывать самостоятельность собственных детей, родители и купили два этих совершенно одинаковых предмета мебели. Именно с того момента, когда братья Волковы покинули общую полутораспальную кровать, на которой с самого рождения они спали вместе, и начались их во многом разнящиеся, и все же такие похожие шаги в самостоятельной жизни.

В детстве отношения братьев были совсем не безоблачными. Началось все как раз с того, что каждый из них ревностно следил за тем, чтобы другой ни под каким предлогом даже не садился на его кровать, не говоря уже о том, чтобы лежать, или спать на ней.

Так и повелось. У каждого свои игрушки, свой велосипед, причем если Леша сам заработал на свой первый двухколесный транспорт, работая летом на колхозном зерноскладе, то Андрею, чтобы ему не было обидно, велик купили родители.

К десятому классу старший из братьев Волковых играя на вечерах и свадьбах и продолжая подрабатывать в коллективном хозяйстве, смог заработать на мотоцикл «Ява», купленный с рук, а младший…, так и ездил на велосипеде до того момента, пока им по окончании средней школы не пришло время поступать в какое-либо учебное заведение.

Андрей сразу заявил родителям, что не желает торчать в деревне, и исхитрился подбить брата на поездку в Минск, где они вскоре и подали документы для поступления в Культурно-просветительное училище. К тому времени Алексей уже успел отучиться в учебно-производственном комбинате при школе по специальности «водитель категории «С»» и получил водительские права еще и с мотоциклетной категорией. Автомобилями ему позволялось управлять только с момента наступления совершеннолетия, а вот мотоциклу в то время скучать не приходилось, ведь даже в столицу братья отправились именно на нем.

Основные базовые экзамены Культпросвета они сдали неплохо, а вот со специальным, музыкальным экзаменом у Алексея были проблемы. У младшего Волкова с нотной грамотой все было в порядке, поэтому он без труда «отстрелялся», а вот старший, отвлекавшийся на подработки, в этой науке был слабоват, да и перенервничал перед экзаменом, поэтому на вопрос экзаменатора: «Какие будете исполнять произведения?», он не стесняясь, заявил: — «Свои».

Члены приемной комиссии озадаченно переглянулись и стали коситься в сторону солидного, седовласого мужчины, удобно расположившегося на стуле на самом краю экзаменационного стола. Тот кивнул им, и Волкову старшему дали возможность попеть под аккомпанемент акустической гитары. Нужно сказать, что дело было в 1988 году, пел он «рок», пел громко, и комиссия, глядя на это, боялась повернуть голову в сторону того самого, серьезного дяденьки.

Даже после того, когда в аудитории умолкли околомузыкальные крики и шум неслыханной здесь ранее музыки, глаза экзаменаторов не рискнули беспокоить старшего комиссии вниманием, а старательно изучали у ног расходившегося не на шутку абитуриента сломанный в запале старания пластиковый медиатор. В воздухе висела гнетущая тишина, но едва только Алексей стал осознавать, что сделал что-то не так, седовласый дяденька, который, как оказалось, был директором училища, сказал: «Зачислить…».

Два курса учебы пролетели, словно один день. С преподавателями, вернее сказать с педагогами, в это доармейское время братьям везло. Начиная с классного руководителя, заканчивая физруком, весь педсостав просто боготворил эту парочку. А дело-то было в том, что Андрей с первого курса завел роман с третьекурсницей, учащейся на режиссерском факультете, а она значилась в любимицах заведующей учебной частью, директора и чуть ли не половины преподавателей. Такая уж она была, …как бы это сказать, …положительная во всех смыслах девушка, что Андрея и его брата попросту не донимали без дела, хотя они и сами, будучи парнями простыми, не особенно играли на тонких педагогических нервах.

И вот в один прекрасный день, когда медицинские комиссии в военкомате подозрительно зачастили, Волковых пригласили на очередную, и добрая и молчаливая бабушка стоматолог вдруг, за здорово живешь, влепила им на двоих что-то около пятнадцати пломб и три удаления за одно посещение. Само собой, Волковым после всего этого целый вечер было несладко, а утром они, как ни в чем не бывало, пришли на «оркестр» (занятия по оркестровке) и классный руководитель Лариса Евгеньевна под аплодисменты группы возвестила о том, что Андрея и Алексея призывают в ряды Советской Армии…

Алексей нагнулся над спящим сыном и нежно поцеловал его в макушку. Любящий отец поправил одеяло, осторожно ступая по скрипучим половицам, вернулся к двери, пожелал родителям доброй ночи и вскоре уже нежился на мягкой постели, вслушиваясь в грустные завывания беснующегося где-то за двойным окном ветра. Черный силуэт мокрой черешни, испуганно качаясь в его порывах, царапал тонкими ветвями «заплаканные» стекла и ронял на припорошенную тонким слоем мокрого снега землю тяжелые ледяные капли.

