Роман Михеенков "Варенье из диких груш"

Каприс

Alegretto

— Вы рисуете грушами?! — голос девушки дрогнул, она придумала и перед зеркалом отрепетировала совершенно другие слова, но от волнения все приготовления пошли прахом.

— Осень сама себя рисует, — пробормотал художник, даже не обернувшись.

Аграфена сквозь дикий виноград, скрывающий террасу от посторонних взглядов, всё утро наблюдала за соседом, мысленно проигрывая каждое мгновение этого разговора. Вот она подходит к невысокому заборчику, разделяющему их участки, грациозно на него облокачивается, дожидается, пока художник её заметит. Они здороваются, восторгаются красками золотой осени, потом приглашение на чай с вареньем из местной земляники.

На лужайке под грушевым деревом сосед разложил деревянные щиты, накрыл их холстом и, усевшись на раскладной стульчик, сосредоточенно наблюдал, как дикие груши шлёпаются на холст, оставляя причудливые кляксы. Художник то и дело вскакивал, бросался к только что упавшему плоду и замирал, внимательно его разглядывая. Охотящийся гепард. Движения стремительны и грациозны. Невысокий, худощавый, чёрные кудри с лёгкой дымкой седины. Аграфена почему-то обратила внимание на его идеально стройные ноги. От чего смутилась.

Наконец решившись, она подошла к забору. Но все планы спутались. Он просто её не заметил.

— Они же несъедобные, от них челюсти сводит, не могу поверить, что вы собираетесь их есть, — окончательно разволновавшись, девушка никак не могла сменить тему.

Художник, наконец, повернулся к ней и замер. В его взгляде вспыхнуло что-то волнующее и пугающее.

— Замрите! Вы — это она! — резким движением схватил пригоршню диких груш и размазал по холсту, у его ног изогнулись две ярко-рыжие волны.

— Кто она?

— Осень! — художник упал на колени, и несколькими небрежными движениями превратил грушевое месиво в портрет Аграфены.

Тёплый ветерок с Оки нырнул в крону и вызвал настоящий грушепад. Перезревшие плоды посыпались сотнями. Художник отпрыгнул в сторону и замер у края холста. Несколько груш упали Аграфене на макушку. Он схватил зонт из прозрачного пластика, подбежал к девушке и раскрыл его над её головой. Груши стучали по куполу зонта, по дорожкам, падали и разбивались, оставляя замысловатые рисунки на холсте.

— Не будем ей мешать, — улыбнулся художник.

— Не люблю осень, — сморщила носик Аграфена, поправляя причёску.

— Вы её не знаете, смотрите, — он посмотрел вверх.

Она подняла взгляд: предзакатное солнце освещало кляксы разбившихся груш на прозрачном куполе, будто жарило оладушки над их головами. Порыв ветра вызвал новую волну грушепада. Аграфена прижалась к художнику, схватила за руку. Доски разделявшего их забора вонзились в рёбра. Влажная от грушевого месива рука была тёплой, её захотелось прижать к губам. Девушка отскочила в сторону и бросилась к дому.

***

За неполные тридцать лет её жизни Аграфена видела этот сон тысячи раз. Вот она пьёт чай на террасе своего загородного дома с видом на излучину реки. Заметив соседа художника, подходит к нему. Внезапный порыв ветра толкает её в его объятия.

Она всегда в этот момент просыпалась со счастливой улыбкой. Ей не нужна была страсть, никаких любовных страданий или красивых романов. Вполне достаточно было тихого счастья, запечатлённого на картине кого-нибудь из передвижников. И однажды Аграфена его обрела: состоятельный, всё время отсутствующий муж, двухэтажный особняк с просторной террасой в Тульской области. Только художник оказался каким-то странным. Грушами рисует.

Они были соседями уже несколько лет, Илью представил Аграфене муж в первый же приезд в их загородную резиденцию. Но встретиться с художником наедине возможности пока не представилось: постоянно кто-то гостил либо у него, либо у неё.

***

Аграфена Кондратьевна, а она всегда настаивала, чтобы к ней обращались по имени и отчеству, выросла в глухой сибирской деревне. Воспитывала её бабушка: родители-геологи дали девочке редкое имя и сгинули в тайге. Родителей она не помнила, а имя ей нравилось — в сочетании с отчеством оно обретало что-то загадочное и старинное. Она чувствовала себя героиней Пушкина, Толстого или Тургенева. В отрочестве, когда у нынешних девочек возникает необходимость найти место своей стремительно меняющейся личности в незнакомом мире, они начинают читать глянцевые журналы. Аграфене их заменила русская литература: в деревенской библиотеке ничего другого не было. Она всегда пролистывала диалоги или страдания героев. Её увлекали описания балов и званых обедов, светских раутов и чаепитий в дворянских усадьбах.

Школа была одним из немногих развлечений. Аграфена закончила её с отличием. И тёплым летним днём в Московский педагогический университет поступила…

— Чикса зауральская с замашками, мать её, графини, но, сука, эталонно красивая, неприлично красивая, VIP!

— Зачем ей наш левый универ? С такими данными и моделью, и актрисой. Можно тупо замуж за олигарха. Блин, идеальное тело, идеальной красоты морда, а рыжие патлы — вообще отпад!

— Знаешь, о чём она меня спросила, когда я подкатил?

— Знаю: «А у тебя какой загородный дом»?

Аграфена случайно подслушала разговор однокурсников. Обидного в нём ничего не было. Она действительно задавала этот вопрос каждому неравнодушному к ней мужчине. А неравнодушными были все.

Девушка не искала олигарха или славы. В мужчинах её интересовала прежде всего загородная недвижимость. Большой дом с террасой и видом на излучину реки. Вечерние чаепития. И сосед художник. Недосказанный платонический роман. Он будет писать её портреты…

Летом после первого курса она оказалась на экскурсии в одном из приокских заповедников. Отбившись от группы, девушка бродила по очаровательной деревеньке, удивительно сочетавшей в себе покосившиеся избы с модными особняками. Взойдя на горбатый мостик над небольшим овражком, Аграфена замерла. На изумрудной лужайке стоял дом её мечты, повёрнутый террасой из её снов к излучине Оки. Зачарованная, девушка не заметила, как оказалась на террасе. Она села в ротанговое кресло и закрыла глаза. Всё. Захотелось остановить время и навсегда остаться в этом мгновенье.

— Девушка, выходите за меня замуж, — предложил из-за спинки кресла приятный баритон.

— Непременно, — не открывая глаз, ответила Аграфена Кондратьевна.

Муж оказался вполне приятным молодым мужчиной на пятнадцать лет старше. Их отношения, как ей показалось, очень быстро выстроились во взаимоудобную модель. Для него красивая жена была частью имиджа: «Майбах» — «Ролекс» — дом на Лазурном берегу — личный самолёт — внушительный капитал — красивая жена. Деревенский дом, в который влюбилась девушка, в этот список не входил — достался мужу в наследство от деда, и не был продан исключительно из ностальгических соображений.

В обязанности жены входило блистание на светских мероприятиях и неувлекательные для Аграфены Кондратьевны упражнения в постели. Лишившись девственности в первую брачную ночь в Ницце, девушка восприняла эту утомительную обязанность, как плату или эквивалент благодарности за террасу в доме у Оки.

— Поехали утром в Париж? — запыхавшийся после плотских утех муж протянул ей бокал шампанского.

— Поехали прямо сейчас в деревню? — предложила новобрачная.

Она всякий раз терпеливо дожидалась, когда стоны мужа сменятся рычанием, стараясь ему не мешать.

— Ты был великолепен, милый, — благодарила она его, если процедура не затягивалась надолго.

***

Уже третий день Илья то метался вокруг разложенного на лужайке холста, то замирал. Он разговаривал сам с собой, но слов Аграфена разобрать не могла. Только интонации. Они становились всё грустнее и грустнее. Наконец, печально вздохнув, он взял этюдник и пошёл в сторону Оки.

Схватив висевшую на спинке кресла шаль, Аграфена поспешила в том же направлении. Илья стоял перед этюдником напротив полуразрушенного сарая, почти по самые окна вросшего в землю.

— Вокруг так красиво, а вы пишете старый сарай, — изобразила удивление девушка.

— Это он меня выбрал, — повернулся Илья.

— Разве не художник выбирает себе… — она не договорила, испугавшись сказать какую-нибудь нелепицу.

— Вселенная пишет сама себя. И меня, и вас. Если сравнить со стихами, то я — рифма между Вселенной и этим сараем, сарай — рифма между мной и Вселенной, а она рифмует нас всех. Это бесконечность, она может замереть на холсте, а может и не замереть.

— А картину грушами вы уже закончили?

— Не знаю.

В его сверкающих каким-то детским задором глазах вдруг появилась печаль.

— Как не знаете? — удивилась Аграфена.

— Добавить нечего, а… не хватает чего-то самого главного. В нашем мире ничто не может умереть, а груши… пока неживые.

— Думаете, в этом сарае больше жизни? — девушка испугалась, обнаружив, что, сама того не желая, затеяла разговор об искусстве с художником.