Воспоминания. Служба в армии была в них особенной и неоднозначной частью. Отдельную мотострелковую дивизию имени Ф.Э. Дзержинского вообще трудно было назвать раем на земле. Кормили там неплохо, но и гоняли! Как говорил старшина Румянцев: «Бойцы! Вы должны к концу карантина стрелять, как ковбои и бегать, как их лошади…».

Андрея, сразу сообщившего на призывном, что он — музыкан, еще в первый день отобрали в восьмую роту, где базировался ансамбль дивизии, хозяйственный взвод и взвод спецназа. Сразу после карантина младший Волков, как и положено, очутился в подразделении, которое из-за взвода музыкантов все звали «девочки», что страшно злило соседствующих с ними и спецназовцев, и хлеборезов с сантехниками. То, что братья очутились в разных подразделениях шло в разрез с приказами Министерств обороны и Внутренних дел, указывающих на то, что родстенники обязаны служить вместе, однако Волков старший исхитрился как-то написать и протолкнуть через командира-земляка рапорт, в котором просил удовлетворить его просьбу служить в линейной роте — отдельно от брата.

Старшего Волкова распределили в пятую роту, имеющую гордое (по сравнению с восьмой) прозвище «желуди». Ее столь оригинальное наименование произошло от литеры «Ж» в почтовом адресе вышеуказанного подразделения. К слову сказать, кроме «девочек» и «желудей» во втором мотострелковом батальоне имелись еще «свинари» и «караси», так что, согласитесь, на этом фоне «желуди» звучало вполне достойно.

После окончания «карантина» Алексей угодил прямо «с корабля на бал». Уже через месяц после распределения по ротам молодого пополнения, полк подняли по тревоге и спустя всего сутки Волков старший очутился в Узбекистане, успев за одну ночь после перелета вместе с батальоном совершить бросок из Ферганы в Коканд.

В Москву вернулись только через три месяца, уже из Степанакерта, вернее Кировобада или теперь Гянджи, там был ближайший аэропорт.

В общем, виделись братья не часто. То старший где-то в Закавказье или в Средней Азии, то младший на концертах или в поездках, и это в полной мере дало им возможность понять весь смысл такого важного понятия, как «армейская дружба». До армии у каждого из них был один главный друг — брат, а во время службы, даже непыльное житье младшего Волкова иногда простреливало нарядами на кухню или во внутренний караул, где он учился …жить. А уж про Алексея и говорить не приходится. Там было не важно, земляк ли твой друг, как Лукьянов, или парень из далекого Красноярска, или Сердобска, друг — есть друг…

Леша повернулся к стене и тяжело вздохнул. Да, вспомнить ему было что. И до армии, и в ней, и после. И тут память выстрелила, словно вспышка молнии, заставляя полусонные веки в один миг открыть взору темную стену комнаты, и одновременно с этим прошибая тело непроизвольным резким сокращением мышц. Где-то вдалеке за границей обойных рисунков проплыло бледное лицо жены…

Горечь ударила в переносицу тупой болью и вырвалась наружу горячими, словно раскаленное олово, слезами. В лицо дохнул страшный хлопок взрыва, а перед глазами закружилось черное грозовое небо, в котором пронзительно кричали неведомые, черные птицы. Кладбище, могильная яма и …провал. Он падал в эту бездну, наверное, уже в тысячный раз, задыхаясь от нестерпимого ветра, густого, как кисель, падал, пока все вокруг не погружалось в непроницаемый мрак. Алексей уже знал, что в этой густой темноте его ждет путь по мягкой, словно перина, черной земле. Нужно будет идти по ней до тех пор, пока в который раз невиданный рассвет не смоет тяжелую копоть видения и не появится Он — Светлый старец, которого он где-то уже видел раньше, наверное, в какой-то прошлой жизни. «Ты — несущий Огонь, — скажет он, — тебе нет места во Тьме, идем к Свету»!

Утро пришло безрадостной картиной зыбкого снежного покрывала, быстро подтаивающего на раскисшей от влаги земле и зияющего темными пятнами свежих проталин. Невесть откуда прилетевший кусок черного полиэтиленового пакета, зацепившись за металлический столбик забора, бился на ветру, словно флаг на мачте пиратского корабля. Одинокая ворона, сидящая на краю крыши кирпичного гаража, недовольно сгорбившись от порывов холодного ветра, какое-то время с любопытством рассматривала его шелестящей танец, пока ее не спугнул донесшийся из глубины улицы шум автомобиля. Птица, не раздумывая, взмахнула крыльями и умело, поймав сильный порыв ветра, унеслась куда-то, скрывшись за голыми кронами высоких деревьев.

Белая автомашина BMW пятой серии, только вырвавшаяся с грязной трассы, мягко и тяжело съехала с тонущего в снежно-водяной каше асфальта и остановилась у калитки симпатичного сельского домика с желтыми стенами и зелеными фронтонами. Едва только утих голос горячего и мощного двигателя, у левой стены гаража за забором зазвенела цепь и двор наполнился отчаянным лаем собаки. Дверь автомобиля медленно отворилась, и из нее вышел не кто иной, как господин Лукьянов.

Аккуратно ступая по талому снегу, он потянулся, достал из салона букет цветов и направился к багажнику. На пороге дома появилась женщина, зябко кутающаяся от холода в светлую матерчатую куртку:

— Гэткi франт, — рассматривая издалека гостя, сказала она, попутно одним жестом усмиряя расходившегося лохматого охранника, — мо, сватацца да каго прыехаў?

— Да вас, цетко, — отшутился Лукьянов, — если не ошибаюсь, это дом 28 А?

— 28 А.

— Волковы здесь живут?

— Здесь.

Алексей Владиимирович с трудом достал из багажника большую пеструю коробку, захлопнул задний капот и направился к дому. Женщина встретила его на асфальтной дорожке, ведущей к крыльцу. Лукьянов открыл калитку:

— Мне кажется, у вас дома сегодня есть именинник?

— У нас іх два…

— А, ну, да. Только один-то в где-то России, а вот …как бы это мне второго поздравить? Можно?

— Чаму не. Толькi хто вы?

— Я Алексей, Лукьянов. Мы с Лешей вместе служили. Мы с вами виделись на похоронах Ани, помните? Он меня…

— У-у-у, праходзьце, — не дав гостю договорить, захлопотала хозяйка. — Вы ж ведаеце, якая памяць у старых? Ён будзе рады…

Они вошли в просторную пропахшую травами и чисто прибранную веранду. Где-то за запертой дверью глухо забарабанили детские ножки: «Пап! — кричал ребенок, — это дядя Андрей!». «Нет, сын, — раздался голос старшего из братьев Волковых, — «Жуча» не лаяла бы на Андрея».

Дверь отворилась перед самым носом Лукьянова. На пороге стоял Алексей Волков, а перед ним, прижавшись к ноге отца и широко открыв от удивления карие глаза, Тима.

— Ого! — сказал малыш и перевел взгляд с гостя на отца.

— Что «ого»? — улыбаясь ему в ответ, спросил Лукьянов.

— Какой большой!

— Большой, — согласился родитель, — это дядя Леша.

— Што ж ты, сын, — напомнила о себе хозяйка дома, — так і будзеш хлапца на парозе трымаць? Праходзьце ў хату…

Лукьянов протянул имениннику цветы:

— Привет, пропажа. С праздником! Это тебе, — Алексей Владиимирович протянул другу красочно упакованную коробку, поверх которой лежали цветы. — А это Тиме…

Лукьянов вытащил из бокового кармана пальто игрушечный пистолет космических рейнджеров. Ребенок поблагодарил за подарок и сразу же наполнил дом страшными звуками космической войны.

Перепуганный ими из боковой комнаты вышел пожилой гражданин в клетчатой, фланелевой сорочке и кивком поздаровался с гостем.

— Это Леша Лукьянов, — представил гостя своему отцу старший из братьев Волковых, — мой армейский друг. Вы его видели на фотографиях …и на похоронах. Раздевайся, Леха, только осторожно, пропусти мать и не затопчи этого космического рейнджера. Тима! Потише. …Давай, борода, проходи …

До самого вечера, вернее сказать до того момента, когда появились многочисленные родственники Волковых и их соседи, Лукьянов мучился вопросом, а не напрасно ли он решил проведать армейского друга? Нет, проведать, конечно, его следовало, но день, проведенный в доме Волковых, мягко говоря, ощутимо ударил по приподнятому настроению Алексея Владиимировича. Казалось, и вниманием он не был обделен, и кормили, и поили, и разговоры разные вели, а что-то неопределенное, словно жирный белый червяк, грызущий сочное, переспелое яблоко, заметно подъело гостю его бодрый дух.