— Точно больше, чем во мне сейчас… — пожал плечами Илья.

— Какая-то бессмыслица…

— Искусство вообще бессмысленно. Без него запросто можно жить. Оно как эта осень или любовь. Жить без них можно, только зачем?..

— Не буду вас отвлекать от работы, — смутилась Аграфена Кондратьевна и поспешила удалиться.

… Нет, он, право, какой-то странный. То груши, то сараи…

Она быстро шла вниз по тропинке, то и дело сбиваясь на бег.

… И рассуждает мудрёно… Почему он заговорил о любви? При чём здесь любовь?

Добежав до реки, Аграфена долго не могла отдышаться. Осторожно взойдя на шаткие мостки, она опустилась на колени и погрузила руки в холодную реку. Её отражение в воде, дрожащее из-за быстрого течения, было каким-то чужим. Захотелось смыть это чужое перепуганное лицо. Девушка несколько раз плеснула в лицо холодной речной водой.

***

Аграфена знала, что он популярен и востребован. Бывала на его выставках в местном музее, московских галереях. Однажды попросила мужа отвезти её на выставку Ильи в Монтрё. Какие-то картины ей нравились, какие-то были непонятны.

… Осень бессмысленна и бесполезна…

Девушка долго гуляла вдоль берега, дожидаясь сумерек, чтобы избежать встречи с Ильёй. Она рассудила, что в сумерках писать он не станет.

В полночь она проснулась, испугавшись странного сна. Пока воспоминания о сюжете были свежими, попыталась восстановить все его события. Это оказалось не так просто, но и не совсем сложно. Вот она сидит на террасе, пьёт чай с вареньем… Варенье очень вкусное, только какое-то странное… Аромат знакомый, но пробовать такого ей не приходилось… «Чудо из диких груш», — произносит Илья… И она стонет… от наслаждения…

Решив утром во что бы то ни стало пригласить художника на чай, девушка уснула.

***

Засыпая, когда вот-вот провалишься в сон, очень просто принимать решения и строить планы. Всё кажется лёгким и возможным. Пути к исполнению желаний кажутся короткими и прямыми.

Утром всё выглядит иначе. Лёгкость исчезает, уступая место сомнениям.

Аграфена решилась действовать только к полудню. Илья всё утро неподвижно просидел над холстом под дикой грушей.

— Вы позволите взглянуть на картину?

— Оттуда не видно, идите к калитке, — он щёлкнул замком и жестом пригласил её на свой участок. — Только закройте глаза и дайте вашу руку, я проведу.

Его рука нежная и уверенная. Она по-честному закрыла глаза и не подглядывала. Хотелось довериться и бесконечно идти с закрытыми глазами. Хотелось…

— Смотрите…

Аграфена открыла глаза. Она стояла у края холста. Перед ней сбивающими с ног волнами бушевала осень. Даже голова закружилась. В центре картины девушка увидела своё изображение. Только это была не она. Повелительница осени, изображённая художником, ничем не напоминала робкую и смущённую хозяйку дома с террасой на Оку. Она управляла огненными волнами, ей подчинялись все стихии. Что между ними могло быть общего? И всё же… Пытаясь разобраться в своих чувствах, Аграфена смотрела на холст, с каждым мгновением находя всё больше и больше сходств между собой и этой женщиной. Неужели он увидел то, чего я сама не смогла разглядеть? Девушка подняла руки, и по холсту побежала рябь. Взмах — и на холст упало несколько новых груш, оставив свежие свидетельства её могущества. Взмах — и пробившееся сквозь облака солнце наполнило картину совсем другими красками. Взмах… Кашемировая шаль соскользнула с её плеч в траву…

Её охватило пьянящее чувство всемогущества и вседозволенности. Взмах…

Она терзала его исступлённо и бесконечно. С королевской беспощадностью повелительницы осени…

Открыв глаза, Аграфена ужаснулась. Это был не сон. А ещё… это произошло прямо на холсте. Вскочив, она прикрылась шалью и собралась бежать, но что-то заставило взглянуть на холст. Картина была уничтожена. Стройные волны осени были разрушены грубыми зигзагами, а рядом с изображением её лица остались отпечатки их тел. Ни у кого не могло возникнуть сомнений, что произошло на холсте. Пятясь к калитке, она лепетала какие-то извинения. Илья стоял перед холстом, растерянно улыбался.

— Я… не знаю, что со мной произошло, — её голос дрогнул от подступающих рыданий.

— Это осень.

— Но… картина…

— Вот теперь она закончена. Хотите чаю с вареньем?