С самим именинником Лукьянов проговорил чуть ли не меньше, чем с дозвонившимся из Смоленска Андреем. Волков старший в данный момент совершенно разнился с тем «Волком», которого заведующий лабораторией Института Службы знал раньше. Да и домашние заботы, связанные с приготовлением вечернего угощения, сильно отвлекали от общения. То нужно было съездить в город, как это называется «по магазинам», то…, в общем, не случилось как-то, и к закату Алексей Владиимирович чувствовал себя уставшим и чуть ли не лишним на этом готовящемся пиршестве.

Но вот пришел вечер, и все круто изменилось. Дом, прочно пропахший к тому времени ароматами всякого рода яств, наполнился большим количеством народа. В голове у Лукьянова сразу же перепутались многочисленные тетушки с дядюшками, соседи, двоюродные сестры и братья с малолетними детьми. Большой, старинный стол, старательно накрытый посреди гостиной, едва смог разместить, всю эту компанию. И только тогда, когда ее детская часть наскоро поужинав, покинула застолье, весь присутствующий взрослый люд смог свободно занять места у столовых приборов.

Странное дело, но тут Лукьянову стало весело! Его представили всей честной компании, сказав: «Харошы хлопец, цэлы дзень нам памагаў», и словоохотливые тетушки (или все-таки соседки?) тут же взяли гостя в оборот, поддевая его осторожными (и не очень) шутками и старательно следя за тем, чтобы тарелка дорогого гостя не оставалась пустой. О его рюмке заботилась мужская часть застолья, и поверьте, даже за полнотой своей собственной посуды они не следили столь ревностно.

Волков, наблюдая за другом, не без удовольствия отметил для себя то, что Лукьянову все это нравится. Через полчаса, старательно «подогретый» заезжий минский парень попытался грянуть арию столичного гостя — «Славное море». В следующий же миг, как только он с баритональным блеском протянул слово «Байкал» ему пришлось умолкнуть — грянули гости! Лукьянов был так шокирован стройностью этого самобытного хора, что смог присоединиться к ним только где-то в середине песни…

Выпили много, съели еще больше, а слегка поредевшие ряды голосистых гостей на радость хозяевам до глубокой ночи старательно выводили разносольные произведения неистощимого народного репертуара. Где-то к трем часам утра певуны уж как-то очень по трезвому дружно встали и стали благодарить хозяев за угощение. После этого начался, судя по всему, строго соблюдаемый долгий ритуал прощания с «посошковыми» и «оглоблёвыми». Никто из гостей даже не пытался сопротивляться подносимым в дорогу рюмочкам и только в этот момент Лукьянов понял, что «загрузился» сегодня обстоятельно. Вежливо осведомившись у хозяйки об отпущенном ему для отдыха месте, он отправился в комнату, быстро разделся и, рухнув лицом вниз на мягкую постель, моментально уснул.

Лет пять господину Лукьянову не удавалось так выспаться. Последний раз это случалось в пригороде Мариуполя, где он когда-то отдыхал «дикарем». Там в одну из ночей разыгралась нешуточная непогода. Тогда никто, включая хозяев сдаваемого домика, не спал, в страхе глядя на вспышки молний за окном и вслушиваясь в гул ураганного ветра, а Лукьянов спокойно храпел всю ночь, едва ли не громче рассвирепевшего моря. Наутро и тогда, и сейчас он был немало удивлен. Тогда тому, что не заметил бурю, а сейчас — отсутствию тяжкого похмелья.

Скорее всего, все в доме уже давно не спали. Тихо говорил что-то за стеной телевизор, где-то чуть слышно тенькали тарелки. Лукьянов сел и откинулся спиной на стену, покрытую ковром. Он старательно прислушивался к собственным ощущениям, но кроме легкой жажды не чувствовал ничего. Алексей вытягивал вперед ноги, зачем-то растопыривал на них пальцы, даже нагибался к полу, а его крупная голова оставалась ясной и не выдавала никаких признаков дискомфорта. Решив не мучить себя долгим подъемом, он оделся и вышел в коридор.

Сквозь открытую дверь гостиной он увидел Алексея и Тиму, сидящих на диване у телевизора.

— Физкульт привет! — треснувшим голосом поздоровался пробудившийся минчанин.

— О, — улыбаясь, поднялся с места «Волк», — ты как? Голова не бо-бо?

— Есть немного, — зачем-то соврал Лукьянов.

— Проходи, сейчас будем завтракать, мама!

— Да не…, — только и успел сказать Алексей Владиимирович, а в коридоре уже появилась хозяйка.

— Доброе утро, — добродушно сказала она, — у меня все готово. Минут пять-десять и завтрак на столе. Володя! — крикнула она в соседнюю комнату, — хлопцы встали, давай к столу!

— Не беспокойтесь, — замахал огромными руками крепкотелый гость, не без удивления отмечая внезапное отсутствие белорусского акцента у хозяйки дома, — мне моего жира, как вон тому киту в телевизоре, — он указал на телеэкран, где в замедленном режиме демонстрировали передвижение огромного синего кита, — хватит надолго.

Ольга Алексеевна, не пожелавшая далее слушать пустые речи, спокойно удалилась на кухню, а господин Лукьянов прошел в гостиную и присел рядом с Тимой.

— Леха, — тут же обратился к нему тезка, — твой мобильный телефон тилиликает все утро, там, в пальто…

— Надо же, — не без усилия поднимаясь со старого дивана и направляясь в коридор, сказал Лукьянов, — добивает досюда связь. Интересно, кому это еще неймется?

Он сходил к массивной металлической вешалке, густо обвешенной разношерстной одеждо, и принес свой дорогой аппарат мобильной связи. «Перелистывая» номера «входящих» звонков Алексей Владиимирович заметно помрачнел.

— Что, — осведомился Волков, — начальство хватилось?

— И оно тоже. Что ни выходные — «геморрой»! На работе за день три-четыре звонка, а в выходной, будто специально.

— А ты перезвони, спроси, чего хотят?

— Ну, один-то абонент я знаю чего хотел, а вот остальные… Подождут остальные. Слушай, я ведь попутно с именинами как раз хотел об одном дельце с тобой поговорить…

— Хлопцы! — нарочито громко, будто была на почтительном расстоянии, позвала Ольга Алексеевна. — У меня все готово, прошу за стол! Валодзя, уставай! — добавила она с легкой угрозой, и с вновь появившимся белорусским акцентом, который по неведомой причине у нее то появлялся, то куда-то пропадал.

Где-то в спальне недовольно вздохнул старший четы Волковых. Это прозвучало так, словно его звали полоть огород, а не завтракать. Скрипела старая кровать, и Лукьянов невольно улыбнулся, представляя, что весь этот неимоверный шум производит один человек. Его тезка, тем временем, застыл в дверном проеме гостиной, вопросительно всматриваясь в лицо своего армейского друга относительно «дельца», о котором тот говорил.

— А вот за завтраком и обговорим, — отвечая на немой вопрос в его взгляде, сказал Лукьянов.

Интрига была недолгой. Где-то после третьей рюмочки столичный гость в продолжение тоста «за любовь» заявил о своем намерении жениться и о том, что очень желал бы видеть на своей свадьбе в качестве «свидетеля», Алексея Волкова.

Предложение было встречено неоднозначно. Из всех присутствующих за столом только Тима встретил его громогласным «Ура!», но, заметив строгий взгляд бабушки, умолк и с удвоенной силой «нажал» на свой завтрак. Разумеется, никто не желал обидеть гостя отказом и после того, как малыш покончил с трапезой и удалился, Ольга Алексеевна пояснила свою реакцию:

— Кажуць, што …не вельмi можна «зваць», калi …забiлi каго у сям’i? Хаця, вы ведаеце, жывым — жывое… Часу ужо столькi прайшло…

— Теть Оль, — продолжал Лукьянов, — мне не важно «што кажуць». У меня мать, отец и все родственники сейчас обосновались далеко, в России, а жизнь сложилась так, что работа, дом, а теперь и любимая женщина здесь, в Беларуси. Свадьбу гулять буду без своих, скромной компанией. Это уж потом, летом, в отпуске планирую сгонять к родителям и там устроить свадьбу на бис. Родные не против, они привыкли к тому, что я всю жизнь все решаю сам и как решу, так и делаю. Знаете, за этой дурной работой чуть не прозевал свое счастье, сейчас уже не упущу. Звать кого-то другого? У меня-то и друзей толком нет, так, знакомые. Все работа сожрала. Вот и получается, что единственный друг — еще армейский.